М! «М» — это, очевидно, и был футболист; библиотекарша, видимо, не знала, что фамилия его мне неизвестна.
«Беги!» — прочел я.
«Немедленно!»
Я чувствовал, что она там, за моей спиной, думает именно об этом, — беги, немедленно… Мне тоже грозила опасность. Как же быть? Куда бежать? Какая опасность?
«Ищи платок»…
После этого на страничке стоял крестик. Продолжения не будет. И на этой явке — крест. Но платок — женщину, которая уронит платок, — третью явку, я должен был искать. Еще не все погибло.
Я закрыл книгу.
— Ну как, сударь? — спросил у меня пожилой националист.
Я приветливо взглянул на него, все во мне кипело, на всю жизнь я запомнил его ненавистное лицо, — собственными руками я повешу тебя на балконе! — и ответил ему без всякого выражения:
— Как сказать, сударь. Эта книга рассчитана преимущественно на молодого читателя, а не на нас с вами, которые столько видели на своем веку…
Как мне отвязаться от этого господина? И как поскорее уйти отсюда? Скверно, когда не знаешь, какая грозит тебе опасность. Может, внезапно растворятся двери и войдут гестаповцы, чтобы забрать библиотекаршу и меня? Я читал в ее испуганных глазах: уходи, скорей уходи! Может, она ждет, когда я уйду, чтобы тогда тоже спастись самой? Может, пренебрегая опасностью, она сидит тут только ради моего спасения?
— Я не возьму этой книги, — сказал я и положил брошюру на стол.
Библиотекарша смотрела на меня, и в ее глазах я читал только одно: «Уходи, скорей уходи!» Она показала глазами на моего соседа у стола, пожилого националиста: мне надо его остерегаться!
Как же мне уйти, не взяв ни одной книги? Зачем же я приходил в библиотеку?
— Пожалуй, сейчас я ничего не возьму, — сказал я, — мне нужно было именно «Возрождение нации». В другой раз… До свидания.
— До свидания, — тотчас тихо ответила она.
На мгновение я еще раз заглянул ей в глаза. Она тоже посмотрела мне в глаза. Не было в мире людей, которые были бы ближе друг другу по мыслям, по чувствам, по духу, чем мы с нею. Как я любил эту женщину — моего соратника, мою сестру, мою мать! Как любила она меня…
Я повернулся и пошел прочь. Она смотрела мне в спину, пока я не ступил за порог. Я чувствовал на своей спине ее взгляд. Она прощалась со мной. А может, прощалась и с собственной жизнью…
На улице по-прежнему было совершенно безлюдно. Скорее за угол, и — прочь отсюда! Но я не знал, куда же прочь? Угол библиотеки обрушился от взрыва, и тротуар был завален грудами кирпича. Я переступил через два кирпича — вот он, спасительный угол!
— Минутку! — услышал я позади. — Сударь!
Будь ты проклят! Это был опять мой собеседник-националист. Он вышел вслед за мной. Что ему от меня надо? Сомнений не было: это был гитлеровский агент, шпион!
Я остановился, занеся ногу над кирпичом, он поравнялся со мною.
— Вам, сударь, в какую сторону?
Я проворчал что-то невнятное.
— Знаете, сударь, тут за углом букинист, давайте зайдем к нему. Вы меня заинтересовали. В конце концов мы можем заказать ему, и он нам разыщет. — Он вдруг хихикнул. — Знаете, в квартирах расстрелянных большевиков можно найти много любопытного: они очень любили редкие издания. Нечего греха таить, у них было тяготение к цивилизации. На наше счастье, фашисты вовремя все это оборвали вместе с их гнусной жизнью…
Я споткнулся о кирпич, всем корпусом наклонился вперед, чтобы не упасть, и сильно зашиб о кирпич палец. Господин предупредительно подхватил меня под левую руку. Но я уже выпрямился — в правой руке у меня был кирпич — и изо всех сил, — а сил у меня в эту минуту слепой ярости было более чем достаточно, — хватил его кирпичом по гнусной башке.
Он упал, даже не вскрикнув.
А я перепрыгнул через его тело и кинулся за угол.
По улице прямо ко мне шло несколько человек: какая-то женщина, два мальчика, старик с палкой, — и я побежал им навстречу.
