Моей обязанностью было ежедневно посещать семьи местных жителей; когда позволяла погода, я охотно длил эти поездки и в одиночестве размышлял над превратностями судьбы, стараясь из опыта прошлого извлечь уроки на будущее. Раздражение, которое в обществе вызывали у меня беды, постигавшие людей, здесь смягчалось моим одиночеством. Страдания отдельного человека растворялись в общем бедствии, которое, как ни странно, менее мучительг но созерцать. Часто, пробравшись не без труда по узким заснеженным улочкам городка, я переезжал мост и оказывался в Итоне. У входа в колледж не собирались ватаги славных мальчуганов; в классных комнатах и на площадках для игр царила печальная тишина. Я ехал дальше, в сторону Солт-Хилла260, что было нелегко из-за снега. Неужели передо мною любимые плодородные поля, холмы, плавно переходящие в возделанные долины, где когда-то колыхалась под ветром пшеница, высились величавые деревья и извивалась Темза? Все было скрыто под белым саваном; и я с горечью вспоминал, что и сердца здешних жителей теперь так же холодны, как скованная холодом земля. Мне встречались табуны лошадей, стада коров и отары овец, бродившие без присмотра; кое-где животные разрывали стог сена, дававший им и пищу, и защиту от стужи; а кое-где занимали пустовавшую хижину.
Однажды, морозным днем, терзаемый беспокойными и бесплодными размышлениями, я отправился в одно из любимых своих мест, в лесок неподалеку от Солт-Хилла. Вдоль него летом бежит по камням говорливый ручей. Эта рощица из вязов и буков, едва ли заслуженно называемая лесом, обладала для меня особым очарованием. Тут был один из любимых уголков Адриана. Эго место было уединенным, и он часто говорил, что мальчиком провел здесь свои счастливейшие часы; ускользнув от стесняющего материнского надзора, он садился возле ручья, на вырубленные в камне ступени, то читая какую-нибудь из любимых книг, то задумываясь, с серьезностью, опережавшей его возраст, над одним из нерешенных вопросов морали или метафизики. Печальное предчувствие говорило мне, что я никогда более не увижу этих мест, и я старался запомнить каждое дерево, каждый изгиб ручья и неровность почвы, чтобы потом, находясь вдали от них, явственнее представлять их себе. Внезапно с опушенной инеем ветки на поверхность замерзшего ручья слетела малиновка; полузакрытые глаза и судорожно вздымавшаяся грудка показывали, что птичка умирает. В небе над ней показался ястреб; маленькое создание, охваченное ужасом, собрало последние силы и, опрокинувшись на спину, выставило коготки — слабую защиту от могучего врага. Я подобрал птичку, укрыл у себя на груди, накормил несколькими крошками сухаря, и она ожила; ее сердечко застучало подле моего. Не знаю, зачем я так подробно описываю этот незначительный случай; но как сейчас вижу перед собою всю сцену: заснеженные поля между серебристыми стволами буков; ручей, в дни счастья сверкавший быстрой водой, а теперь скованный льдом; обнаженные деревья, причудливо убранные инеем; очертания листьев, нарисованные ледяной рукой зимы на твердой от мороза почве; темное небо; стужа и тишина — а на груди у меня, в тепле и безопасности, лежит моя пернатая питомица, выражая свое довольство тихим чириканьем. В сознании моем мучительно бились безотрадные мысли: вся земля лежит в мертвом сне подобно этим снежным полям, и горестна жизнь ее обитателей. К чему же сопротивляться уносившему нас гибельному потоку? Зачем напрягать почти иссякшие силы? Да, зачем? А затем, чтобы своим мужеством и бодрыми усилиями защищать милую подругу, избранную мной в цветущую весну моей жизни. Пусть надежд на будущее нет, но, пока твоя головка, любовь моя, может укрываться у моего сердца и ощущать его тепло и заботу, я не признаю себя побежденным и не прекращу борьбы.
