la fortuna deidad barb ага importuna, оу cadaver у ауег flor, no permanece jamas!*209
Пока я шел и размышлял, мне встретилось несколько поселян. Они казались весьма озабоченными; донесшиеся обрывки их разговора побудили меня подойти к ним и расспросить, в чем дело. Оказалось, что некие люди, бежавшие из Лондона, как это теперь частенько бывало, поднялись по Темзе в лодке. Никто из жителей Виндзора не захотел их приютить; поэтому, поднявшись немного выше по реке, они заночевали в заброшенной хижине возле Болтерова шлюза210. Наутро они отправились дальше, оставив там одного из них, заболевшего чумой. Когда это сделалось известно, никто не решился приблизиться ближе чем на полмили и несчастный должен был в одиночестве сражаться, как умел, с болезнью и смертью. Сострадание заставило меня поспешить к хижине, чтобы увидеть его и помочь ему.
По пути мне попадались кучки людей, со страхом говоривших о случившемся; как ни далеко они были от пугавшего их места, все лица выражали страх. Некоторых из этих трусов я повстречал уже на тропе, что вела к хижине. Один из них остановил меня и, полагая, что мне ничего не известно, сказал, чтобы я не шел дальше, ибо там находится зараженный чумою человек.
— Знаю, — ответил я, — и иду посмотреть, в каком состоянии этот несчастный.
Среди собравшихся пробежал шепот удивления и ужаса, а я продолжал:
— Бедняга всеми покинут и умирает без помощи. И Бог знает, когда, в нынешнее страшное время, один из нас или все мы будем нуждаться в такой же помощи. Я поступлю так, как хотел бы, чтобы поступили со мною.
— Но вы не дойдете до замка… Как же леди Айдрис и дети? — донеслось до меня.
— А знаете ли вы, друзья мои, — сказал я, — что сам граф, наш нынешний лорд-протектор, ежедневно посещает не только людей, которые, быть может, заболели, но и тех, кто в больницах; что он подходит к ним и даже касается их? И никогда еще он не был здоровее. Вы сильно заблуждаетесь насчет природы чумы. Но не бойтесь, никого из вас я не прошу сопровождать меня или верить мне, пока не вернусь от больного цел и невредим.
Оставив их, я поспешил дальше и скоро был у полуотворенной двери хижины. Я вошел и сразу же убедился, что ее обитатель мертв. Он лежал, уже окоченевший, на куче соломы. Хижину наполняло зловоние; были и другие признаки, говорившие о страшном недуге.
Я никогда прежде не видел человека, умершего от чумы. Когда все мы почувствовали ужас ее приближения, нездоровое любопытство побудило нас прочесть рассказ о ней Дефо211, а также мастерское изображение ее автором «Артура Мервина»212. Картины, нарисованные этими авторами, были столь зримыми, что нам показалось, будто мы всё пережили сами. Но как холодны были чувства, вызванные самыми яркими описаниями мучений и гибели тысяч людей, по сравнению с тем, что испытывал я, глядя на труп несчастного незнакомца. Да, вот она, чума. Я приподнял окоченевшее тело, увидел искаженное лицо и остекленевшие, невидящие глаза. И тут ужас оледенил мою кровь, меня бросило в дрожь, и волосы зашевелились у меня на голове. Обезумев, я заговорил с мертвецом.
— Значит, тебя убила чума, — бормотал я. — Как же это было? Очень мучительно? Ты выглядишь так, будто враг истязал тебя, прежде чем убить. — И я вскочил и кинулся прочь из хижины, пока, наперекор законам природы, слова ответа не сорвались с губ умершего.
Возвращаясь той же тропою, я издали увидел тех же людей. Они разбежались, едва завидев меня. Мое взволнованное лицо еще усилило их боязнь оказаться вблизи того, кто побывал в зараженном доме.
