В десять сорок пять закончилось совещание ординаторов, и профессор с дежурным уединились в кабинете. Я швырнул халат в шкаф и вырвал пальто из рук швейцара. Уже поздно было домой и в цветочный магазин, хоть бы поспеть на вокзал!
Вихрем я слетел по лестнице в вестибюль. «Поскорее на трамвай, до поезда еще пятнадцать минут, — быть может, на мое счастье, на перроне вокзала тоже продаются цветы?»
У телефонного аппарата возле выходных дверей я, однако, задержался — а вдруг поезд запаздывает, тогда я управлюсь наилучшим образом. Я торопливо набрал номер.
— Коммутатор Южных? Дайте справочную Южного вокзала.
Удивленный голос переспросил и с раздражением ответил:
— Вы не туда попали. Это лаборатория бактериологического института.
— Ах, Мария Ивановна, это вы?
Сгоряча я набрал номер лаборатории вместо коммутатора Южных.
— Мария Ивановна, дружочек, это снова я. Бульон не светлеет?
— Это не Мария Ивановна, а Васса Павловна. Мария Ивановна сменилась и заступит снова вечером. Я недавно как раз смотрела на ваш бульон, доктор, он не светлеет.
Я бросил трубку и опрометью выскочил на улицу. Где уж там добиваться справочной, — поспеть бы хоть на трамвай.
Но тут счастье улыбнулось мне. К подъезду, поскрипывая тормозами, подкатила профессорская машина — в одиннадцать пятнадцать профессор должен ехать в третью поликлинику на консультацию. Я рванул дверцы шоферской кабины.
— Никодим Петрович, — сказал я как можно спокойнее, чтобы замаскировать ложь. — Профессор поручил мне быстренько съездить на вокзал. — Я уже сидел в кабине и нажимал на кнопку клаксона. Клаксон рявкнул. Никодим Петрович машинально отпустил тормоза и выжал конус. — Но, пожалуйста, поскорее, профессор просил, чтобы вы вернулись точно в одиннадцать пятнадцать.
Мы покатили. Сердце у меня замирало: не успею, не успею! Вероятно, в эту самую минуту поезд уже подходит к перрону.
— Здесь что-то не то… — вывел меня из напряженного состояния голос Никодима Петровича, когда мы миновали угол Совнаркомовской. — По глазам вижу, что профессор вам ничего не поручал…
Сердце мое упало куда-то глубоко, я едва осмелился взглянуть на шофера. Но в моем взгляде было, очевидно, что-то необычайное, потому что Никодим Петрович не остановил машины. Он лишь уныло взглянул на стрелки часов возле спидометра.
— Я могу вас везти еще пять минут, чтобы у меня осталось время для обратного пути. А там слезайте, где придется, и шпарьте дальше пешком.
Пять минут исчерпались на углу Дмитриевской, машиной до вокзала еще минуты три максимум, но Никодим Петрович был неумолим.
— Служба, — сочувственно ответил он на мой жалобный и отчаянный взгляд. — Хоть и вижу, что вам до зарезу, но разве мыслимо, чтобы профессор опоздал?
Я выскочил на тротуар и бегом помчался по улице Свердлова. На вышке, на Площади милиционера, часы показывали десять минут двенадцатого. Поезд должен был прийти десять минут назад! Господи! Сделай так, чтобы он опоздал! Господи, внеси разруху в транспорт на десять, на пятнадцать минут!
Когда я бежал по ступенькам вверх, вокзальные часы показывали двадцать две минуты двенадцатого. Затем вестибюль, коридоры, — проклятый харьковский вокзал, какой он длиннющий и огромный. Вихрем вырвался я на перрон номер три.
Станционный сторож подметал. Кучка носильщиков стояла возле дверей.
— Опоздал?! — схватил я за руку контролера в дверях.
— Кто? Вы?
— Нет. Номер тридцать три.
— Десять минут, как отбыл.
Ноги у меня подкосились, и я сел на стул контролера.
Но сразу же меня подбросило, и я вскочил на ноги.
— А пассажиры?
— Какие пассажиры? — Контролер смотрел на меня, как на сумасшедшего. Очевидно, я таким и был.
— Пассажиры с тридцать третьего номера?
— Да что вы, гражданин! Разошлись, разъехались. Откуда мне знать, где теперь пассажиры?
Целых пятнадцать минут я метался по всему вокзалу. Заглянул в багажное отделение, в контору начальника вокзала, безуспешно пытался заглянуть и в женскую уборную.
Катри нигде не было.
