Поликлиника находилась тут же, за углом, и меня уже дожидалась целая толпа пациентов. Кроме трех, записанных сверх нормы, приема добивались еще двое. Старая женщина стонала от боли, и я не мог ей отказать. Молодой трамвайный кондуктор был выходным именно сегодня, — и его просьбе тоже пришлось уступить. Я предупредил сестру, чтобы она позвала меня, когда меня спросят по телефону.
Первой вошла в кабинет женщина в бежевом костюме, в модной рогатой прическе, в высокой конусообразной шляпке.
— Прошу сесть. На что вы жалуетесь?
Она нервно копалась в сумочке, очевидно, не зная, с чего начать. Ей было не больше тридцати лет, и она тщательно заботилась о своей внешности — в предвидении неотвратимого будущего уже начала вооруженную подготовку против предстоящего увядания. А впрочем, без этих ухищрений она, может, и не была бы так хороша.
— Ах, доктор, если бы вы знали, как мне плохо!
— Рассказывайте, я слушаю вас.
Она начала рассказывать. Когда она говорила, у нее возле носа образовались две короткие, неглубокие морщинки, напоминавшие мне Катрю. Женщина рассказывала, выразительно интонируя, делая многозначительные паузы в наиболее важных, по ее мнению, местах, переходя на шепот и скороговорку там, где нельзя было обойтись без интимных подробностей. Вот уже не первый месяц, как ее донимают почки. Сначала она старалась не обращать на них внимания, — ведь у нее и без почек достаточно болезней, — и печень, и сердце, — ах, это сердце! — и головные боли, и общая усталость, и признаки подагры, и много, много другого. Она бывала уже у сердечников, у эндокринологов, у гинекологов, а про невропатологов и говорить нечего: в нашем городе, наверно, не осталось ни одного невропатолога, который не знал бы ее болезней наизусть. Профессор Нусинов, сообщила она не без гордости, хотел даже демонстрировать ее на своем докладе в институте. Но она не согласилась, — она больная, а не экспонат или наглядное пособие для студентов. А впрочем, как это ни горько, а приходится думать, что она в самом деле интересный медицинский случай.
Я выслушал ее внимательно и попросил показать анализы.
Анализов было сколько угодно. Она щелкнула элегантной сумочкой и достала оттуда толстую пачку анализов, хронологически подобранных за целых три года. По штампам я увидел, что в нашем городе действительно не оставалось ни одного института, который не занимался бы изучением биохимических процессов ее организма.
— Может быть, вам нужны более старые? — поинтересовалась она. — Я оставила их дома, но в следующий раз принесу обязательно.
Мне было достаточно и этих анализов. Анализы оказались прекрасными. Абсолютно ничего в анализах не было. Ничего подозрительного ни в печени, ни в желудке. Сердце тоже было нормальных размеров, кровяное давление чудесное, а составу крови мог бы позавидовать любой футболист. Из-за листков бесчисленных анализов я бросил быстрый взгляд на женщину. Она сидела раскрасневшаяся, возбужденная, взволнованная рассказом о своих болезнях. Первое мое впечатление было, что никаких болезней у нее нет и не предвидится.
— Где вы работаете?
Она не работала. Ее муж зарабатывал вполне достаточно. Выходит, что и симуляция ей ни к чему. Может быть, мой первый вывод был чересчур поспешным?
— Разденьтесь, — сказал я и вежливо отвернулся к окну.
Печень — по новому способу, показанному мне сегодня профессором, — прощупывалась хорошо и не была чувствительна, почки стояли на месте. Я нажимал на них, мял их, постукивал кулаком по спине: женщина не сумела дать выразительного ответа, чувствует она боль или нет. В конце концов она готова была согласиться, что как будто чувствует. Я склонен был подозревать, что не чувствует.
— Хорошо, — сказал я, — встаньте, послушаем ваше сердце.
В этот момент постучали в дверь и вошла сестра.
— Доктор, — сказала она, — вас зовут к телефону.
Кровь бросилась мне в лицо, сердце замерло. Катря!
Невольно мое тело устремилось к порогу. Но я остановился — ведь передо мною стояла голая пациентка.
— Кто, — с трудом произнес я, — кто просит?
— Я не спрашивала.