Вдали от фактов мы делаем заключения, которые кажутся безошибочными, но, будучи испытаны на деле, исчезают словно сон. Я смеялся над страхами своих соотечественников, когда страхи эти касались других. Теперь, когда дело дошло до меня, я задумался. Я чувствовал, что перешел Рубикон213, и следовало хорошенько поразмыслить, что мне делать, оказавшись рядом с заразой. Согласно мнению толпы, моя одежда, тело, воздух, который я выдыхал, таили в себе смертельную опасность для других и для меня самого. Могу ли я вернуться в замок, к жене и детям, неся эту заразу? Разумеется, нет — если я уже заразился сам. Однако я чувствовал, что это не так; несколько ближайших часов должны были решить вопрос. Лучше мне провести их в лесу, в размышлениях о грядущем и о будущих моих действиях. Взволнованный видом умершего от чумы, я позабыл о событиях, так сильно занимавших меня в Лондоне; новая, более страшная перспектива выступила из тумана, который окутывал ее до тех пор. Речь теперь шла для меня не о том, чтобы делить с Адрианом труды и опасности, но о том, чтобы мне, в Виндзоре и его окрестностях, подражать усердию и мудрым действиям, которыми мой друг добился в Лондоне порядка и изобилия; и о том, как мне теперь, когда чума распространилась шире, следует позаботиться о собственной семье.
Я мысленно развернул перед собой карту мира. И не было на поверхности земли точки, на которую я мог бы указать, сказав: «Здесь безопасно». На юге эпидемия страшной силы почти уничтожила людей, а в довершение бедствий там пронеслись ураганы, произошли наводнения, дули губительные, отравленные ветры. На севере было еще хуже: население, и без того немногочисленное в тех странах, уменьшилось еще более; уцелевших подстерегали голод и чума; беспомощные, ослабевшие люди делались их легкой добычей.
Я перевел взгляд на Англию. Сердце могущественной страны — ее непомерно разросшаяся столица — было почти безжизненно. Торговля замерла. Прекратились и деловая жизнь, и увеселения, улицы поросли травой, дома опустели. Немногие жители, вынужденно остававшиеся в городе, уже были отмечены печатью неизбежной смерти. В других крупных промышленных городах та же трагедия разыгрывалась в меньших масштабах, но выглядела еще страшнее. Там не было Адриана, чтобы управлять и помогать, и бедняки умирали целыми толпами.
И все же умереть предстояло не всем. Род людской, хотя и поредев, будет жить вечно. Пройдет время, и великая чума станет историей и предметом изумления для потомков. Нынешняя эпидемия, конечно, беспримерна по своим размерам. Тем решительнее должны мы препятствовать ее распространению. Было время, когда ради военной забавы люди убивали тысячи и десятки тысяч себе подобных. Теперь человек сделался величайшей ценностью, и жизнь каждого дороже так называемых королевских сокровищ. Взгляните на человека, на его задумчивое и величавое чело, на стройное тело, на все его диковинно устроенное существо. Нет! Не может это лучшее из всех творений Бога быть отброшено словно разбитый сосуд; человек будет сохранен: его дети и дети детей его пронесут сквозь века это имя и этот образ.
Прежде всего я должен позаботиться о тех, кого вручили мне судьба и природа. И если бы мне требовалось избрать среди людей образцы всего, что есть в человеке высокого и доброго, я избрал бы именно их — тех, с кем я соединен самыми священными узами. Кто-то из человеческой семьи должен уцелеть, и они будут среди уцелевших. Вот моя задача, и для ее выполнения мне не жаль собственной жизни. Именно Виндзорский замок, где родились Айдрис и мои малютки, сделается убежищем и пристанью разбитого корабля человечества. Окружающий лес станет для нас всем миром; сады доставят нам пищу. Здесь, в этих стенах, воздвигну я пошатнувшийся трон здоровья. Я был отверженным, бродягой, когда Адриан ласково накинул на меня серебряную сеть дружбы и просвещения и неразрывно связал с человеческим милосердием и человеческими совершенствами. Я не имел еще никаких заслуг, хотя и стремился к добру и знаниям, когда Айдрис, рожденная в королевской семье и сама бывшая воплощением всего, что есть в женщине божественного, истинной мечтой поэта, статуей богини, наделенной чувствами, святою, сошедшей с полотна художника, — Айдрис избрала меня и вручила мне бесценный дар — самое себя.
Так размышлял я несколько часов, покуда голод и усталость не вернули меня к действительности; а был уже вечер и деревья отбрасывали длинные тени. Я увидел, что забрел к Брекнелу2и, а это далеко к западу от Виндзора. Ощущения моего здорового тела убедили меня, что я не заразился. Я вспомнил, что Айдрис не знает о последних моих действиях. Она могла услышать, что я вернулся из Лондона и побывал у Болтерова шлюза, и мое длительное отсутствие наверняка ее тревожит. Я вернулся в Виндзор по Длинной аллее215 и, проходя по городку, застал его жителей в большом смятении.