Катря приехала, сошла на перрон, постояла минутку, поглядывая направо и налево, может быть даже прошлась туда и сюда вдоль поезда, чтобы не разминуться со мной, потом… Я представил себе все это так живо, что спазмы сжали мне горло.
Куда девалась Катря, где теперь ее искать? Пока мы не женаты, она стесняется приехать ко мне на квартиру с вещами — так она мне и написала. Она писала, что поселится у какой-то подруги. У какой подруги, где эта подруга живет?
В вестибюле вокзала на столиках продавались цветы: гвоздики, астры, хризантемы и белые розы. Я отвернулся и пошел прочь.
А вдруг Катря не приехала? Вдруг что-то случи лось и…
Я подбежал к телефонному аппарату.
Я звонил во все концы. Позвонил к швейцару и дежурному клиники, на геологический факультет, который Катря закончила два года тому назад, к каким-то старым знакомым, у которых не был уже года четыре, но где лет пять назад однажды встретился с Катрей, звонил также всем портье всех гостиниц. У одних я осведомлялся, не спрашивала ли Катря меня, у других — не останавливалась ли там Екатерина Алексеевна Думирец.
О Катре не было ни слуху ни духу.
С минуту я постоял с трубкой в руке, свесив голову, в состоянии крайней депрессии — депрессия-реактива, дисоциация эт ступор, — потом вынул последний гривенник и набрал номер лаборатории.
— Не светлеет, Васса Павловна?
— Нет, — прозвучал сочувственный женский голос, таким голосом говорят с тяжелобольными, — но вы не волнуйтесь, доктор, вы уже который раз мне звоните! Как только посветлеет, я сама найду вас, где бы вы ни были, и немедленно сообщу.
— Спасибо, милая, — прошептал я, — что? Я говорю: спасибо! Милая, хорошая Васса Павловна, спасибо вам за участие, за ваше сочувствие.
Я не выносил этой Вассы Павловны, неряхи и болтуньи, самой худшей из всех лаборанток, но сейчас я больше всего на свете нуждался в сочувствии, и ее голос меня растрогал. — Я никогда этого не забуду, милая Васса Павловна, вы настоящий друг!
Обрадовавшись такой перемене в моем отношении к ней, Васса Павловна весело защебетала про ее давнюю ко мне симпатию, преданность, чуть ли не любовь, и я уже собирался повесить трубку, как вдруг она сама прервала свою трескотню:
— Ах да! Доктор, я чуть не забыла! Вас только что кто-то спрашивал по телефону. Какая-то женщина интересовалась, где вы и как вас найти. Вы слушаете, доктор? Алло? Алло?
У меня перехватило дыхание, и только через несколько секунд я прохрипел:
— Кто?.. Она не сказала, кто она?
— Екатерина Алексеевна Думирец. Смотрите-ка, доктор, я и не знала, что вы…
— Где она? — закричал я. — Куда пошла? Где ее искать?
— Не знаю, — фыркнуло обиженно в трубке, — откуда мне знать, где бывают ваши знакомые женщины…
Я вышел из вокзала и стал посреди площади. Катря приехала. Она тут, в одном со мной городе, может быть за тем вот окном. Я не видел ее полгода, а в два часа у меня начинается прием в поликлинике. От одиннадцати до двух я сегодня свободен. Эти несколько часов принадлежали нам с Катрей после полугодовой разлуки. Мы должны были позавтракать в каком-нибудь уютном кафе, потолковать о нашем будущем, тихо посидеть, глядя друг другу в глаза.
Я сорвался с места и бросился к троллейбусу. О господи. какой же я идиот! Это же ясно, что мне сейчас надо быть дома. Не встретив меня, Катря прежде всего позвонит ко мне на квартиру. Может быть, звонила уже. А я зря потратил столько времени!.. Когда троллейбус проезжал площадь Тевелева, часы на горсовете показывали ровно двенадцать.
Дома я обошел всех соседей, спрашивал, не звонил ли без меня телефон. Да, все слышали — телефон звонил. Он звонил почти беспрестанно целый час — от одиннадцати до двенадцати. Я сел перед телефоном, глядя на него, как на любимую женщину, словно в нем было что-то от Катри. Букет белых роз стоял рядом. Розы не увяли. Но телефон не звонил, он молчал, молчал, как проклятый… Может быть, он испортился? Я снял трубку. В трубке загудело. Телефон был в порядке. Я тотчас положил трубку — ведь в эту самую секунду могла откуда-то позвонить Катря. Телефон молчал.