Они расступились в испуге. Я снова завернул за угол, — там тоже шли какие-то люди, — но я бежал, и позади уже кричало несколько голосов. Я бросился в какой-то двор сразу за углом.
На минуту я остановился. Сердце бешено колотилось и груди. Бегун из меня был неважный. По улице кто-то промчался, крича истошным голосом.
Потом закричали еще двое:
— Держи! Держи! Беги наперерез!
Но они повернули направо — к Набережной. Через минуту они добегут до угла, увидят, что там никого нет, и вернутся назад. Я вошел во двор.
Стая собак рылась в выгребной яме. В глубине двора над покосившейся дверью виднелась надпись: «Слесарная мастерская».
Я скорым шагом пересек двор, толкнул дверцу и вошел в слесарную мастерскую.
Лысый старичок в очках с железной оправой и с зеленым козырьком над глазами возился с закоптелым примусом.
— Здравствуйте! — громко сказал я. — Нет ли у вас в продаже зажигалок?
Старичок посмотрел на меня и вынул из угла ящичек из-под печенья «Капитен». Он поставил передо мною ящичек и снова взялся за примус.
Зажигалок была целая куча: из патронов, из пластмассы, из алюминиевых снарядных ободков.
Вернутся или не вернутся с Набережной мои преследователи? Пройдут они прямо по улице или заглянут во двор? А может, набежит полиция и начнет обыскивать все дворы?
Я перебирал зажигалки, снимал и надевал колпачки, вертел колесики, чиркал кремнем, пробовал фитилек.
— Сколько за эту?
Старичок поглядел мне на руку.
— Сто.
— Да неужто сто? Это слишком дорого!.
Старичок молча смотрел мне на руку.
— А дешевле нельзя?
Старичок молчал.
— Уступите немножко, она мне нравится.
— У вас на руке кровь, — сказал наконец он.
Сердце у меня екнуло, я поглядел на свои руки. На тыльной стороне правой руки краснела уже запекшаяся кровь. Я содрогнулся от отвращения.
— Я, знаете ли, шел, шел, задумался, споткнулся о камень и — прямо на колючую проволоку.
Старичок пододвинул мне жестянку с водой. Я намочил носовой платок и стер кровь с руки. Рука была чистая — ни малейшей ссадины. Старичок глядел на чистую, без ссадин руку.
— Так, может, все-таки уступите? Право, возьмите семьдесят пять!
Дверь с грохотом растворилась, и в мастерскую ворвался мальчик. Услышав грохот, старичок гневно насупил косматые брови, но тотчас ласково посмотрел на мальчика.
— Дедушка! — закричал мальчик, он задыхался от волнения. — Вот, ей-богу, около библиотеки сейчас кого-то убили! Кто-то как хватит его кирпичом по голове и давай бежать! Партизаны, наверно! Я его видел! Он бежал прямо на меня…
Мальчик совсем запыхался и глянул на меня. Присутствие постороннего привело его в замешательство. Он смутился. Он глядел на меня широко открытыми глазами. Это был один из тех двух мальчиков, которые шли мне навстречу.
Я загремел зажигалками в ящичке. Мне непременно надо было выбрать себе зажигалку по вкусу.
— Ступай, ступай! — строго сказал старичок. — Бабушка тебе сейчас задаст! Где это ты ходишь, где это ты с самого утра шатаешься? А задачки решил? Думаешь, сейчас нет школы, так ее никогда уж и не будет? Ну-ка, марш за уроки!
Мальчик присмирел, но выговор дедушки нимало на него не подействовал. Затаив дыхание, он глядел на мейл широко открытыми черными глазами. Он узнал меня.
— Ну? — сердито прикрикнул дедушка.
Мальчик медленно, не сводя с меня глаз, прошел за прилавок к дверце, которая вела в чуланчик позади мастерской. Притворив дверь, он стал на пороге. Он никак не мог оторвать от меня глаз.
— Кого там убили? — помягче, но все еще ворчливо спросил старичок.
Мальчик молчал. Он глядел на меня.
— Пана… — прошептал мальчик, не сводя с меня глаз, — говорят, референта самого бургомистра…
Ого! Мой камень попал в важную птицу!
— Дедушка… — неуверенно начал мальчик.
— Я тебе сказал, за арифметику! — топнул ногой дедушка.
