,. — Ты еще здесь? — крикнул он. — Вот каково твое обещанное усердие!
— Прости, — сказал я, — но я уже отправляюсь.
— Нет, это ты меня прости, — ответил он. — Приказывать тебе я не вправе, но от твоей поездки и скорого возвращения зависит моя жизнь. Поспеши!
Он снова говорил спокойно, но лицо его было мрачным. Я хотел помедлить еще, чтобы посоветовать Пердите не спускать с него глаз, но не мог этого сделать в его присутствии. Предлогов для промедления у меня не было. Когда Раймонд повторил слова прощания, я пожал протянутую им руку — она была холодной и влажной.
— Берегите себя, милорд, — сказал я.
— Нет, — отозвалась Пердита, — это буду делать я. Возвращайся же поскорее, Лайонел.
Она прижалась к нему, а он рассеянно играл ее каштановыми локонами. Уходя, я дважды оборачивался — лишь затем, чтобы еще раз взглянуть на эту несравненную чету. Наконец тяжелым и медленным шагом я вышел из зала и сел на коня. Тут ко мне бросилась Клара и, обнимая мои колени, крикнула:
— Возвращайся скорее, милый дядюшка! Мне снятся такие страшные сны, а маме я боюсь их рассказывать. Не уезжай надолго!
Я уверил ее, что скоро вернусь, и с небольшим сопровождением поехал по равнине в сторону Мраморной башни.
Поручение я выполнил. Я явился к Карацце. Он был несколько удивлен, но сказал, что займется этим, однако потребуется время, а Раймонд велел мне вернуться к полудню. За столь короткое время сделать что-либо было невозможно. Нужно было либо оставаться до следующего дня, либо возвращаться и доложить генералу, как обстоит дело. Свой выбор я сделал быстро. Тревога и страх перед тем, что может случиться, сомнения относительно замыслов Раймонда побуждали меня вернуться немедля. Покинув Семь Башен154, я поехал в направлении Сладких Вод, но кружным путем, чтобы подняться на уже упомянутый холм, с которого виден город. Со мною была подзорная труба. Живописно окруженный вековыми стенами, Константинополь купался в лучах полуденного солнца. Сразу передо мной были Топ Капу, ворота, близ коих Мехмед пробил брешь в стене, через которую ворвался в город. Вокруг росли гигантские старые деревья. Возле ворот я различил движущуюся толпу и, горя любопытством, поднес к глазам подзорную трубу. Там был лорд Раймонд на коне в окружении нескольких офицеров; позади беспорядочно толпились солдаты и младшие офицеры, забывшие о дисциплине и бросившие оружие; не звучала музыка, не видно было знамен, кроме одного, которое держал сам Раймонд, указывавший им на городские ворота. Все окружавшие его отступили. Сделав гневный жест, он спрыгнул с коня, взял топорик, висевший на луке его седла, и подошел к воротам, явно намереваясь проломить их. Несколько человек поспешили к нему на помощь; их становилось все больше, и под их ударами препятствие было устранено, ворота и опускная решетка сломаны. Перед ними лежала широкая, залитая солнцем дорога, ведущая к самому сердцу города.
Люди попятились назад, словно испугавшись того, что сделали, и ожидая, что оттуда выйдет к нам некий Могущественный Призрак, оскорбленный и разгневанный155. Раймонд вскочил на коня, взял знамя и стал что-то говорить.
Слов я слышать не мог, однако по жестам его понял, что он страстно убеждал толпу следовать за ним и помогать ему, но, слушая его, она отступала назад. Теперь, как я угадывал, слова его наполнились негодованием и презрением; отвернувшись от своей трусливой свиты, он поехал к воротам один. Даже конь Раймонда попятился от рокового входа, а его верный пес, казалось, умоляя, лег у хозяина на дороге, но тот всадил шпоры в бока коня и, миновав ворота, поскакал по широкой и пустынной дороге.
До этого мгновения я смотрел на него со смесью ужаса и восхищения; сейчас последнее победило, и я забыл о дистанции, которая существовала между нами.
— И я с тобою, Раймонд! — крикнул я, но, отняв от глаз подзорную трубу, едва смог различить толпу, окружавшую ворота почти в целой миле от меня; Раймонда уже не было видно.
