Гримм с честью выполнял поручение партии. Вскоре он уже работал на авиационном заводе «Юнкерс». Гитлеровцы задыхались от бешенства, стараясь выяснить, откуда коммунисты получают такие точные сведения о том, что до поры до времени фашисты хотели бы держать в строгой тайне. Во время разгрома Центрального Комитета Коммунистической партии, по свидетельству самого Гиммлера, гестапо исследовало каждую бумажку архива коммунистов, отыскивая нити, ведущие в секретные области военного производства, но найдены были данные лишь предположительного порядка. В подвалах гестапо приняли мученическую смерть многие работники партии, но пытки не сломили их, и они унесли с собой в безвестные могилы большую тайну партии.
Когда началась война, Гримм перешел в фирму, принявшую на себя разработку новых видов вооружения. И здесь он продолжал выполнять боевое поручение своей бессмертной партии. Год назад вместе с группой инженеров он начал заниматься созданием сверхсекретного оружия Гитлера, названного «фау». Одной из секций в этой группе руководил инженер фон Браун, тот самый, который ныне подвизается на службе у американской военщины. В этой секции работал и Гримм. Он понравился Брауну и вскоре был включен в главное проектное бюро. Естественно, что он прошел тщательнейшую проверку гестапо, но остался вне всяких подозрений. И снова партия знала то, что было одной из главных тайн Гитлера.
Но к началу 1943 года создалась обстановка, когда боевой задачей стало помешать нацистам применить новое оружие. Этим занялись не только немецкие коммунисты. Борьба против «фау» стала делом и французского подполья, которое, кстати сказать, сумело вовремя предупредить английское командование о грозящих Англии бомбардировках снарядами «фау». Но в Англии к предупреждению французов отнеслись с классическим английским консерватизмом. Сведениям, полученным от коммунистов, там попросту не поверили. Опытная английская разведка могла сделать по этому сигналу очень многое, но она начала принимать меры лишь после того, как Лондон почувствовал первые удары «фау». У французских подпольщиков не оставалось ничего другого, как действовать самостоятельно и пытаться установить контакт с немецкими антифашистами. Чего это стоило, каких жертв, знают только люди, участвовавшие ъ этой борьбе.
Одним из эпизодов этой борьбы было и то, что однажды на подземном заводе, о котором идет речь, немецкий инженер Гримм встретился с русским инженером Баранниковым, с французом Шарлем Борсаком, с чехом Гаеком и поляком Магурским, чтобы вместе вести беззаветную борьбу против фашизма.
15
Гримм вошел в цех быстрой, летучей походкой. Баранников сразу угадал, что инженер чем-то озабочен. Увидев, что Гримм направляется к нему, Баранников отошел к столу, где лежали чертежи, и склонился над ними. Гримм стал рядом, тоже склонился над чертежами и быстро заговорил:
— Сегодня ночью с завода увезли первую партию умерщвленных нами «фау». Я наблюдал за погрузкой. Но сколько увезли исправных! Я пришел к выводу, что мы не имеем права не думать о том, что «фау» делают не только в этом цехе, а еще и в одиннадцати секторах завода. Мы просто обязаны проникнуть и туда.
— Подождите, Гримм, не торопитесь,— сказал Баранников, рассматривая чертеж.— Очень легко потерять даже то малое, что мы уже делаем. Но это малое тоже стоит кое-чего. Сегодня увезли испорченных не меньше десяти. Так? Если принять самый минимальный расчет, что от «фау» погибает десять человек,— это значит, что мы уже спасли сотню людей, которые будут продолжать борьбу против нашего общего врага.
— Но мы обязаны спасти больше,— продолжал Гримм.— И мы это можем. В седьмом секторе есть люди, которые, я чувствую, пойдут за нами.
— «Чувствую» — это несерьезно. Людей надо знать хорошо, твердо, как свое имя. Иначе мы поставим под удар и тех, кого сейчас считаем спасенными.
Гримм был явно недоволен возражениями Баранникова:
— Но придет час, товарищ Сергей, когда немецкая компартия спросит у меня: все ли вы сделали, что было в ваших силах? Как вы ответите на моем месте?
— Я отвечу утвердительно. Mы сейчас делаем все, что в наших силах.
— А я привык стремиться видеть далеко вперед.
