Излишне было бы описывать бедствия, подобные которым можно найти в сообщениях о прежних эпидемиях, менее ужасных, чем наша. Если читатель желает узнать о чумных бараках, где смерть приносит желанное избавление; о зловещей черной телеге, подбирающей мертвых; о бесчувственности дурных людей и о страданиях любящих сердец; об ужасных криках и столь же ужасной тишине; о всех страданиях, причиняемых болезнью, бегством близких, голодом, отчаянием и смертью, — пусть обратится к многочисленным книгам, удовлетворяющим такие желания. Пусть читает обо всем этом у Боккаччо219, Дефо и Брауна220. Опустошение всей земли, безмолвие и безлюдье, воцарившиеся там, где кипела жизнь, обступившее меня одиночество лишают реальности даже эти страшные подробности, смягчают их и окутывают мрачную картину прошлого поэтической дымкой. Я могу теперь опускать мелкие детали, чтобы единым взором охватить и отобразить общие черты и общую окраску минувшего.
Из Лондона я прибыл одержимый мыслью, что, позаботившись, как велит мне долг, о благополучии своей семьи, я должен затем вернуться в столицу и занять свой пост рядом с Адрианом. События, сопровождавшие мой приезд в Виндзор, изменили это намерение. Чума была уже не только в Лондоне — она была всюду; как выразился Райленд, она ринулась на нас подобно тысяче голодных и свирепых волчьих стай, завывающих зимней ночью. Когда эпидемия проникла в сельские местности, последствия ее оказались еще более ужасными, а средства борьбы с нею недостаточными. В городах страдания переносились совместно; соседи неустанно заботились друг о друге; действенное милосердие Адриана вдохновляло людей: больным оказывалась помощь и их путь к смерти старались облегчить. Но в сельской местности, на фермах, отстоящих далеко одна от другой, в полях, в сараях разыгрывались трагедии — невидимые, неслышные, незамеченные и оттого еще более ужасные. Помощь врача не всегда была доступна, добывать пищу также стало труднее; не удерживаемые стыдом, ибо их никто не видел, люди решались на дела все более черные и легче предавались малодушному страху.
Случались и героические поступки; рассказы о них волнуют сердце и вызывают слезы на глаза. Такова человеческая природа: прекрасное и уродливое зачастую тесно в ней переплетаются. Читая об исторических событиях, мы поражаемся великодушию и самопожертвованию, которые идут вслед за злодеяниями, и прекрасным цветам, укрывающим собою пятна крови. В мрачной свите, сопровождавшей чуму, случались и светлые дела.
Жители Беркшира и Бекингемшира давно знали, что чума проникла в Лондон, в Ливерпуль и Бристоль, в Манчестер и Йорк, — словом, во все крупные города Англии. Тем не менее они были поражены ее появлением среди них самих. Они не только ужаснулись, но и возмутились. Они захотели что-то сделать, чтобы отразить нашествие врага, и в этой деятельности видели надежду на спасение. Обитатели малых городов покидали свои дома и ставили себе палатки в открытом поле, подальше друг от друга, не страшась голода и ненастья, ибо воображали, что именно так сумеют спастись от заразы. Жители уединенных ферм, напротив, устрашились одиночества и, уповая на помощь врачей, потянулись в города.
Но близилась зима, а с нею и надежда. Чума, появившаяся в сельской Англии в августе, опустошала ее в течение всего сентября. В конце октября она быстро пошла на убыль, но на ее месте возник тиф, едва ли менее грозный. Осень стояла теплая и дождливая; слабые и увечные умирали — тем лучше было для них; но немало молодых, здоровых и процветающих также достались могиле. Год выдался неурожайный; плохая мука и отсутствие иноземных вин усиливали эпидемию. А незадолго до Рождества половину Англии постигли наводнения. Возобновились и прошлогодние бури на море, но их мы ощутили не столь сильно, ибо от нашего флота осталось немного. Наводнения и штормы причинили больше вреда странам континентальной Европы, чем нам; там они нанесли последний удар. В Италии из-за убыли сельского населения некому было бороться с паводками; словно дикие звери, которые рвутся из логова, когда нет поблизости охотников и собак, реки Тибр, Арно и По221 обрушили свои воды на плодородные равнины. Были смыты целые деревни. Наводнение постигло Рим, Флоренцию и Пизу. Мраморные дворцы, еще недавно глядевшиеся в тихие воды, сотрясались под натиском тех же вздувшихся рек. В Германии и России бедствия были еще страшнее.
