Он говорил, простирая к ним руку, голосом неотразимо убедительным; затем, обернувшись к захватчикам и сурово сдвинув брови, приказал им сложить оружие.
— Уж не думаете ли вы, — спросил он, — что если мы ослаблены эпидемией чумы, то вы можете нас победить? Чума ведь грозит и вам. Когда чума и голод победят вас, призраки убитых вами встанут и даже в смерти вам не будет прощения. Сложите оружие, дикие и жестокие люди. Ваши руки обагрены кровью невинных, а души отягощены страшным грехом — слезами сирот. Мы победим вас, ибо правда на нашей стороне. Ваши лица уже бледнеют, и оружие падает из ослабевших рук. Сложите же оружие, братья мои! Ваше раскаяние будет встречено прощением, помощью и братской любовью. Вы дороги нам, ибо вы — люди и так же хрупки. Каждый из вас найдет среди этих солдат друга и гостеприимного хозяина. Неужели человек будет враждовать с человеком, когда чума, общий наш враг, торжествует, видя нашу бойню, более жестокую, чем то, что творит она?
Оба войска остановились. Наши солдаты крепко сжимали в руках оружие и сурово глядели на врагов. Те тоже не бросали оружие — более из страха, чем из желания сражаться. Они глядели друг на друга, ожидая, чтобы кто-то подал пример, — но у них не было вождя. Адриан спешился и, подойдя к одному из убитых, воскликнул:
— Вот был человек — и он мертв! О, скорее перевяжите раненых — не дайте умереть ни одному из них. Пусть ни одна душа не улетит больше через ваши безжалостные раны и у Престола Господнего не обвинит вас в братоубийстве. Перевяжите же раненых, верните их друзьям. Вырвите из своей груди сердца тигров, отбросьте оружие ненависти и жестокости, остановитесь. Пусть каждый будет каждому братом, хранителем и опорой. Прочь обагренное кровью оружие! Спешите перевязать раны!
Говоря все это, он преклонил колени и поднял на руках человека, из груди которого с кровью вытекала жизнь. Несчастный еще дышал — было так тихо, что стоны его слышались отчетливо; и каждое сердце, только что пылавшее жаждой истребления, забилось тревогой за жизнь одного этого человека. Адриан сорвал с себя шарф военачальника и перевязал им страдальца. Но поздно — тот испустил глубокий вздох, голова его откинулась назад, тело поникло.
— Он мертв! — сказал Адриан.
Из его объятий тело опустилось на землю, и он скорбно склонил голову. Казалось, что судьба мира зависела от смерти единственного человека. Враждующие стороны сложили оружие; заплакали даже бывалые воины; мы протянули нашим врагам руки, и все сердца исполнились любви и дружбы. Оба войска смешались; бросив оружие, рука об руку, говоря лишь о том, чем одни могли помочь другим, враги объединились, и каждая сторона раскаивалась, одни — в прежде совершенных жестокостях, другие — в только что проявленной злобе. Подчиняясь приказу генерала, они направились к Лондону.
Адриану пришлось приложить немало усилий, сперва — чтобы примирить враждовавших, потом — чтобы обеспечить их необходимым. Их направили в различные части южных графств, разместив в опустевших селениях. Часть была отправлена на родной остров. Зима настолько придала нам сил, что границы были надежно защищены от новых захватчиков.
В те дни Адриан и Айдрис свиделись после почт года разлуки. Адриан был в то время занят тяжкими трудами. Он познакомился со всеми видами людского горя и неизменно находил свои силы и помощь недостаточными. Однако его неколебимая решимость и энергия побеждали уныние. Он словно родился заново; его добродетели успешней волшебных чар Медеи256 придавали ему здоровья и сил. Айдрис едва узнала прежнее хрупкое создание, клонившееся от летнего ветерка, в этом энергичном человеке, который благодаря своей духовной мощи более всех годился в кормчие для сотрясаемой бурями Англии.