Терзаясь нетерпением, я пришпорил коня и поскакал вниз с холма, чтобы, опережая опасность, быть рядом с моим благородным, божественным другом. Оказавшись внизу, я за деревьями и зданиями уже не видел города. Но тут раздался грохот, подобный грому, и небо потемнело. Над старыми стенами поднялось облако пыли. Впереди меня, едва видные в дыму, взлетели обломки зданий; откуда-то вырвалось пламя, и взрывы один за другим сотрясли воздух. Убегая от обломков, перелетавших над стенами и ударявших в увитые плющом башни, навстречу мне толпою мчались солдаты. Окруженный ими, я не мог продвигаться дальше. Вне себя, я простер к ним руки; я заклинал их повернуть назад и спасти своего генерала, покорителя Стамбула и освободителя Греции; горячие слезы лились из моих глаз, я не хотел верить в его гибель, но в летевших обломках мне чудились куски тела Раймонда. Страшные образы являлись перед моим мысленным взором в темной туче, клубившейся над городом; единственное, что облегчало мою муку, были усилия, какие требовались, чтобы пробиться сквозь толпу к воротам. Но все, что я увидел, добравшись до массивных стен, был объятый огнем город; дорога, по которой въехал туда Раймонд, оказалась окутанной пламенем и дымом. Взрывы вскоре прекратились, но пламя еще вспыхивало то здесь, то там; купол Святой Софии не был виден. быть может, вследствие сотрясений воздуха взрывами, разрушавшими город, с юга поползли и нависли над нами огромные грозовые тучи, первые, какие я увидел в пустынной синеве за несколько месяцев; среди смятения и отчаяния они радовали глаз. Небесный свод потемнел, из туч сверкнула молния, сразу вслед за ней раздался оглушительный гром, потом хлынул дождь. Под ним сникло пламя пожара и осела пыль, стоявшая над развалинами.
Едва я заметил, что пожар стихает, как, увлекаемый неудержимым порывом, кинулся в город. Это было возможно только пешком, ибо громоздившиеся повсюду обломки преграждали путь коню. Город был мне не знаком; я вступил в него впервые. Все улицы были полны дымившихся завалов; перебравшись через один из них, я сразу видел перед собой следующие; ничто не указывало мне, где мог находиться центр города и куда направился Раймонд. Дождь прекратился, тучи разошлись; был уже вечер, солнце клонилось к закату. Я пробирался дальше, пока не достиг улицы, где наполовину сгоревшие деревянные дома уже остыли под струями дождя и, по счастью, не были повреждены взрывами. Я пошел по этой улице, еще ни разу не встретив живой души. Среди исковерканных трупов я не видел никого похожего на Раймонда и отводил взгляд от ужасного зрелища. Я вышел на открытое место; гора обломков посреди его указывала, что здесь находилась большая мечеть; тут же были разбросаны опаленные и изорванные предметы роскоши — драгоценности, нити жемчуга, расшитые одежды, дорогие меха, златотканые завесы и различные восточные украшения. Очевидно, все это собрали, чтобы предать огню, но дождь не позволил завершить сожжение.
Несколько часов искал я Раймонда среди этого хаоса. Развалины преграждали мне путь; порой меня обжигали догоравшие обломки. Солнце зашло; становилось темнее, и вечерняя звезда уже не была на небе одинокой. Вспышки догоравшего пожара показывали, что разрушение города продолжается. В их неверном свете окружающие руины приобретали гигантские размеры и причудливые очертания. Поддаваясь созидающей силе воображения, я на мгновение бывал успокоен величественными химерами, которые мне рисовались. Биение собственного сердца возвращало меня к мрачной действительности. Где же ты в этой обители смерти, о Раймонд — краса Англии, освободитель Греции, «герой ненаписанных деяний»156? Где в горящем хаосе искать твои дорогие останки? Я громко звал его; во тьме ночи, над тлевшими развалинами покоренного Константинополя звучало его имя. Ответа не было — безмолвствовало даже эхо.
Я уже не мог превозмочь усталость; одиночество подавляло меня. Душный воздух, пропитанный пылью и дымом горевших дворцов, ослаблял мое существо. Внезапно я ощутил голод. Возбуждение, которое до той поры поддерживало меня, исчезло. Как рушится строение, когда пошатнулись его опоры, так сразу иссякли мои силы, когда покинули меня надежда и воодушевление. Я сел на единственную уцелевшую ступеньку какого-то здания, великолепного даже в развалинах; остатки его стен, пощаженные взрывами, высились фантастическими группами, а вверху иногда мерцало догоравшее пламя. Некоторое время голод боролся во мне со сном, пока перед моими глазами не закружились, а затем померкли созвездия. Я попытался встать, но мои отяжелевшие веки сомкнулись; измученное тело потребовало отдыха; склонившись головой на каменную ступеньку, я поддался благодатному забвению и среди всеобщего разрушения, царившего вокруг в эту ночь отчаяния, уснул.