«Поздно строить амбициозные планы, — говорит сэр Томас Браун. — Мы не можем надеяться, что имена наши проживут столько, сколько прожили иные люди. Лики Януса не равны один другому»216. Эти слова вдохновили многих фанатиков, которые стали предрекать близкий конец света. Крах наших надежд породил суеверия; дикие и опасные представления разыгрывались на жизненной сцене; в глазах прорицателей все наше будущее сужалось до едва различимой точки. Слушая их пророчества, малодушные женщины умирали от страха; здоровые и сильные с виду мужчины впадали в безумие или идиотизм, не выдержав ужаса перед разверзшейся вечностью. Сейчас один из подобных пророков красноречиво рисовал свое отчаяние перед обитателями Виндзора. Утренние события и мое посещение мертвеца, уже ставшее известным, взволновали местных жителей и сделали их послушными инструментами в руках маньяка.
У несчастного умерли от чумы молодая жена и первенец. Он был рабочим, и, так как он потерял работу, прежде дававшую ему средства к существованию, к бедствиям этого человека прибавился голод. Он вышел из жилища, где лежали его жена и ребенок, чей «бренный прах остался тлеть во прахе»217, — обезумевший от горя, голода и бессонных ночей. В своем больном воображении он увидел себя посланцем небес, возвещающим конец света. Он входил в церкви и объявлял молящимся, что скоро место их будет в склепе под церковью. Он появлялся в театрах, подобный забытому духу времени, и приказывал зрителям идти домой, чтобы умереть. Его схватили и заключили в тюрьму; он убежал и отправился из Лондона по близлежащим городам. Дикими жестами и безумными словами он будил в каждом затаенный страх, громко возглашая то, чего люди не решались сказать. Стоя на галерее виндзорской ратуши, он оттуда, с высоты, обращался к дрожавшей толпе.
— Слушайте меня, о жители земли! — кричал он. — Внемли и ты, безжалостное Небо! И ты, мятущееся сердце, откуда рвутся эти слова, поражающие его ужасом. К нам пришла смерть! Земля прекрасна и убрана цветами — но лишь затем, чтобы стать нашей могилой! Облака в небе оплакивают нас, звезды светят нам погребальными факелами. Старцы! Вы надеялись прожить еще несколько лет в привычном жилище, но срок истек! Вы должны умереть. Дети! Вы никогда не станете взрослыми, ваши маленькие могилки уже вырыты. Матери! Прижмите детей к груди, смерть ждет и вас и их!
Содрогаясь всем телом, он простирал руки; его глаза, возведенные к небу и готовые выскочить из орбит, казалось, следили за парившими в воздухе невидимыми для нас призраками.
— Вот они! — восклицал он. — Вот мертвые! Закутанные в саваны, они безмолвной процессией тянутся в назначенные им пределы. Их бескровные губы не движутся — не движутся и их призрачные тела, и все же они уносятся от нас. И мы за вами! — крикнул он, рванувшись вперед. — К чему нам медлить? Друзья! Спешите облачиться в придворные одежды смерти. Чума введет вас в ее высочайшее присутствие. Что же вы медлите? Самые лучшие, самые мудрые и любимые ушли раньше вас. Матери, целуйте детей в последний раз; мужья, ведите с собою жен, защитить их вы уже не в силах. Идем! Идем! Пока наши любимые еще не скрылись из виду, иначе они уйдут и мы не догоним их никогда.
После этих безумных речей он становился спокойнее. Более связными, но страшными словами он описывал ужасы нашего времени; со всеми подробностями говорил о том, что делает чума с человеческим телом, и рассказывал, как рвутся самые дорогие привязанности, какое отчаяние охватывает человека у смертного одра последнего из близких. Из толпы слышались стоны и даже громкие вопли. В первых ее рядах стоял крестьянин, не спускавший с пророка глаз; рот его был раскрыт, все тело напряжено; лицо желтело, синело и зеленело всеми оттенками ужаса. Безумный пророк встретился с ним взглядом и уже не отрывал его. Мы знаем о взгляде гремучей змеи, которым она притягивает к себе дрожащую жертву, пока та не оказывается в ее пасти. Пророк выпрямился, словно становясь выше ростом, и взгляд его сделался повелительным. Он смотрел на крестьянина, и тот начал дрожать, зубы его стучали, колени подгибались. Наконец он в судорогах упал на землю.