Надо было взять себя в руки. Я умылся, побрился, включил чайник и напился чаю. Когда мне надо было сделать несколько шагов, я ходил на цыпочках. Ухо мое было обращено к телефону. Телефон молчал.
Куда же могла деться Катря? Я чувствовал сейчас особый прилив любви к ней, — любви нежной, страстной, нетерпеливой. Она где-то здесь, ее голос каждую минуту может зазвучать в телефонной трубке, она ищет меня…
Нет, я не мог спокойно ждать. Я сорвался и бросился в прихожую, из прихожей вернулся обратно, Куда бежать? Надо ждать, пока она позвонит.
Но сидеть спокойно не было сил. Я позвонил к Вассе Павловне. Бульон был в том же состоянии, он не стал прозрачнее. Тут я испугался и торопливо положил трубку: я беспрерывно говорил по телефону, но ведь в это время могла позвонить Катря, а телефон занят… В груди у меня уже стало нарастать раздражение: до сих пор не позвонить! Да я на ее месте уже оборвал бы трубку, я бы… Но сразу же я насторожился — в телефонном аппарате как будто зашелестело. Это бывает, когда набирают ваш номер, но контакта почему-то нет. Я прислушался: телефон молчал. На всякий случай я снял трубку, подул в нее, положил обратно. Телефон молчал. Ну, и пусть! Теперь я уже окончательно рассердился на Катрю. Это уже просто свинство! Я взял книжку и повалился на диван.
Я перечитал первые две строки несколько раз и ничего не понял. Бросил книжку, подложил руки под голову и решил уснуть. Но страшная мысль пронзила меня. Я даже вскочил. А может быть, — Катря вовсе и не звонила ко мне? Может быть, звонил кто-то другой? А Катря узнала в лаборатории, что меня нет и… и успокоилась. Сидит себе где-то с подругой и… и делится всякими девичьими секретами? И я ей совсем безразличен, не мил, и…
Фу, какая гадость! Мне стало очень стыдно. Милая Катря, прости, что я мог о тебе так подумать! Это все от волнения. Я погрузил лицо в нежные, душистые лепестки роз, — я ведь так мечтал встретить Катрю на перроне! Поезд подходит, в дверях вагона появляется она, Катря, любимая Катря, полгода мы с ней не виделись! Бросаюсь ей навстречу, вижу ее родную улыбку. Она протягивает руку, я хватаю ее и целую. Потом отдаю ей букет, беру за руки и привлекаю к себе. Конечно, если она не будет сопротивляться — ведь кругом люди, толпа, а Катря такая застенчивая. А впрочем, ерунда: на вокзале все целуются. Я обнимаю ее, мы идем рядом. Она прижимается ко мне, я несу ее чемодан. Милый Катрин чемодан, желтый, в сером сатиновом чехле с красными полосками, а левый уголок заштопан голубыми нитками. Как я дразнил ее за эту голубую штопку, — у нее не было других штопальных ниток — только голубые. Даже мои носки она перештопала голубыми нитками, — все: серые, синие, коричневые, полосатые. Вот они, носки, у меня на ноге, голубая штопка выглядывает из башмака. Полгода назад, собираясь в экспедицию, Катря осмотрела и привела в порядок весь мой гардероб. Полгода! Я не видел Катри полгода — понимаете вы это?
Я прокричал это во весь голос, но сразу же спохватился. Раздался резкий звонок. Я даже подскочил, сердце у меня замерло, и я схватил телефонную трубку. Фу ты, черт! Да это же вовсе не телефон, а звонок у парадного! Я положил трубку и стремглав бросился в прихожую. Катря! Она решила прийти прямо ко мне!
Это была не Катря. На пороге стоял какой-то пожилой человек. Он спрашивал доктора.
— Я доктор. Что вам угодно?
— Извините, доктор, тут у вас не указаны ваши приемные часы, и я позволил себе…
— Извините, я дома не принимаю.
— Как это не принимаете?
— Не принимаю. Я не занимаюсь частной практикой.
Человек умоляюще взглянул на меня.
— Извините, доктор, но мне столько говорили о вас. Вы лечите мою добрую знакомую Карасовскую, она постоянно бывает у вас в поликлинике…
— Так вот прошу вас в поликлинику.
— Но я не приписан к поликлинике, в которой вы принимаете.
Мы пререкались еще несколько минут. Я отказывался, он просил и настаивал. Он умолял назначить время, когда бы я смог принять его и осмотреть. Волнуясь, он часто, не заканчивая фразы, останавливался, ловил ртом воздух, — ему тяжело было дышать. Я покорился. Передо мной стоял больной и просил о помощи. Я пригласил его в комнату.