— Пойдите и спросите. Если это из лаборатории, то пускай скажут только, посветлел ли бульон.
Сестра вышла, и я, сделав над собой нечеловеческое усилие, приложил стетоскоп к сердцу пациентки.
— Не дышите, — прошептал я.
Страшный шум послышался сквозь трубку стетоскопа. Боже мой, таких шумов мне еще никогда не приходилось слышать ни в одном человеческом сердце! Порок? Страшная декомпенсация клапанов? Десятки клинических картин сердечных недугов возникали перед моими глазами. Я бросил украдкой взгляд на моложавое лицо красивой женщины. Как живет это несчастное существо? Я прижал стетоскоп плотнее и затаил дыхание. Сквозь шум — да, да, готов в этом поклясться! — явственно прослушивались четкие, ритмичные удары бодрого, здорового сердца. Вот так история! Необычайный медицинский случай! Я взглянул на женщину почти влюбленно: для темы моей диссертации на степень кандидата медицинских наук это была драгоценная находка! Здоровые тона больного сердца!..
Но дверь скрипнула, и из-за ширмы послышался голос сестры. Что за безобразие! Во время осмотра больного надо категорически запретить кому бы то ни было входить в кабинет, даже сестрам.
— Доктор, вы слышите? Вас спрашивает какая-то Екатерина Алексеевна Думирец.
Я чуть не уронил стетоскоп и, кажется, даже зашатался. Я бросился за ширму, но тут же остановился. А пациентка? Осмотр не закончен. Она стоит голая. И такой необыкновенный медицинский случай!
— Доктор, дышать или не дышать? — послышался голос бедняжки.
Она стояла ко мне спиной и озиралась, удивленная долгим молчанием. Очевидно, на моем лице она увидела нечто такое, отчего сразу же перестала чувствовать себя пациенткой на осмотре, вспомнила о своей наготе и быстро потянулась за сорочкой.
— Накиньте что-нибудь на плечи, — я смотрел на нее с мольбой и мукой, — накиньте, я немедленно вернусь…
Трубка телефона лежала на столе регистраторши, матовая и длинная, словно женская рука в тесной, черной перчатке. Ее можно было поднести к губам и поцеловать.
Это была она! Сквозь металлический шелест мембраны я ясно различал Катрин голос, милый, родной Катрин голос, с такими знакомыми интонациями и ласковым тембром.
— Это ты наконец! — вздохнула Катря, и мне показалось, что в ее голосе зазвенели слезы. — Наконец-то, а я уже думала…
Слезы сжали горло и мне. Белые розы, встреча на перроне, завтрак где-то в уголке уютного кафе — все, все, о чем я мечтал, представляя себе нашу первую встречу после полугодовой разлуки, и что так и не состоялось! А к тому еще эти страшные часы ожидания, метания, недоразумений — столько напрасно растраченных и безвозвратно потерянных часов, которые предназначались для нашего свидания.
— Алло? Алло? — зазвучал взволнованный Катрин голос. — Алло? Ты меня слушаешь? Алло?
Я наконец преодолел спазму, и вдруг меня прорвало, — ливнем, лавиною, ураганом. Ведь мы не виделись целых полгода, и столько надо было сразу же сказать про мою любовь, про мое ожидание, про мое нетерпение. Со скоростью десяти тысяч слов в минуту я стал рассказывать о причинах моего запоздания на вокзал, о том, как шофер высадил меня на углу Дмитриевской, как звонил я по автомату, как сидел дома и ждал, о том, что профессор заставил меня повязаться его голубым в розовую крапинку галстуком и что в клинике я задержался благодаря интересному больному с непрощупывающимся пилорусом при пальпации.
— Я ничего не понимаю! — перебил меня в конце концов удивленный Катрин голос. — Я ничего не понимаю! Какой галстук? Что именно не прощупывается? Говори яснее! Как твое здоровье?
Я умолк и перевел дыхание, пот оросил мой лоб.
— Катря, — сказал я наконец, — любимая моя, долгожданная Катря…
— Милый, — ответила она.
Мы замолчали. И в это мгновение мне представилось, будто бы Катря не где-то там далеко, на другом конце длинного телефонного провода, а тут рядом, возле меня. Я даже почувствовал ее руку на своем плече.