— У этого человека чума, — сказал спокойно пророк.
Из уст несчастного вырвался крик; тотчас за тем он сделался недвижим и всем стало ясно, что крестьянин мертв.
На площади раздались крики ужаса. Все бросились спасаться бегством — за несколько минут площадь опустела, труп остался на земле, а безумец, притихший и утомленный, сел подле него, подпирая иссохшей рукой свою худую щеку. Вскоре несколько человек, посланных городским управлением, пришли убрать труп. В каждом из них несчастному безумцу привиделся тюремщик. Он кинулся бежать, а я продолжил путь к замку.
Жестокая и неумолимая смерть вступила и в эти любимые стены. Старая служанка, которая когда-то нянчила Айдрис и жила с нами скорее на положении уважаемой родственницы, чем прислужницы, за несколько дней до того побывала у замужней дочери, жившей в окрестностях Лондона. Вернувшись к нам, женщина заболела чумой. От надменной и суровой королевы Айдрис редко видела ласку. Добрая нянька заменяла ей мать, и даже недостаток образования, смирение и беззащитность делали ее особенно дорогой нам. Больше всех ее любили дети. Я не преувеличу, если скажу, что застал свою бедную жену обезумевшей от горя и страха. Она сокрушалась о больной, но не меньше думала о детях и об опасности заражения. Мое появление было для нее словно свет маяка для мореходов, проходящих у особо опасных берегов. Она вверила мне все свои тревоги, положилась на мое решение, и ей стало легче хотя бы потому, что я разделил ее опасения. Бедная наша няня вскоре скончалась. Тревога за нее сменилась глубоким сожалением, сперва мучительным, но тем легче поддававшимся моим утешениям. А затем сон, этот великий целитель, смежил заплаканные глаза Айдрис и принес ей забвение.
Она уснула, в замке воцарилась тишина, отошли ко сну и все другие его обитатели. Бодрствовал только я; все долгие ночные часы мысль моя работала словно десять тысяч мельничных колес, быстрых и неостановимых. Спало все — спала вся Англия. Из своего окна, за которым расстилалась обширная равнина, освещенная звездами, я видел мир, погруженный в тишину и покой. Я бодрствовал и жил, а мой народ был во власти брата смерти. Что, если над ним воцарится второй, более могущественный из двух братьев? Полночная тишина, как это ни покажется странным, звенела у меня в ушах. Одиночество сделалось мне невыносимым. Я положил руку на бьющееся сердце Айдрис; я склонил голову, чтобы уловить звук ее дыхания и убедиться, что она еще жива. Был миг, когда мне захотелось разбудить ее — такой малодушный ужас овладел мною. Великий Боже! Неужели когда-нибудь будет так? Все умрут, и я один буду бродить по земле? Неужели я слышу сейчас смутные, невнятные голоса и верю их пророческому смыслу?
Глава восьмая
После долгого перерыва живущий во мне неугомонный дух вновь побуждает меня продолжать мою повесть. Но теперь я должен делать это иначе, чем до сих пор. Подробности, содержащиеся на предыдущих страницах, кажутся пустячными, но каждая из них свинцовой тяжестью клонила вниз чашу весов, измерявших человеческие бедствия. Подробное описание чужих страданий, когда мои собственные еще только предчувствовались; медленное обнажение моих душевных ран; путевой дневник смерти; долгая, извилистая дорога, ведущая к океану слез, — все это сильнее бередит мне душу. Мое повествование заменяло мне опиум; пока оно изображало дорогих мне людей еще полными жизни, надежд и бодрости, я бывал утешен. Теперь мне предстоит описать конец всего, и в этом тоже будет некая горькая услада. Но описывать промежуточные ступени, одолевать стену, воздвигшуюся между тем, что было, и тем, что есть, пока я все еще оглядывался назад и не видел пустыни впереди, — этот труд выше моих сил. Время и опыт поместили меня на высочу, с которой я могу описывать его, указывая лишь на главные события и располагая свет и тени таким образом, чтобы картина была гармоничной в самой своей мрачности.