Наконец наступили морозы, и мы получили передышку. Мороз сковывает чуму; сковывает также и рассвирепевшие стихии; а весной земля сбросит снежные одежды и ничто более не будет ей грозить. Желанные признаки зимы появились лишь в феврале. Три дня шел снег, реки застыли подо льдом, и птицы покинули побелевшие от инея ветви деревьев. На четвертое утро все это исчезло. Юго-западный ветер принес дождь. Показалось солнце; насмехаясь над законами природы, оно и в это время года пылало с летней силой. Нас не порадовали ни фиалки, с первыми мартовскими ветрами распустившиеся вдоль всех тропинок, ни зацветшие фруктовые деревья, ни то, что на полях появились всходы, а на деревьях листва, разбуженная слишком ранним теплом. Мы страшились теплого воздуха — страшились безоблачного неба, земли, покрывшейся цветами, и зазеленевших лесов, ибо земля уже не казалась нам жилищем, а только могилой; в ароматах земли всем чудились запахи огромного кладбища.
Несмотря ни на что, зима дала нам передохнуть, и мы старались использовать это. Быть может, чума не вернется и летом, а если вернется, то не застанет нас врасплох. Человеку свойственно приспосабливаться даже к страданиям и горю. Чума уже сделалась частью нашего существования и нашего будущего. Против нее надо было принимать меры, как против паводков, наступления моря, подмытого берега или ненастья. Ценою долгих страданий и горького опыта будет найдена панацея. Пока же все, кто заражался, умирали; однако заражались не все. Нашей задачей сделалось поставить прочную преграду между заразой и здоровым человеком; ввести порядок, который обеспечивал бы благополучие уцелевших и сохранил надежду и, насколько возможно, счастье для тех, кому пришлось быть зрителями трагедии. Адриан ввел в столице свод правил — они не могли остановить эпидемию, но преграждали путь порокам и безумствам, которые усугубляли бы наши бедствия. Я стремился подражать ему, но люди «идут все вместе, если уж идут»223, и я не мог управлять жителями разбросанных селений, которые забывали мои наставления, едва дослушав их, и меняли свои мнения с каждой переменой ветра, а ветер мог меняться от любого случайного обстоятельства.
И я решил действовать иначе. Авторы, рисовавшие нам царство мира и счастья, обычно описывали земледельческий край, где каждое селение управлялось старейшинами и мудрецами. На этом я и основал свой план. В любой, даже самой малой, деревеньке обычно есть некто, кого уважают, у кого просят совета в трудных делах, чьим добрым мнением более всего дорожат. Это наблюдение я сделал и сам, на собственном опыте.
В селении Литтл-Марло224 всем правила старая женщина. Она уже несколько лет жила в богадельне. В погожие воскресные дни к ней сходились толпами, чтобы просить у нее совета и выслушивать ее наставления. Она была женою солдата и повидала свет; последствия лихорадки, схваченной в нездоровом климате, сделали ее калекой, прежде чем наступила старость, и она редко вставала с постели.
Чума появилась и в ее деревне; горе и ужас лишили жителей последних остатков разума; и тут старая Марта сказала: «Я побывала когда-то в городе, куда пришла чума». — «И она тебя миновала?» — «Нет, но я выздоровела». После этого Марта еще прочнее, чем прежде, сидела на троне, воздвигнутом для нее общим уважением и любовью. Она входила в дом заболевших и своими руками облегчала их страдания; не выказывая страха, она внушала и другим частицу своего мужества. Приходя на рынок, она требовала там съестных припасов для тех, кто был слишком беден, чтобы их покупать. Она показывала, что благополучие каждого непременно включает благополучие всех. Она не позволяла оставлять в запустении сады и даже цветы на окнах, которые увядали без ухода. Надежда, говорила она, действует лучше лекарств, прописанных врачами; все, что может поддерживать в людях бодрость духа, ценнее микстур и порошков.