— Я тоже стремлюсь к этому. Но в наших условиях смелость и быстрота действий — качества не самые главные. Умная осмотрительность и трезвый учет обстановки поважней. Особенно когда хорошее дело уже начато. Думая о новом шаге завтра, мы не имеем права спотыкаться сегодня.
Баранников замолчал. Молчал и Гримм. Посмотреть со стороны — задумались два инженера над каким-то мудреным чертежом.
Баранников коснулся локтем Гримма:
— Осторожней, как можно осторожней! Все время помните о тех ста, которых вы уже спасли. Хорошо?
Гримм кивнул и, помолчав, сказал:
— У меня для вас приятная новость. Вам передает привет Пепеляев.
— Он жив?
Гримм улыбнулся:
— С того света приветов не передают. Скоро он с вами свяжется.
Баранников крепко сжал руку инженера:
— Спасибо! Вы не представляете, какую радость вы мне доставили…
Гримм ушел, и теперь он шагал по цеху чуть медленней, в походке его была сама сосредоточенность…
…В это время Демка переживал очень тяжелые минуты. Он только собрался протопить печь, как в домик без стука вошел человек в штатском. Он молча обошел все комнаты и, убедившись, что никого нет, вернулся на кухню к Демке.
— Все на работе,— сказал Демка.
— Надо надеяться…— Человек в штатском смотрел на Демку и как-то странно улыбался.— А ты, я вижу, неплохо устроился?
— Что приказано, то и делаю.
— Еле тебя разыскал.
— А на что я вам? — глухо спросил Демка. Сердце его колотилось от предчувствия беды.
— Тебе привет от Шеккера.
— Как это — от Шеккера? Он же умер.
— Вот именно.— Человек в штатском продолжал все так же странно улыбаться.— Он привет посылает тебе с того света и просит предупредить тебя, что и ты очень легко можешь туда попасть, если не будешь делать то, что тебе прикажут.
— Мне приказано стеречь дом, держать его в порядке…
— К тому, что передает Шеккер, я могу добавить, что выяснение обстоятельств его смерти еще продолжается. И тебе рано думать, что ты удачно выкрутился из той истории.—Человек в штатском выразительно помолчал.— Я буду приходить сюда каждый день, и ты будешь подробно рассказывать обо всем, что говорят жильцы этого дома. Я должен знать, кто из них с кем больше дружит, в чьей комнате и когда они собираются вместе. Вообще я должен знать все, что происходит в этом доме. Абсолютно все. Особенно меня интересует русский.
— Да они же со мной не разговаривают,— попробовал возразить Демка.— Они вообще как придут, сразу валятся спать. Какие еще там разговоры…
— Я надеюсь, ты понял все, что я сказал. И насчет Шеккера, и насчет легкой возможности для тебя встретиться с ним. Завтра я приду в это же время.
Человек в штатском ушел.
Демка продолжал растапливать печку, но руки его не слушались. Он ронял поленья и долго не мог зажечь спичку. Потом забыл открыть трубу, и весь дом наполнился едким дымом. Пришлось распахнуть окна. И снова у него начала сильней дергаться голова.
Как только инженеры вернулись домой, Демка прошмыгнул в комнату Баранникова и все ему рассказал.
— Ладно, иди пока к себе. Мы посоветуемся, что делать.
— Батя, они же меня убьют.
Баранников взял его за плечи:
— Сколько уж раз убивали, а мы с тобой все живы да живы. А потом, знаешь, как народ говорит: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать».
Баранников видел, как напуган Демка, и нарочно говорил с ним спокойно и даже беззаботно. Но, когда Демка вышел, он тревожно задумался.
Когда свет был погашен, в комнатке Баранникова собрались все инженеры. Они обсуждали Демкину новость. После того как тщательно взвесили и обсудили все обстоятельства, пришли к выводу, что эта затея гестапо не больше чем профилактическая операция и что она никак не связана с их диверсией. Решили придумывать для Демки «подслушанные» им разговоры инженеров. Так, уже завтра он сообщит, что инженеры с недовольством говорили о том, что им за работу не платят денег, что все они обносились, бреются одной тупой бритвой и выглядят совсем не как инженеры, занятые в большом и важном деле…
Потом Баранников рассказал товарищам о своем разговоре с Гриммом. Все сошлись на том, что Баранников занял правильную позицию. Но думать о расширении диверсии следует.