Мальчик ступил через порог, притворил дверь, но неплотно: я видел в щелку его черный, зоркий, испытующий глаз.
— Теперь столько народу убивают! — небрежно сказал я.
Старичок кашлянул и шаркнул ногой.
— А сколько за эту?
Я показал на простую зажигалку из патрона.
— Сотню!
— Ах, и за эту сто!
Может, мальчик выйдет через другой ход и расскажет во дворе? Надо немедленно уходить отсюда.
Я украдкой взглянул на старичка, потом на заднюю дверь. Старичок сердито ковырял иглой в форсунке, в щелке двери виден был черный, любопытный, горящий глаз. Слава богу, мальчик еще не ушел…
— Дороги у вас зажигалки, — сказал я. — Придется поискать где-нибудь в другом месте… — Я отодвинул ящичек. — До свидания.
Старичок снова сердито кашлянул и не ответил. Я сделал два шага к двери.
— Думаю, — сердито сказал вдруг старичок, — что вам лучше еще немного переждать… — Не отрываясь от работы, он локтем поправил зеленый козырек над глазами.
Сердце у меня екнуло, я застыл на месте. Черный, любопытный глаз все еще был виден в щелке задней двери. Старичок подавал мне руку помощи? Я стоял, не зная, что сказать. Волнение распирало мне грудь. Старичок протягивает мне руку помощи, зная только, что я сейчас убил фашистского прихвостня. Он даже не знает, кто я такой.
Мы долго молчали. Старик все ковырялся в своем примусе. Черный глаз все еще светился в щелке двери. С улицы уже не долетали крики.
— Думаю, — сказал наконец старик, — что вам уже можно идти! Володька! — крикнул он в заднюю дверь.
Черный глаз исчез, дверь отворилась — мальчик стал на пороге.
— Беги! — строго сказал старик, — погляди, нет ли там кого за воротами. Да мигом!
Володька кинулся к выходной двери. Он не мог оторвать глаз от меня, он озирался, пока не затворил за собой входной двери.
Мы опять помолчали, пока не вернулся Володька.
— Никого нет! — заговорщицким тоном прошептал Володька, появившись на пороге. Его любопытные глаза впились в меня, как буравчики.
— Спасибо! — сказал я. — Будьте здоровы!
Мне хотелось пожать руку старичку, моему доброму другу, но он не ответил мне и продолжал ковыряться в форсунке. Я направился к двери.
— Вы забыли зажигалку! — услышал я голос старика.
Я обернулся. Старик, не глядя, протягивал мне зажигалку. Это была затейливая зажигалка из прозрачной пластмассы — с устройством для защиты огня от ветра и бисерными инкрустациями. Я машинально взял ее.
— Но ведь она, наверно, очень дорого стоит… Сколько за нее?
— Ничего, — буркнул старичок.
4
В половине второго — за полчаса до назначенного срока — я пришел на кладбище. Вот и памятник академику Багалею. В эту минуту мимо памятника никто не проходил. Не останавливаясь, я прошел к церкви, затем свернул в аллею налево. Был будний день, но церковь была открыта, и шла служба. Низкий басистый голос тянул заупокойную ектению. На паперти застыли на коленях нищенки. На главной аллее тоже сидели нищенки, они продавали ведрами желтый просеянный песок. «Купите и посыпьте дорожку к дорогой могилке!» Я пересек главную аллею и пошел по боковой. Здесь было совсем безлюдно, — изредка какая-нибудь старушка проходила к дорогой могилке.
Я вышел из аллеи, пробрался между могилами и сел на пенек у памятника.
Гудела и звенела глубокая кладбищенская тишина. Неистовую возню подняли в кустах воробьи. Где-то вдалеке стрекотала сорока. Из церкви доносился низкий басистый голос попа. Издалека, из города, долетал порою рокот автомашины. Тихо, уединенно было на кладбище.
Но я не проникся кладбищенским покоем.
Нервы у меня были слишком напряжены, чтобы погрузиться в кладбищенскую печаль и тишину.
Придет ли третья? Увижу ли я оброненный платок? Дадут ли мне наконец явку?
Неудачи этих трех дней удручили меня.
Поможет ли мне эта третья встреча выполнить задание? «М» погиб, а ведь только «М», футболист в непарных бутсах, имел непосредственную связь с руководством городского подполья. У библиотекарши и этой женщины с платком, которой я еще не видел, не было этой связи, — так сказал мне Кобец. Чем же эта женщина сможет помочь мне?