Через полминуты мы договорились. Я освобожусь спустя полтора часа и сразу же побегу домой переодеться. Ровно в пять мы встретимся в столовой и пообедаем вместе. Эти полтора часа Катря тоже не растратит впустую — она сбегает в свое управление, куда ей приказано явиться сегодня. Там предстоит разговор об экспедиции на Яблоновый хребет, но мне нечего беспокоиться, экспедиция выедет не раньше чем недели через две. А за это время Катре, очевидно, удастся доказать, что ей для обработки материалов надо остаться здесь самое меньшее еще месяца на три. Я положил трубку бережно, как драгоценное сокровище, как хрупкий инструмент, который может рассыпаться от одного прикосновения. Ведь это была трубка, которая мне принесла на прощанье слова Катри:
— Милый, я тебя так люблю, я тебя хочу видеть скорее, как можно скорее…
Насвистывая, я поспешил в кабинет. Я словно сделался выше ростом, грудь моя выпячивалась колесом, ноги упруго ступали по паркету, — я был готов идти войной против целой армии, драться на кулачках со всеми мировыми чемпионами бокса, принять в эти полтора часа полторы сотни пациентов сверх нормы. Ведь через полтора часа я увижу Катрю, мою Катрю! «Хребет есть цепь гор!» Напевая «Варшавянку», я вошел в кабинет и, должно быть, на самом деле стал выше ростом, потому что, переступая порог, даже наклонился.
Пациентка поднялась мне навстречу, кутаясь в голубую сорочку, как в платок. Бедняжка! Я должен ей помочь. Мне, пожалуй, никого из моих пациентов не было так жалко, как эту несчастную женщину. Порок! Вициа кордис, но какой!
— Ну-с, — сказал я, — пойдем далее! Вы извините, меня задержали у телефона… консилиум, понимаете…
Я покраснел, взял стетоскоп и снова приставил к груди пациентки.
— Не дышите, пожалуйста!
Я услышал ее сердце сразу и очень отчетливо. Я слушал его несколько секунд и с удивлением взглянул на женщину. Потом послушал еще. Потом заставил ее сделать несколько движений и снова послушал. Что за черт! Я слышал отчетливые, чудесные, ритмические удары сердца и никаких шумов. Передо мной было… на диво здоровое сердце. А шум? Не шумела ли у меня в ушах моя собственная кровь, когда я узнал от сестры о звонке Екатерины Алексеевны Думирец?
Я исследовал женщину еще не менее пятнадцати минут. Наконец я сел на место и предложил ей одеться. Теперь надо было взвесить все объективные данные и прийти к определенному выводу. Нелегкая эта задача — уяснив себе все недуги пациента, сообщить ему врачебный приговор. Одевшись, женщина села напротив меня и стала прихорашиваться перед зеркальцем. Я собрал все анализы и положил их перед ней.
— Ваша болезнь, — начал я, — собственно, вне пределов компетенции терапии. Терапевты не в силах помочь вам. Ваша болезнь должна стать предметом исследования невропатологов.
— Да? — встрепенулась она. — Вот видите, я и сама чувствую, что…
— И даже психиатров, — закончил я сурово.
— Что вы говорите? — заволновалась женщина, бледнея и теряя губную помаду. — Психиатров…
— Безусловно! — подтвердил я со всей категоричностью и безжалостностью врача, когда страшный диагноз, хочешь или не хочешь, приходится сообщать больному прямо в глаза для его же пользы. — Безусловно, психиатра. Но я сомневаюсь, чтобы и психиатры помогли вам. Да, да! — Я поглядел в расширенные от ужаса глаза женщины. — Ваша болезнь страшна не только для вас, но и для ваших близких.
— Она… заразная?
— Она опасна для общества. Ваша болезнь заключается в том, что, будучи вполне здоровой, вы хотите быть больной, а если уж заболеваете, то влюбляетесь в свою болезнь. Понимаете? — жестко сказал я. Ваша болезнь — результат самовлюбленности, безделья и скуки. Жизнь вас балует, а делать вам нечего. Нечего вам делать и в медицинских учреждениях. Вы только мешаете действительно больным и отнимаете у врачей драгоценное время. Будьте здоровы.
Я поднялся и сухо поклонился ей.