Гаек и Магурский ушли в свою комнату. Баранников и Борсак улеглись на койки. За окном посвистывал ветер, в стекла с легким шумом бился метельный снег.
— В детстве я больше всего не любил грозу,— прошептал Борсак,— А с недавнего времени стал ненавидеть метель.
— Что здешняя метель,— отозвался Баранников.— Вот у нас на Урале метель — это да.
— В позапрошлом году я из-за метели напоролся в Париже на облаву.— Борсак повернулся на бок, лицом к Баранникову, и, подперев рукой голову, стал рассказывать: — Мы вдвоем приехали из Бордо в Париж с заданием ликвидировать одного опасного негодяя. Все шло по плану. Предатель и пикнуть не успел, как отправился к праотцам. Мы убили его в номере гостиницы. Он как сидел в ванной, так там и остался. Как было условлено, покинув гостиницу, мы разошлись в разные стороны, чтобы затем встретиться на вокзале и ехать обратно в Бордо. И вдруг метель, да такая, какая редко бывает в Париже, Снежные хлопья—крупные, влажные — залепляют глаза, набиваются за воротник. Под ногами холодный кисель. И вот в этой метели я нос к носу сталкиваюсь с отрядом гестаповцев. Облава, черт бы их взял! Не было бы проклятой метели, я бы их заметил издали и нырнул в первые ворота. А тут попался, как в западню. Бежать было бессмысленно. Документы мы оставили в Бордо, на всякий случай. Отвели меня в комендатуру, всю ночь допрашивали, били, но я выстоял. Гестаповцы до сих пор так и не знают точно, кто я. Судили меня, как беспаспортного. А когда узнали, что я инженер, отправили сюда. Пока я сидел в парижской тюрьме, мои товарищи связались со мной. И это уже они сумели подсказать кому надо мысль, чтобы меня как инженера по точной механике отправили в промышленность.— Борсак помолчал и спросил: — А ты в самом деле инженер?
— Да. Машиностроитель. На Урале работал.
— Где это?
— Ну, как тебе объяснить… Про Сибирь слышал?
— Еще бы!
— Ну, так вот, где-то там.
— Далекое у тебя, я вижу, путешествие…— уже сонным голосом проговорил Борсак и замолчал; как видно, уснул.
Действительно, далекое… Баранников невольно начал вспоминать весь свой невообразимый путь от Урала сюда, в эти чужие немецкие края. Все, что произошло с ним на этом пути, вспоминалось в связи с людьми, с которыми судьба сводила его в разное время. Вдруг вспомнился парень в клетчатой рубашке и тапочках — шофер, которьш сбежал, когда они пробивались к своим. Вспомнился солдат, которого они встретили в лесу. Баранников видел, как он погиб в последней перестрелке с мотоциклистами. А спустя секунду упал с наганом в руке председатель местного сельсовета, который только накануне прибился к их отряду. Как же их звали — и солдата этого и председателя? Но, как ни напрягал свою память Баранников, вспомнить не мог. От этого ему стало стыдно и горько.
А что было потом? Баранников словно торопился уйти от тех забытых им смертей… Что же было потом? «Ах да, потом я умирал в сарае от раны, и спас меня русский военный врач. Его звали Роман Федорович. Да, именно Роман Федорович»,— повторил про себя Баранников, радуясь, что имя этого славного человека он не забыл. Еще там был дядя Терентий. Романа Федоровича гитлеровцы расстреляли там же, возле сарая, а дядя Терентий, очевидно, сгинул уже в лагере.
Перед мысленным взором Баранникова проходили люди совсем недавнего времени. Степан Степанович — строитель из Минска. Его расстреляли здесь, у подножия горы. Штурман Грушко. Товарищ Алексей, руководитель подполья в лагере «Овраг» и здесь. Вспомнилось, как однажды товарищ Алексей сказал: «Никто из нас ни при каких самых тяжелых условиях не имеет права думать только о себе. Мы все здесь связаны одной колючей проволокой». И вот нет и его…
Да, невообразимо далекий путь пройден от отцовской могилы в пограничном поселке до этого затихшего в ночи домика. И путь еще не окончен. Кто может сказать, что ждет нас впереди? Мы же не просто узники. Мы боремся, боремся…
16
Последняя военная зима 1945 года была капризной. В феврале прошли дожди. Потом ударили заморозки. Бесснежная земля точно оделась в стеклянный панцирь, а почки на деревьях, успевшие набухнуть, стали похожи на драгоценные украшения.