— На что вы жалуетесь?
Тихо и грустно, останавливаясь посреди фразы, а иногда и посреди слова, он стал рассказывать. После каждой фразы он просил у меня извинения: он не позволил бы себе обеспокоить меня, если бы этой ночью с ним не было так плохо. Он не спал всю ночь, не мог лежать, больше сидел в кресле. И это уже не первый раз. Вот уже несколько лет, как чертово сердце дает себя знать. Он бывал у врачей, но чаще всего старался не обращать внимания: свое здоровье надо крепко держать в руках — не потворствовать немощам, — ведь многие больные сами усугубляют свои недуги. Пойдешь к доктору с одной болезнью, а за нею потянется десяток других… Я предложил ему раздеться.
Теперь я занялся больным. Он стоял полураздетый — острые старческие ребра выпирали из морщинистой кожи, а по левой стороне, где сердце, мышцы и кожа аритмично вздрагивали. Я начал выслушивать, выстукивать, измерять. Плохим и никудышным было это сердце. Сильно увеличенное, измочаленное, оно заполняло грудь, напирало на легкие, в стетоскоп был слышен сплошной шум — кровь текла через клапаны, как в трубу. Даже длительное, идеальное, санаторное лечение не могло бы возвратить этому старому, утомленному, изношенному сердцу его жизнеспособность. С грустью созерцал я изборожденное морщинами, поблекшее и уже малоподвижное лицо, которое в течение долгой жизни то смеялось, то плакало и которому вскоре предстояло совсем закостенеть в окончательной неподвижности. Я прямо сказал больному, что состояние его сердца чрезвычайно серьезно.
Зазвонил телефон, и я немедленно снял трубку. Из регистратуры поликлиники осведомлялись, не запоздаю ли я на прием, и спрашивали, не разрешу ли я записать, сверх нормы, еще трех пациентов, если, конечно, у меня окажется свободное время.
— Нет, — категорически возразил я, — у меня нет свободного времени.
— Ах, доктор, — жаловалась регистраторша, — они очень больны, и я не знаю, что делать, ведь сегодня, кроме вас, никто из терапевтов не принимает.
Я дал согласие и повесил трубку.
Мой пациент тем временем уже оделся и прятал рецепты в карман.
— Ах, доктор, я так благодарен вам! Вы меня успокоили. Я уже чувствую себя лучше. Сегодня я буду спать спокойно. Пилюли принимать три раза в день, а капли во время приступа?
— Пилюли три раза в день перед едой, а капли только во время приступа.
— А на суровой диете вы не настаиваете?
— Нет, не настаиваю.
— Вот видите! Я всегда так думал. А то и того нельзя, и это запрещено — не слишком ли свирепо? Это, очевидно, уже устаревший метод лечения?
— Да, устаревший, совсем устаревший.
— Как я вам благодарен!
Лицо его порозовело и оживилось, он пожал мою руку и сунул мне в карман десятку. Мы пререкались, и я проводил его до порога. Самое вероятное, что я уже никогда его не увижу, разве только на смертном одре, если меня позовут для констатации.
Было уже двадцать минут второго. Собственно, чтобы принять сверх нормы еще троих, мне надо идти немедленно и начать прием на полчаса раньше. Я решительно надел пальто и вышел в прихожую. Но перед тем, как уйти, я еще забежал на кухню и протянул Марусе, хозяйской домашней работнице, только что полученную десятку.
— Марусенька! — я умоляюще сложил руки. — Вы, кажется, уже управились с обедом? Сделайте мне одолжение. Сядьте в моей комнате и ни на минуту не отходите от телефона. Понимаете, ни на минуту! Мне будет звонить Екатерина Алексеевна Думирец. Вы скажите ей, что я ждал ее до сих пор, а сейчас пошел на прием в поликлинику. Пусть она позвонит туда, вот мой телефон. — Я протянул ей бумажку с номером телефона. Давайте я пристегну его к вашей кофточке.
В это время снова затрещал телефон, и я стремглав бросился в свою комнату.
Секретарь терапевтической секции напоминал, что заседание начнется ровно в семь и мое сообщение будет первым. Это было очень кстати. Вот я и смогу, не задерживаясь, сразу пойти с Катрей, если, конечно, она к тому времени отыщется. Ах нет! Третьим будет сообщение профессора Анненского о новых способах диагностирования нефритов. Это сообщение мне непременно надо будет послушать.