В один из ясных дней февраля, когда солнце уже отчасти вернуло себе свою силу, я гулял в лесу с семьей. То был один из тех зимних дней, которые доказывают, что природа способна наделять красотой даже мертвую пустоту. Безлистные деревья простирали в чистое небо жилистые ветви; ажурный рисунок их разветвлений напоминал нежные волокна водорослей; олени рыхлили копытцами снег в поисках скрытой под ним травы; в лучах солнца белизна была ослепительно яркой; стволы деревьев, особенно четко выделявшиеся из-за отсутствия листвы, высились вокруг точно колонны обширного храма. Всем этим нельзя было не залюбоваться. Дети, свободные от стеснительных оков зимы, резвились подле нас, то гоняясь за оленями, то вспугивая фазанов и куропаток. Айдрис опиралась на мою руку; ее привычная печаль смягчалась в эти светлые минуты. В Длинной аллее нам встречались другие семьи, которые, подобно нам, радовались возвращению тепла. Словно пробуждаясь, я стряхнул с себя апатию прошедших месяцев. Земля принимала новый вид, и будущее представилось мне яснее.
— Я раскрыл секрет! — воскликнул я.
— Какой же?
В ответ на этот вопрос я напомнил нашу трудную зимнюю жизнь, тяжелые обязанности и черную работу.
— Наша северная страна, — сказал я, — не годится для поредевшего населения земли. Когда-то малочисленное, не здесь боролось оно с могучими силами природы, а потому сумело впоследствии заселить всю землю своим потомством. Нам следует искать земной рай, какой-нибудь цветущий сад, где наши скромные потребности легко удовлетворять и где благодатный климат вознаградит нас за утраченные удовольствия городской жизни. Если мы переживем это лето, то будущую зиму никто из нас не проведет в Англии.
Я сказал это не слишком задумываясь, и последние слова обратили меня к иным размышлениям: точно ли суждено нам пережить наступающее лето? Я увидел, что чело Айдрис омрачилось, и вновь почувствовал, что мы прикованы к колеснице судьбы, управлять которой не можем. Нельзя было говорить: вот это мы сделаем, а это отложим на будущее. Более могучие силы, чем наши, готовились разрушить эти планы или завершить то, чего недоделаем мы. Рассчитывать на будущую зиму было безумием. Эта зима обещала стать для нас последней. Надвигавшееся лето обозначало конец нашего пути. Когда мы достигнем его, перед нами окажется не продолжение дороги, а зияющая бездна, куда толкает нас неодолимая сила. У нас отнято последнее благо, дарованное людям. Мы не можем надеяться. Есть ли надежда у безумца, гремящего своей цепью? Есть ли она у несчастного, который, взойдя на эшафот и кладя голову на плаху, видит рядом со своей тенью тень палача и его руку с занесенным топором? Есть ли она у морехода, потерпевшего кораблекрушение и изнемогающего в борьбе с волнами, когда он видит в них акулу? Лишь такая надежда может у нас быть!
Древний миф повествует, что этот светлый дух вылетел из ящика Пандоры, где кроме него таились лишь различные виды зла261. Однако они остались незамеченными. Все восхищались дивной красотой юной Надежды; в каждом человеческом сердце ей был готов приют; она навеки сделалась нашей повелительницей: ее обожествляли, ей поклонялись, она была объявлена нетленной и вечной. Но, подобно всем другим дарам Творца, это создание оказалось смертным. Жизнь Надежды подошла к концу. Мы лелеяли ее, поддерживая едва мерцавший огонек. Сейчас она из юной стала дряхлой, из здоровой — неисцелимо больной. Как бы мы ни напрягались в борьбе за ее жизнь, она умирает. Все народы услышали весть: Надежда умерла! Нам осталось лишь идти за ее гробом. И кто, бессмертный или смертный, откажется присоединиться к скорбному шествию, сопровождающему в могилу умершую утешительницу людей?
Погасит солнце яркие лучи,
И день печально скроется в ночи,
Одевши мглою мир, чтоб оба
Могли, скорбя, идти за этим гробом* 262.
TOM III
Глава первая
Слышите шум надвигающейся бури? Видите, как разверзаются тучи и неумолимая гибель низвергается на обреченное человечество? Видите, как ударяет молния, а вслед ей раздается оглушительный голос с небес? Чувствуете, как сотрясается земля, как со стоном раскалывается она, как воздух наполняется криками и стенаниями и как все это возвещает конец жизни людей?