Не то было с Айдрис. Она не жаловалась, но в сердце ее навсегда поселился страх. Она худела и бледнела, глаза ее часто наполнялись невольными слезами, а голос прерывался. Она старалась скрыть свое состояние, которое было бы непременно замечено ее братом; но усилия ее были тщетны; оставшись наедине с ним, она не выдержала и дала себе волю, высказав все, чем терзалась. Она описала непрестанную тревогу, которая вгрызается в ее душу; свое бессонное, вечное ожидание беды она сравнила с коршуном, питавшимся сердцем Прометея257. Она сказала, что чувствует, как под действием этой непрерывной муки, постоянных усилий подавлять и скрывать ее все пружины и колесики ее физического существа работают с удвоенной скоростью и сжигают сами себя. Сон не был для нее сном, ибо дневные мысли Айдрис, удерживаемые остатками рассудка и успокоенные видом ее детей, здоровых и веселых, по ночам превращались в ужасные видения, в которых все ее страхи сбывались и становились реальностью. И нет ей ни надежды, ни облегчения, разве только могила получит поскорее назначенную добычу и ей дано будет умереть, прежде чем она переживет тысячу смертей, видя гибель любимых существ. Боясь огорчить меня, она утаивала, как могла, свои страдания. Но, встретив Адриана после долгой разлуки, не сумела удержаться и со всеми подробностями, какие рождает расстроенное воображение, излила душу любимому и сочувствующему брату.
Переезд в Лондон усилил ее беспокойство; там она увидела все опустошения, в которых была повинна чума. Город казался почти необитаемым; улицы густо поросли травой, дома стояли заколоченные; особенно безлюдны и тихи были деловые кварталы. Однако среди этого запустения Адриану удавалось сохранять порядок; каждый продолжал жить согласно обычаям и закону; человеческие установления как бы пережили установления свыше; отменен был закон, определявший численность населения, но собственность оставалась священной. Это вызывало грусть и, хотя уменьшало творимое зло, казалось насмешкой. О развлечениях уже не приходилось думать. Празднеств и театральных представлений не было и в помине.
— Будущее лето, — сказал Адриан, когда я прощался с ним, возвращаясь в Виндзор, — должно решить судьбу человечества. До этого времени я не прекращу своих усилий, но, если в следующем году эпидемия возобновится, всякая борьба с нею сделается бесполезной и нам останется лишь выбирать себе могилу.
Не должен я забывать и еще одно событие, случившееся во время моего пребывания в Лондоне. Мерривел, прежде часто приезжавший в Виндзор, перестал там бывать. Теперь, когда лишь тончайшая грань отделяла живых от умерших, я боялся, что и наш друг стал жертвою того, что грозило всем нам. Опасаясь самого худшего, я отправился навестить ученого, чтобы оказать помощь тем из его семьи, кого найду живыми. Дом Мерривела оказался пуст, а перед тем был отведен пришельцам, наводнявшим Лондон. Я увидел его астрономические инструменты, которыми пользовались отнюдь не по назначению, разбитые глобусы, изорванные листы с учеными вычислениями. От соседей я мало что смог узнать, пока не встретил женщину, которая в это страшное время была сиделкой при больных. Она сказала, что умерли все члены семьи, кроме самого Мерривела, а он сошел с ума. Так она назвала его состояние, но, расспросив ее далее, я понял, что оно было лишь безумием отчаяния. Этот старик, стоявший на краю могилы и глядевший на миллионы лет вперед, этот визионер, который не замечал, что его жена и дети голодали, не видел страшных зрелищ, не слышал страшных звуков вокруг себя, этот астроном, как бы мертвый для всего земного и живший лишь в созерцании планет, оказывается, любил свою семью скрытой, но сильной любовью. Долгая привычка превратила их как бы в часть его самого. Его совершенная неопытность в житейских делах, рассеянность и детская наивность делали его полностью зависимым от них. Опасность он понял, лишь когда кто-то из его семьи умер; потом, одного за другим, чума унесла остальных. Умерла жена, его помощница и опора, более необходимая ему, чем его собственное тело; та, которой был чужд инстинкт самосохранения; кроткая спутница, чей голос всегда приносил ему мир и покой. Старик почувствовал, будто вселенная, которую он так долго изучал и которой поклонялся, ускользнула у него из-под ног. Он стоял над мертвыми и проклинал судьбу. Неудивительно, что сиделка приняла проклятия сраженного горем человека за помешательство.