В такое стеклянное утро Баранников и Борсак шли на завод, то и дело хватаясь друг за друга, так было скользко. Они торопились. Гаек и Магурский были уже на заводе. Сегодня в полдень всех их вызывал главный инженер Гросс.
— Интересно, зачем он нас вызывает? — тихо спросил Борсак.
— Боюсь, ничего приятного,— проворчал Баранников.
— Хорошо, что мы вовремя начали этот шум с перевыполнением задания.
— Да. Гримм точно предчувствовал беду.
— А он не знает, зачем нас вызывает Гросс?
— Он знает одно: среди руководителей завода паника в связи с какой-то бумагой, полученной из Берлина. Второй день беспрерывно идут совещания. Самое тревожное — что на завод прибыли высокие чины СС. Гримм боится, что обнаружена диверсия.
У главного входа в подземелье стояло несколько легковых автомашин. По-видимому, приехавшее из Берлина начальство находилось на заводе.
Баранников и Борсак спускались по главному тоннелю. Здесь они ничего необычного не увидели. Заключенные катили в гору вагонетки с отбросами производства. Из расходившихся в стороны штолен доносился привычный ровный рокот работающего завода.
— Удачи нам! — Шарль Борсак улыбнулся и свернул в свою штольню.
Баранников пошел дальше.
У входа в цех его поджидал Гримм. Лицо у него было бледное и невероятно усталое. Они пошли рядом.
— Я не ошибся: обнаружена диверсия. Но, судя по всему, не наша. Какая-то очень грубая работа.— Гримм задержался возле станка, внимательно рассматривая только что сделанную деталь.— Все приехавшие чины сейчас в седьмом и девятом секторах. На совещании у Гросса меня не будет. Зайду позже в цех…
В это время в кабинете Гросса шел напряженный разговор, в котором участвовали, кроме Гросса, два генерала: один — из главного штаба армии, другой — из СС. Это был генерал Зигмаль.
— Я еще раз обращаю ваше внимание,— возбужденно говорил Гросс,— на отличную работу второго сектора, где практическое руководство производственными операциями также осуществляется иностранными инженерами. Я ставлю вас в известность, что именно эти инженеры стали инициаторами увеличения выпуска продукции. Я горжусь, что с таким трудом разрешенный мне эксперимент предоставления этим инженерам минимально человеческих условий существования целиком себя оправдал.
— Мы, доктор Гросс, к сожалению, приехали сюда изучать не результат вашего, может быть, действительно прекрасного эксперимента,— иронически проговорил генерал Зигмаль.— Мы приехали сюда, чтобы остановить на вашем заводе опасную деятельность саботажников. И в этом вы должны быть заинтересованы, по крайней мере, не в меньшей степени, чем рейхсминистр Гиммлер, который послал нас сюда.
— Я заинтересован в этом больше Гиммлера! — воскликнул Гросс— Завод — это вся моя жизнь, а рейхсминистр обременен еще миллионом не меньших дел.
— Тогда разрешите нам сделать на заводе то, что мы считаем нужным,— раздраженно произнес Генерал Зигмаль.
— Не знаю, не знаю,— стушевался Гросс— Мне показалось, что вы предлагаете нечто похожее на спектакль, который еще неизвестно, будет ли иметь успех.
— Это будет не спектакль, доктор Гросс,— отчеканивая слова, сказал генерал ЗигМаль.— Это будет решительный и поучительный удар по распоясавшимся у вас на заводе врагам Германии. Фронт, армия,— генерал Зигмаль показал на своего штабного коллегу,— учат нас решительности.
Штабной генерал сказал:
— Я знаю этот славянский сброд. Страх для них— прекраснейшее воспитательное средство.
— Ну, расстреляйте десять человек, пятьдесят! Сто, наконец! — горячился Гросс.— Но зачем этот, повторяю, спектакль, который может лишить моральных сил весь коллектив работающих на заводе людей?