Кальдерон де ла Барка
Глава третья
Когда я проснулся, звезды еще ярко горели и созвездие Тельца в южной стороне неба указывало, что наступила полночь. Мне снились тревожные сны. Мне приснилось, будто я зван на последнее пиршество Тимона. Я пришел туда, готовый пировать; крышки с блюд уже сняты, от них подымается пар, но мне надо убегать от разгневанного хозяина157, принявшего облик Раймонда. Посуда, которую он бросал мне вслед, казалось, издавала зловоние, а фигура моего друга, беспрестанно меняясь и искажаясь, выросла в гигантский призрак, и на челе его был начертан знак чумы. Он все рос и рос, готовый вырваться из-под небесного свода, нависшего над ним. Кошмар сделался мучительным; с большими усилиями я вырвался из него и призвал на помощь разум. Первая мысль моя была о Пердите: к ней надо было мне спешить, ее поддержать, извлечь из отчаяния ее раненое сердце, от безумных крайностей горя вернуть ее к суровым законам долга и к печальной нежности воспоминаний.
Положение звезд было единственным моим путеводителем. Я отвернулся от страшных развалин Златого Града и, приложив немалые усилия, выбрался за его пределы.
За стенами города мне повстречалось несколько солдат. У одного из них я одолжил коня и поспешил к сестре. За короткое время всё на равнине изменилось: лагеря уже не было, остатки разбежавшейся армии собирались там и тут небольшими кучками, все лица были мрачны, все жесты выражали недоумение и страх.
С тяжелым сердцем вошел я во дворец и остановился, боясь ступить дальше, боясь заговорить, боясь взглянуть. Пердита сидела посреди зала на мраморном полу. Голова ее склонилась на фудь, волосы разметались, пальцы рук были крепко сцеплены; она казалась бледнее мрамора, и все черты ее были искажены страданием. Она увидела меня и обратила ко мне вопрошающий взгляд, в котором читались и отчаяние и надежда. Я хотел заговорить, но слова замирали у меня на устах, которые, как я чувствовал, кривила жалкая улыбка. Пердита поняла меня; голова ее снова склонилась, и пальцы опять стали судорожно сжиматься и разжиматься. Наконец ко мне вернулся дар речи, однако мой голос ужаснул Пердиту; бедняжка поняла мой взгляд, но ни за что не хотела, чтобы весть о ее тяжком горе облеклась в беспощадные, непререкаемые слова. Она даже хотела отвлечь меня от этого предмета и встала.
— Тсс! — прошептала она. — Клара долго плакала, а сейчас уснула. Не разбуди ее.
Потом она села на ту же оттоманку, где я видел ее утром, когда она прижималась головою к сердцу живого Раймонда. Я не решился приблизиться и сел в дальнем углу, следя за ее нервными, порывистыми движениями. Наконец она спросила:
— Где он?.. О, не бойся, — продолжала она, — не опасайся, что у меня осталась надежда. Еще раз обнять его, увидеть его, как бы он ни изменился, — ваг все, чего я хочу. Если даже весь Константинополь похоронил его под собою, я должна его найти, и тогда громоздите над нами весь город, а сверху еще гору — мне будет все равно, лить бы Раймонд и его Пердита упокоились в одной могиле. — Она зарыдала и прильнула ко мне. — Отведи меня к нему! — крикнула она. — Недобрый Лайонел, зачем ты держишь меня здесь? Сама я не сумею найти его, но ты знаешь, где он лежит. Отведи же меня туда!
Сперва эти терзающие душу жалобы вызывали во мне лишь мучительное сострадание. Я рассказал ей обо всем, что произошло со мной ночью: о моих попытках найти пропавшего и моих неудачах. Направив в эту сторону ее мысли, я дал им пищу, спасавшую от безумия. Она почти спокойно обсудила со мной, где он, всего вероятнее, может быть найден и каким образом нам надо искать это место. Услышав, что я устал и голоден, она сама принесла мне поесть. Я воспользовался благоприятной минутой, чтобы пробудить в ней что-нибудь, кроме убийственного оцепенения. Заговорив, я увлекся; печаль, глубокое восхищение, рожденное искренней привязанностью, переполняли мое сердце; все, что было великого в жизни моего друга, вдохновило меня, и я излил это в восторженной хвале Раймонду.