Я стал разыскивать его под конец ноябрьского дня, короткого, дождливого и ветреного. Уже собравшись уйти из пустого дома, я увидел Мерривела, а вернее, тень Мерривела. Он прошел мимо меня и сел на ступеньку своего крыльца. Ветер шевелил седые волосы на его висках, дождь поливал непокрытую голову; он сидел, закрыв лицо исхудалыми руками. Я притронулся к плечу старика, чтобы привлечь его внимание, но он не двинулся.
— Мерривел, — сказал я, — мы давно не встречались. Поедемте со мною в Виндзор, леди Айдрис хотела бы с вами увидеться. Поедемте со мною домой.
Глухим голосом он произнес:
— Зачем обманывать беспомощного старика? Зачем лицемерить с помешанным? Мой дом не в Виндзоре. Мой дом там, где его приготовил для меня Создатель.
Я был поражен глубокой горечью его слов.
— Не заговаривайте со мной, — продолжал он. — Слова мои вас испугают… Один в целом мире трусов, я осмеливаюсь думать… среди могил… среди жертв Его безжалостной тирании… я осмеливаюсь упрекать Верховное Зло. Как может он покарать меня? Пусть пронзит молнией… это тоже одно из его орудий. — И старик засмеялся.
Потом он встал, и вслед за ним я дошел до ближайшего кладбища. Там он бросился на мокрую землю.
— Вот где они! — крикнул он. — Прекрасные создания, которые дышали, говорили, любили. Та, которая день и ночь лелеяла одряхлевшего возлюбленного своей молодости. А вот здесь плоть и кровь моя… мои дети. Зови их, всю ночь зови по именам, они не ответят! — Он приник к могильным холмикам. — Об одном я прошу. Я не боюсь Его ада, ад — здесь, со мною. Я не желаю Его Небес, пусть только, когда умру, меня положат рядом с ними. Пусть я чувствую, как моя истлевающая плоть смешивается с их плотью. Обещайте! — И, с трудом поднявшись, он схватил меня за руку. — Обещайте похоронить меня здесь, с ними.
— Обещаю, да поможет мне Бог, — ответил я. — Но с условием, что вы сейчас поедете со мною в Виндзор.
— В Виндзор? — громко воскликнул он. — Никогда! Я не уйду отсюда… мое тело, и кости, и весь я уже погребен здесь… То, что вы видите, это лишь моя гниющая плоть. Здесь лягу я и буду лежать, пока дождь, град и молния не сравняют меня с теми, кто лежит под землей.
Эту трагическую повесть я закончу в немногих словах. Мне пришлось уехать из Лондона. Присматривать за стариком взялся Адриан, но скоро все было кончено. Старость, горе и ненастье соединились, чтобы утишить его печаль и принести успокоение сердцу, каждое биение которого было мукой. Он умер, припав всем телом к могилам, и был погребен рядом с теми, кого оплакивал с таким безумным отчаянием.
Я вернулся в Виндзор по желанию Айдрис, которая считала, что детям будет там безопаснее; а также потому, что, взяв на себя заботу об этой округе, я не хотел покидать ее, пока жив хотя бы один из ее жителей. Это было согласно и с планами Адриана, который хотел, чтобы оставшиеся в живых держались вместе, и был убежден, что только взаимопомощь может дать человечеству какую-то надежду.
Было грустно возвращаться в места, столь дорогие мне по воспоминаниям о прежнем счастье, наблюдать вымирание людей и неизгладимые следы эпидемии на плодородной, тщательно ухоженной земле. Все здесь так переменилось, что нельзя было приступать к севу и другим осенним работам. Да было и поздно. Зима началась внезапно и обещала быть необычайно суровой. Из-за смены морозов и оттепелей дороги сделались непроходимыми. Сильные снегопады придавали пейзажу какой-то арктический вид. Кровли домов едва выглядывали из-под снега. Бедные хижины и величавые дома в поместьях, одинаково опустевшие, были занесены снегом; стекла окон выбиты градом; северо-восточный ветер сильно мешал любой работе под открытым небом. Из-за перемен в обществе непогода стала подлинным несчастьем. Некому было распоряжаться, некому было и прислуживать. Правда, все припасы, все необходимое для жизни из-за уменьшения числа жителей скопилось в количестве даже чрезмерном, но, чтобы распорядиться всем этим, так сказать, сырым материалом, требовалось много труда, а люди были так угнетены болезнью, что не могли бодро взяться ни за какую работу.