В первую минуту она оторопела, но сразу же кровь бросилась ей в лицо.
— Вы… Вы не смеете! — завизжала она. — Вы… Я буду жаловаться!
— Кабинет директора поликлиники, — поклонился я, — по коридору налево, третья дверь…
Она вылетела как из пушки.
Мне было горько и гадко. «Хребет есть цепь гор». Я приотворил дверь и пригласил следующего больного.
Один за другим проходили передо мной пациенты. Не знаю, как для кого, а по мне наша профессия — наилучшая из профессий. Самое ценное на свете — человек. И только врачу дано познать человека всесторонне. Он узнает его организм, то есть все величие природы, воплощенное в совершеннейшую форму. Но он испытывает и радость философа, познающего мир. Перед врачом, более чем перед кем-либо другим, раскрывается человек во всех тонкостях своей сложной психики. С врачом, как ни с кем другим, человек откровенен. А познавать человека — разве это не наивысшее счастье для человека? И это еще не все. Сквозь психику человека, сквозь его поведение, за чертами характера или даже симптомами болезней врач видит жизнь, видит весь сложный переплет социальных отношений и процессов. Конечно, если врач умен.
Мы, врачи, не любим наших приемов в поликлинике — этого «холодного сапожничанья» от случая к случаю. Врачебная помощь здесь случайна, и потому специальный медицинский интерес ослаблен и обесценен. Мы любим наши больницы и клиники, где подаем помощь основательно, а главное — изучаем больного вдоль и поперек, вширь и вглубь; где мы имеем возможность обобщать опыт и индивидуализировать подход к больному. Ведь болезнь не существует сама по себе, а только вместе с человеком, который страдает ею. Но мы, врачи, все-таки любим и наши поликлиники, потому что тут мы день за днем читаем нескончаемую повесть жизни человека и всего человечества.
Изучая нефрит трамвайного кондуктора, вошедшего ко мне в кабинет вторым, я видел его на работе, в быту, в семье. Задумавшись о болях в пояснице старой пенсионерки, вошедшей ко мне третьей, я представил себе весь ее шестидесятилетний жизненный путь: мучения на панских отработках, гибель трех сыновей в первую империалистическую войну, — весь ужас старого режима, воплощенный в этом худом, одряхлевшем теле. В больных легких девятнадцатилетней комсомолки, унаследованных ею от отца, деда и прадеда, я видел не только страшное наследие проклятого прошлого, но еще и трагедию молодого существа, которому дано овладеть всем миром, но приходится отказаться от любимой профессии и кипучей деятельности, к которой неукротимо стремится вся ее горячая благородная натура. Прописывая капли против поноса молодому человеку, неосторожно обращавшемуся с немытыми фруктами, я имел возможность полюбоваться его чудесным сложением. Но я видел не только крепкие мышцы и в совершенстве разработанные бицепсы искусного спортсмена. Он, кстати, был не спортсменом, а рядовым слесарем электростанции. И я понимал, почему этот молодой человек здоров и весел, а старая пенсионерка никогда не была ни здоровой, ни веселой. В кабинете врача видишь людей, классы, эпохи, социальные катаклизмы, а не только симптомы или характеры.
Закончив прием без пяти минут пять, я поспешил к выходу. Милая моя Катря, наконец-то мы с тобой увидимся! Надевая пальто, я весело шутил с гардеробщицей. Рядом на стене висел телефон, и я позвонил в лабораторию. Бульон не стал прозрачнее. Мое веселое настроение несколько понизилось. Ведь я должен буду признаться в своей неудаче Катре, а мне так не хотелось бы огорчать ее.
Было точно пять. И как только я открыл дверь своей квартиры, затрещал телефон. Я подбежал к нему, как был — в пальто и в шляпе.
— Алло!
Бог мой, да это же Катря!
— Катруся, родненькая, видишь, как я точен! Я уже управился и немедленно бегу в столовую.
Но Катря с грустью перебила меня. Дело в том, что она освободится в управлении не раньше, чем в семь часов. Значит, наш совместный обед…
Я сел, скинул шляпу, расстегнул пальто. Мне стало душно.
— Понимаешь, — оправдывалась Катря, — ничего не поделаешь. Очень срочное совещание, как раз в связи с этой экспедицией на Яблоновый хребет…