— Горе нам! — восклицал я. — Ибо мы утратили честь и славу мира! Любимый наш Раймонд! Он ушел в царство мертвых и стал одним из тех, кто освещает это темное царство своим присутствием. Он преодолел ведущий туда путь и присоединился к высоким душам, которые ушли раньше его. В пору младенчества мира смерть была поистине страшна, ибо человек расставался с родными и друзьями, чтобы поселиться одиноким в неведомом краю. Но ныне тот, кто умирает, находит множество спутников, ушедших прежде него и готовых его принять. Та страна населена великими людьми всех времен; теперь среди них и славный герой наших дней, а жизнь на земле стала вдвойне «одиночеством и пустынею»158.
Как благороден был Раймонд, первый среди людей нашего времени! Величием замыслов, изящной смелостью поступков, остроумием и красотой он пленял всех и всеми повелевал. В одной лишь слабости можно было бы упрекнуть его, но смерть перечеркнула ее. Его называли непостоянным, когда он ради любви отказался от надежд на корону, и слабовольным, когда он отрекся от протектората Англии. Сейчас его смерть увенчала его жизнь. До конца времен будут помнить, что он принес себя в жертву славе Греции. Он сделал свой выбор; он знал, что умрет, что должен будет оставить эту прекрасную землю, это светлое небо и твою любовь, Пердита; но он не заколебался, не отступил и пошел прямо к славной своей цели. И славить его будут, покуда есть жизнь на земле. Греческие девушки станут с любовью усыпать цветами его могилу; над нею зазвучат патриотические песни, в которых будет превозноситься его имя.
Я увидел, как лицо Пердиты смягчилось и как оцепенение горя сменилось на нем нежностью.
— Воздавать ему честь, — продолжал я, — станет священным долгом всех переживших его. Сделать священным самое имя его, нашей хвалой ограждать его от всех враждебных нападок, осыпать его цветами любви и сожалений, хранить от забвения и незапятнанным завещать потомкам — таков долг его друзей. Еще больший долг лежит на тебе, Пердита, матери его ребенка. Ты помнишь младенчество Клары и восторг, с каким ты узнавала в ней черты Раймонда и твои, соединившиеся в одно; помнишь радость, с какой ты видела в этом живом храме залог вашей вечной любви. Такова она и сейчас. Ты говоришь, что утратила Раймонда. О нет! Он живет с тобою и живет в ней. От него произошла она, плоть от плоти его. И тебе уже недостаточно, как прежде, искать сходство с Раймондом в ее нежном личике и крохотном тельце. В ее пылких привязанностях, в пленительных чертах ее ума ты можешь найти его живым — благородного, великого, любимого. Пусть твоей заботой станет лелеять эго сходство, пусть твоей заботой станет сделать ее достойной его; и, когда она будет гордиться своим происхождением, пусть не устыдится и за себя.
Я заметил, что, когда я напомнил моей сестре о ее долге в жизни, она уже не слушала меня с прежним терпением. Она, как видно, подозревала, что я стараюсь утешить ее, и восставала против этого, лелея свое новорожденное горе.
— Ты говоришь о будущем, — сказала она, — а для меня сейчас все в настоящем. Дай мне найти земную оболочку моего любимого; спасем ее от братской могилы, чтобы в будущие времена люди могли указывать на священное надгробие и называть его; а тогда уж обратимся к другим заботам и к новой жизни или к тому, что еще судьба, этот жестокий тиран, готовит мне.
После краткого отдыха я приготовился покинуть Пердиту, чтобы постараться выполнить ее желание. Туг вышла к нам Клара; ее бледное лицо и испуганный взгляд показывали, как глубоко потрясена горем ее юная душа. Казалось, она была полна чем-то, чего не могла выразить словами. Пользуясь минутой, когда Пердита вышла, она обратилась ко мне, умоляя показать ей ворота, через которые ее отец въехал в Константинополь. Она обещала не совершать никакого безрассудства, быть послушной и немедленно вернуться обратно. Я не мог отказать, ибо Клара не была обыкновенным ребенком; ее ум и чувствительность, казалось, наделяли ее правами женщины. Посадив Клару на коня впереди себя, в сопровождении только одного слуги, который должен был отвезти ее обратно, я направился к Топ Капу. Возле ворот собралось несколько солдат. Они к чему-то прислушивались.