О себе я могу сказать, что апатия никогда не относилась к числу моих недостатков. Жизненная энергия, струившаяся в моей крови, влекла меня не на общественное поприще, а на то, чтобы видеть высокое в низком и наделять величавыми пропорциями предметы повседневной жизни. Мне подошла бы и жизнь крестьянина. Обычные занятия вырастали у меня в нечто важное; мои привязанности были страстными и пылкими; природу во всем ее разнообразии я наделял атрибутами божества. Во мне обитал сам дух греческой мифологии. Я обожествлял холмы, рощи и потоки,
Странно, что, когда жизнь на земле шла обычным монотонным порядком, я не уставал дивиться ее законам; а теперь, когда она пошла причудливыми и неизведанными путями, я утратил эту способность. Я боролся с унынием и утомлением, но они обволакивали меня словно густой туман. Быть может, после трудов и сильнейших волнений прошедшего лета зимняя тишина и физический труд, какого требовала зима, вследствие естественной реакции казались особенно тягостными. Не было волнений минувшего года, наделявших напряженной жизнью каждый миг; не было острых приступов горя, вызванных окружающими бедствиями. Полная бесполезность всех моих усилий не давала ощутить от них обычное удовлетворение; вместо сладкого довольства собою я чувствовал отчаяние. Мне хотелось вернуться к прежним моим занятиям. Но какая польза могла быть и от них? Читать, писать было пустым препровождением времени. Земля, недавно бывшая обширной ареной для подвигов, огромной сценой для пышных зрелищ, теперь являла собой пустоту; актеру нечего было говорить на этой сцене, зрителю — нечего слушать.
Наш маленький Виндзор, вместивший почти все уцелевшее население окружающих графств, представлял собою печальное зрелище. Его улицы были завалены снегом; немночисленные прохожие выглядели продрогшими. Единственной целью наших усилий было спасаться от холода. Семейства, прежде предававшиеся самым изысканным занятиям, богатые, молодые и цветущие, уменьшившись числом, уныло и униженно жались к огню очага, сделавшись от своих страданий себялюбцами. Все домашние работы приходилось выполнять без помощи слуг; непривычные к такому труду руки месили хлеб, а когда не хватало муки, государственный муж и надушенный придворный щеголь делали работу мясника. Бедные и богатые стали теперь равны; вернее, бедные стояли выше, ибо имели опыт и проворнее выполняли подобную работу; тогда как неумение и привычка к праздности делали ее утомительной для сибаритов, унизительной для гордецов, неприятной для всех, кто привык к умственным занятиям и считал самой драгоценной своей привилегией освобождение от забот о телесных нуждах.
Однако при любых переменах человеческая доброта находит поле для применения. Некоторых людей эти перемены побудили к прекрасным и героическим жертвенным поступкам. Всякому, кто любит человека, было приятно видеть возрождение патриархальных обычаев древности, когда взаимные услуги оказывали родственники и друзья. Высокородные юноши охотно и радостно выполняли для матерей или сестер обязанности слуг. Они шли к реке разбить лед и зачерпнуть воды; собирались по нескольку человек, чтобы добыть продовольствие; или, взяв топор, рубили деревья на дрова. Женщины встречали их ласковыми хлопотами, прежде известными лишь в хижинах бедняков: очаг был подметен, огонь пылал и ужин ждал, приготовленный заботливыми руками. Благодарность за хлеб насущный была для знатных англичан непривычной и новой, но составляла теперь их единственные, тяжким трудом заработанные и дорого ценимые радости.
Никто так не выделялся готовностью подчиниться обстоятельствам, благородным смирением и удивительной способностью придавать добрым делам романтическую прелесть, как наша милая Клара. Она видела мое уныние и мучительную тревогу Айдрис. Ее постоянной заботой было избавить нас от трудов и аккуратно, даже изящно, обставить наш изменившийся быт. У нас оставалось еще несколько преданных слуг, которых пощадила эпидемия. Но Клара ревниво отстраняла их — она хотела быть единственной горничной Айдрис, единственной нянькой своих маленьких двоюродных братьев. Ничто не доставляло ей большего удовольствия. Старательная и неутомимая, она предупреждала наши желания —