Именно все увиденное в Лиггл-Марло и беседы с Мартой подсказали мне план действий. До этого я посещал богатые дома и поместья; их обитатели нередко проявляли щедрость и готовность оказывать своим арендаторам всю посильную помощь. Однако этого было мало. Недоставало сочувствия, рожденного общими надеждами и опасениями, общим опытом жизни. Бедняки видели, что у богатых есть недоступные для них способы уберечься, отгородиться от множества забот. На богатых бедняк не мог положиться и гораздо охотнее искал совета и помощи у себе подобных. Поэтому я решил для пользы дела ездить из деревни в деревню, находить в каждой местного архона225, упорядочивать их усилия, кое в чем просвещать и этим упрочивать их авторитет и влияние на жителей родных сел.
При поиске таких людей случались неведомые прежде перемены. Порой кого-то из них свергали или сами они отрекались от власти. Случалось, что вместо старого и осторожного в суждениях человека выступал молодой и горячий, жаждавший проявить себя и презиравший опасности. Однако голос, к которому все прислушивались, вдруг умолкал, помогавшая всем рука холодела, сочувственно глядевшие на всех глаза закрывались навеки. Тогда поселяне еще больше начинали страшиться смерти, избравшей своей жертвой лучшего из них, обратившей в прах сердце, которое билось для них, и разум, занятый их благополучием.
Всякий, кто трудится для людей, часто видит, как из посеянного им зерна вырастает неблагодарность, удобряемая пороком и глупостью. Смерть, которая в дни нашей молодости кралась по земле «как тать в ночи»226, теперь вышла из своего подземелья и, развевая черное знамя, шествовала как могучий победитель. Многим она представлялась вице-королем, над которым высилось Провидение, направлявшее ее смертоносные стрелы; и перед ним они склоняли смирившиеся или, во всяком случае, послушные головы. Другие видели в происходившем лишь простую случайность; свой страх они старались заглушить беззаботностью и предавались распущенности, чтобы избежать мучительных опасений. Итак, пока мудрые, благоразумные и добрые трудились над облегчением доли ближних, на молодых, легкомысленных и порочных зимняя передышка произвела иное действие. В течение зимы многие устремились в Лондон за развлечениями. Сдерживающая сила общественного мнения ослабела. Многие прежде бедные внезапно разбогатели; многие похоронили и отца и мать, всех, кто был их наставником и нравственным руководителем. Ставить преграды их безумствам было бесполезно, ибо это толкнуло бы их на безумства еще худшие. Поэтому театры были открыты и переполнены зрителями, немало посетителей присутствовало и на ночных балах и пиршествах. На этих последних часто нарушались все приличия, и все зло, порожденное цивилизацией, расцветало особенно пышно. Студент бросал свои книги, художник покидал мастерскую; все обычные жизненные труды прекратились, но развлечения оставались, и их можно было длить, уже стоя на краю могилы. Исчезли все искусственно нанесенные краски. Смерть вставала над всем как ночь, и в ее густой тени часто бывали отброшены, словно ненужные покровы, и стыдливость, и гордость.
Это не было повсеместным. Среди лучших людей страх перед вечной разлукой и ужас при виде беспримерных бедствий особенно укрепляли родственные и дружеские связи. Философы предлагали свои принципы в качестве преград потоку распущенности или отчаяния, в качестве оплота и защиты человеческой жизни от вторгшегося врага. Верующие люди в надежде на загробную награду крепко держались своей веры как спасительного плота в бурном море бедствий, на котором они чаяли безопасно приплыть к Неведомому Материку. Любящее сердце, которому мало кого оставалось любить, особенно щедро изливало переполнявшие его чувства на уцелевших. Однако даже для таких людей настоящая минута была единственной, которой решались они вверить свои надежды.