Пожалуй, выполнять операцию придется одному. Одиннадцать рабочих карточек, чистых бланков, но с подписями и печатями, из сейфа биржи труда. Как их добыть?
Я прислонился к памятнику и закрыл глаза. Чирикали воробьи, стрекотала сорока, ревел поп, — в ушах у меня стоял звон; я измучился, я хотел спать. Прошлой ночью я почти не позабылся сном.
Трудна была для меня прошлая ночь. И наступила она после трудного дня.
Старый слесарь спас меня.
Я вышел из слесарной мастерской и побрел наугад. До вечера было еще далеко, и мне некуда было деваться. Опасность подстерегала меня на каждом шагу. Я посидел в одном кафе, потом перешел в другое; до вечера я успел посидеть во всех кафе в районе между проспектом Сталина и Сумской. Потом, когда стемнело, я вышел на улицу, и мне опять некуда было деваться. В родном городе я был загнанным зверем.
К Ольге я не пошел. К Ольге я уже никогда не пойду. У меня не было колебаний. Только сердце щемило. Только грудь пылала ненавистью и жаждой — сражаться, сражаться, сражаться до конца!
Я вынужден был снова пробраться украдкой туда — на второй этаж дома номер семнадцать по Набережной. Я провел там вторую бессонную ночь, — среди руин, на железной раме у выломанного окна. Это была трудная ночь.
Что мне делать? Завтра придет Инженер. Я должен вручить ему одиннадцать рабочих карточек — чистых бланков с печатью биржи труда. Где мне взять эти карточки?..
Я встрепенулся, — это я чуть было не уснул, на короткое мгновение погрузился в тяжелый, смутный полусон, — но нервное напряжение удержало меня на этой грани между явью и сном. Я поспешно открыл глаза, сон пропал. До двух часов оставалось еще минут десять. Я поднялся, расправил плечи, хрустнул всеми косточками и пошел между могилами. Я не пойду сейчас к памятнику академику Багалею, — как знать, вовремя ли явится женщина с платком, если она вообще явится. Не пойду я и по аллее, чтобы меня лишний раз не увидели нищенки. Лучше пробраться сквозь кусты между могилами, будто в поисках своей дорогой, забытой могилки…
Я пошел сквозь кусты между могилами. Могилы встречались старые и свежие, но это были сплошь наши могилы — фашистская падаль не осквернила место упокоения наших людей. Фашисты устроили себе отдельные кладбища — «только для немцев». Пожалуй, во всем городе это было единственное место, где не было гитлеровцев…
Памятник академику Багалею виднелся издали сквозь кусты. Это был небольшой намогильный бюст. Мимо памятника прошла какая-то женщина, — я вздрогнул, — что, если она уронила платок, а я прозевал? Но я успокоился: еще не было двух часов.
Я сел на могилу в просвете между кустами, но тотчас встал и подошел поближе: в просвет было плохо видно. Мимо памятника прошли две старушки, потом проковылял безногий, прошла еще одна старушка. Они направлялись в церковь.
Я вышел на аллейку и прошелся взад и вперед. Было ровно два часа. Проходя мимо памятника, я смотрел на него через плечо. Около памятника никого не было.
Нет, долго так прогуливаться не следует. Я ушел с аллейки и опять зашагал между могилами. Я все смотрел, где бы устроиться так, чтобы виден был памятник Багалею, а сам я оставался в тени. Наконец я присел под березкой у надгробия Гулак-Артемовского.
Отсюда я видел памятник Багалею, и аллейку на несколько шагов вправо и влево. Смутно и тревожно было у меня на сердце. Что делать, если женщина с платком сегодня не явится? Я приду завтра и послезавтра. А если она не явится совсем?
Мимо памятника Багалею опять прошла женщина. Она не уронила платок.
Я почувствовал, что меня начинает бить дрожь.
Неважный был из меня подпольщик.
Вдруг я вскочил и, отпрянув, спиной уперся в березку. Тонкое дерево врезалось мне между лопатками.
По дорожке к церкви шла Ольга.
«Ах да! Здесь где-то похоронена ее мать…»
Вот Ольга около памятника Багалею.
Вот она вынула платок, поднесла его к лицу — и платок упал.