Нет! Ничто из этого не возвещало нашего конца. Благоуханный весенний воздух, как бы дыхание самой Природы, овевал нашу прекрасную землю, а она просыпалась, подобная юной матери, с гордостью выводящей свое прелестное дитя навстречу его отцу, который надолго отлучался. Деревья покрыты были почками, земля — цветами. Темные ветви, набухшие весенними соками, готовились раскинуться листвою; и вся молодая листва, качаясь и шелестя под легким ветром, радовалась ласковому теплу безоблачных небес; журчали ручьи; море было спокойным; его берега отражались в тихих водах; в лесах пробуждались птицы; из темной почвы вырастала для людей обильная пища. Где было тут зло? Где страдание? Не в безветренном воздухе и не в бушующем океане; не в лесах и не в плодородных полях; не среди птиц, оглашавших леса своим пением; не среди животных, нежившихся на солнце. Враг, подобно Гомерову Несчастью, ступал по нашим сердцам, но шаги его были неслышными263 —
Как пел об этом царственный псалмопевец, человек был некогда любимым детищем Творца. «Не много Он умалил его пред Ангелами: славою и честью увенчал его; поставил его владыкою над делами рук Своих; все положил под ноги его»265. Так было когда-то; но разве он и теперь — венец творения? Взгляните на него. Ха! Я гляжу и вижу чуму! Она приняла его вид, воплотилась в нем, сплелась с его плотью и ослепляет взор, жаждущий неба. Пади ниц, о человек! Пади на цветущую землю, откажись от всего своего наследия; все, что тебе от него достанется, это — узкая келья, какая нужна мертвецу.
Чума сопутствует и весне, и солнцу, и изобилию. Мы уже не боремся с ней. Мы позабыли, что делали, когда ее с нами не было. Когда-то мореходы боролись с гигантскими волнами от Инда до полюса, ради прекрасных земных безделиц — золота и драгоценных камней. Дешев был труд, и дешева была жизнь. Сейчас жизнь — единственное, чем мы хотим обладать. Лишь бы манекен из плоти, со своими суставами, жил и действовал; лишь бы это жилище души могло давать приют своему обитателю! Наши умы, когда-то обнимавшие бесчисленные сферы и бесконечные сочетания мыслей, теперь укрылись в убежище плоти и озабочены лишь ее спасением. Да, мы пали весьма низко.
Весеннее усиление эпидемии потребовало и усиленных трудов от тех из нас, кого она до времени щадила и кто посвятил свое время и свои заботы ближним. Мы собрали для этого все наши силы. «Погруженные в отчаяние, мы трудились ради надежды»266 и по-прежнему выходили на бой с врагом. Мы помогали больным и утешали осиротевших; от многочисленных мертвых обращались к немногим живущим и с настойчивостью, похожей даже на силу, приказывали им жить. А Чума между тем побеждала и презрительно смеялась над нами.
Читатели! Наблюдал ли кто-нибудь из вас только что развороченный муравейник? Сперва он кажется опустевшим, покинутым своими обитателями; но скоро вы замечаете муравья, который выбирается из разрыхленной земли, потом они появляются по двое и по трое и озабоченно бегают в поисках исчезнувших товарищей. Таковы были и мы, в ужасе взиравшие на то, что натворила чума. Наши опустевшие жилища оставались, но обитатели их лежали в могилах.
Так как законы и порядок более не существовали, некоторые люди, еще колеблясь и удивляясь, стали нарушать правила общежития. Дворцы стояли пустыми; и бедняк осмелился, не встречая отпора, войти в великолепные покои, где обстановка и украшения были для него неведомым миром. Из-за прекращения спроса на товары и изделия те, кто добывал свой хлеб, удовлетворяя искусственно созданные потребности общества, впали в ужасную бедность; однако, когда рушились стены, ограждавшие собственность, оказалось, что имевшихся в наличии плодов человеческого труда было больше, гораздо больше, чем могло потребить быстро редевшее население. У некоторых бедняков это вызвало ликование. Все были теперь равны; великолепные дворцы, драгоценные ковры и пуховые постели принадлежали каждому. Экипажи и лошади, сады, картины, статуи и роскошные библиотеки — всего этого было более чем достаточно; и ничто не мешало каждому получать свою долю. Итак, все мы были теперь равны; но рядом было нечто, уравнивающее нас еще более, — то, перед чем красота, сила и мудрость значили столь же мало, сколь богатство и знатность. Перед каждым из нас зияла могила, и это мешало наслаждаться роскошью и изобилием, которые достались такой страшной ценой.