С незапамятных времен опыт научил нас считать время наших радостей на годы; строить планы на длительное время, на годы зрелости и годы старости. Жизненный путь виделся нам как долгая дорога, а Долина Смертной Тени, где этот путь оканчивается, была скрыта от глаз человека множеством встречавшихся на пути вещей. Но произошло землетрясение, и все вокруг изменилось. Под ногами у нас разверзлась бездна — глубокая пропасть, готовая нас поглотить, и к ней приближал нас каждый быстро летевший час. Правда, сейчас стояла зима и должны были пройти месяцы, прежде чем нас туда столкнут. Мы стали мотыльками однодневками, для которых время между восходом солнца и его заходом равнялось целому году обычной жизни. Нам не увидеть наших детей взрослыми, не увидеть, как их нежные черты огрубеют, а блаженно-беспечные сердца наполнятся заботами и страстями. Но сегодня они наши, они живы, живы и мы — чего же еще желать? В этом старалась убедить себя моя бедная Айдрис, и в какой-то мере ей это удавалось. Дело было все же не летом, когда каждый час мог нести смертный приговор. Пока не пришло лето, мы чувствовали себя уверенно; и эта уверенность, пусть недолговечная, на время успокаивала ее материнскую тревогу. Не знаю, как передать чувство напряженного, стократ усиленного восторга, которое наполняло райским блаженством каждый час. Наши радости были дороже нам, ибо мы видели их конец; они были острее, ибо мы полностью сознавали их ценность; они были чище, ибо сущностью их была любовь. Как метеор сверкает ярче, чем звезда, так блаженство этой зимы было экстрактом из радостей долгой-долгой жизни.
Как прекрасна весна! Когда с высоты Виндзорской террасы мы обозревали расстилавшиеся перед нами шестнадцать плодородных округов227, их веселые фермы и богатые города, казалось, что все было прежним — благополучным и радующим сердце. Земля была вспахана; тонкие всходы пшеницы пробивались из темной почвы; на фруктовых деревьях белели бутоны; землепашец уже находился в поле; доярка спешила домой с полными ведрами; ласточки задевали острыми крыльями сверкавшие под солнцем пруды; на молодой траве лежали новорожденные ягнята.
Казалось, что возрождается и сам человек, чувствуя, как зимний холод уступает теплу новой жизни. Разум напоминал нам, что с весною вернутся наши заботы и печали. Но как поверить зловещему голосу, исходящему, вместе с чумными испарениями, из мрачной пещеры страха, когда природа, смеясь и выбрасывая из своего зеленого лона цветы, плоды и журчащие ручьи, зовет нас участвовать в веселом спектакле возрождения жизни?
Где же чума? «Она здесь! Она повсюду!» — раздался голос, полный ужаса, когда в один из дней солнечного мая Губитель вновь понесся над землей, вынуждая дух покидать оболочку, с которой сроднился, и начинать неведомую жизнь. Одним взмахом могущественного оружия были сметены все предосторожности и преграды. Смерть уселась за столом богачей, улеглась на соломенном ложе бедняка, догнала бежавшего от нее труса и усмирила смельчака, вздумавшего ей сопротивляться. Во всех сердцах воцарилось уныние, все глаза затуманились печалью.
Зрелища страданий стали для меня привычными, и, если б я рассказал обо всех, какие видел, о горестных стонах старцев и о детских улыбках, еще более страшных среди общего ужаса, мой читатель, содрогаясь, удивился бы, отчего я во внезапном приступе безумия не кинулся в какую-нибудь пропасть, чтобы не видеть печальный конец света. Но силы любви, поэзия и творческое воображение живут даже рядом с зачумленными и со всеми ужасами смерти. Чувство долга, преданность высокой цели возвышали меня над ними, и сердце мое наполнялось странной радостью. Среди зрелищ горя я словно ступал по воздуху; дух добра распространял вокруг меня свое благоухание, которое смягчало сострадание и очищало воздух от горестных вздохов. Если моя усталая душа слабела, я думал о своем любимом домашнем очаге, о ларце, заключавшем в себе мои сокровища, о поцелуе любви, о детских ласках, и глаза мои увлажнялись чистейшей росой, а сердце смягчалось и освежалось нежностью.