Но на щеках моих малюток еще играл румянец; Клара росла и хорошела, и болезнь не касалась ее. У нас не было оснований считать Виндзорский замок вполне безопасным местом, ибо под его крышей умерло уже много семейств; мы не принимали никаких особых предосторожностей, однако оставались невредимы. Если Айдрис худела и слабела, то лишь вследствие тревоги, от которой я был бессилен ее избавить. Она никогда не жаловалась, но потеряла сон и аппетит. Ее сжигала какая-то лихорадка, щеки пылали нездоровым румянцем, и она часто втихомолку плакала. Зловещие пророчества, тревога и мучительный страх подтачивали ее. Я не мог не замечать в ней перемену и часто жалел, что не позволил ей, как она того хотела, ухаживать за нуждавшимися в заботах и этим отвлекаться от черных мыслей. Но было уже поздно. Не только потому, что нужды в наших трудах становилось все меньше — так быстро вымирал человеческий род, — но и потому, что она сама была теперь слишком слаба. Чахотка, а вернее лихорадочная внутренняя жизнь, сжигала ее силы, как это было и с Адрианом. Так выгорает масло в светильнике, горящем до рассвета. Ночью, если она могла уйти от меня незаметно, она бродила по дому или склонялась над кроватками детей, а днем засыпала беспокойным сном и во сне стонала и вздрагивала, мучась недобрыми видениями. Несмотря на ее старания скрывать это, было ясно, что ей становится все хуже. Напрасно пытался я пробудить в ней мужество и надежду. Меня не удивляло, что тревога ее столь сильна; вся жизнь ее заключалась в любви к нам; она надеялась, что не переживет меня, если я стану жертвой эпидемии, и в этой мысли порой находила утешение. Много лет шли мы с нею рука об руку по дороге жизни и надеялись, не размыкая наших рук, вместе шагнуть и под сень смерти. Но ее дети, прелестные, резвые дети, рожденные ею существа, частицы ее самой, плоды нашей любви — каким утешением было бы знать, что они проживут жизнь, положенную человеку! Однако этого им не суждено; они умрут юными и цветущими, для них нет надежды достичь возмужания и назваться гордым именем мужчины. Часто с материнской любовью она представляла себе, как проявятся в жизни их отличные качества и дарования. Увы, что сталось с нами! Мир состарился, и все обитатели его одряхлели. К чему говорить о детстве, зрелости и старости? Все мы равно присутствуем при последних содроганиях одряхлевшей природы. Мы вместе подошли к концу. Слова «родители» и «дети» утратили свой смысл: мальчики и девочки стали равными со взрослыми. Именно так обстояли дела, но осознавать это было не менее мучительно.
Куда бы мы ни обращали взор, всюду встречали опустошение, и в страшных примерах не было недостатка. Поля лежали необработанными и заросли сорняками и дикими цветами. Там, где на поле пшеницы еще виднелись следы трудов землепашца, труды эти не были закончены; пахарь умер за плугом, лошади ушли из борозды, а сеятель на нее не вышел. Скот бродил без присмотра по полям и лугам. Смиренные обитатели птичника, не получая привычного корма, одичали. Овцы ягнились в цветниках; коровы стояли в парадных покоях. Малочисленные и больные сельские жители не выходили сеять или жать; они бродили по лугам или лежали в тени изгородей, если ненастье не вынуждало их укрыться под ближайшей кровлей. Многие из уцелевших становились затворниками; некоторые делали большие запасы, чтобы не надо было выходить из дому; некоторые покидали жену и детей, воображая, что всего безопаснее полное одиночество. Так думал Райленд; его нашли мертвым, объеденным насекомыми, в доме, отстоявшем на много миль от всякого жилья, среди огромных, не пригодившихся ему запасов. Другие отправлялись в долгий путь, чтобы оказаться вместе с любимыми, и заставали их мертвыми.