18
Баранников пришел в дирекцию первым. В дверях приемной Гросса он столкнулся с инженером Лидманом.
— Здравствуйте, господин Лидман,— почтительно сторонясь, сказал Баранников.
Лидман посмотрел на него ошалелыми глазами.
— Идите вы к черту! — прохрипел он и почти побежал по коридору.
Вскоре в приемной Гросса собралась вся четверка. Сидели не разговаривая, точно не знакомые друг другу люди. Наконец их пригласили в кабинет. Они вошли и шеренгой стали у дверей.
— Проходите, садитесь,— немного растерянно предложил Гросс
Инженеры сели к столу. Два — на одной стороне, два— напротив. Генерал Зигмаль, сидевший у дальнего края стола, оказался как бы председательствующим. Он молча оглядел всех по очереди и спросил:
— Кто из вас русский?
Баранников встал:
— Я.
— Можете сидеть. А вы? А вы?
После того как все назвались, генерал снова долго и бесцеремонно рассматривал каждого из них.
— Вы знаете, что случилось на заводе? — спросил он наконец.
— Никак нет,— ответил Баранников.
— В секторах, не затронутых случившимся, ничего знать не могут,— торопливо пояснил Гросс.
— Ну ничего, скоро узнают об этом поголовно все,— сказал генерал Зигмаль.— Случилось нечто непростительное: у вас на заводе обнаружено вредительство.
— Невероятно! — воскликнул Шарль Борсак, оглядывая коллег удивленным и растерянным взглядом.
Геперал Зигмаль пристально посмотрел на француза и, выждав паузу, продолжал:
— Мы уже установили, чьи подлые руки сделали это дело. Выловим и предадим суровому суду всех, кто затеял эту постыдную войну в потемках. Мы, немцы, любим открытую борьбу, а такую вот войну — исподтишка, из-за угла, когда противник к тебе спиной, мы просто не понимаем. Не можете ли вы объяснить мне, что руководит этими подлецами, какое понятие морали вкладывают они в эту свою подлость? Прошу вас, объясните мне.
Инженеры молчали. Тогда генерал обратился к Баранникову:
— Вы русский, а как раз ваши русские большие мастера подлой войны. Собственно, они такую войну и выдумали. Помогите же мне понять ее моральные принципы.
Баранников поднялся и с минуту стоял молча, смотря в противоположную стену. Как бы он хотел сказать этому хаму в генеральском мундире все, что он думал об их морали палачей и убийц и о благородном героизме советских людей! А заодно и о том, что победа не за горами и что за ней придет и страшная месть палачам. Но… это было бы равносильно самоубийству. Что же тогда сказать? Как ответить на вопрос так, чтобы не потерять достоинства советского человека и в то же время не вызвать у генерала никаких подозрений?
— Ну, ну, господин русский, я жду.
Баранников вздохнул и, повернувшись к генералу Зигмалю, сказал спокойно и рассудительно:
— Я думаю, что подобные действия каждый раз исходят из субъективных данных каждого отдельного человека. Мне, например, война чужда и противна. Я человек абсолютно мирной профессии созидания, а не разрушения. Сформулировать психологию и разгадать мораль неизвестного мне человека — непосильная задача.— Баранников помолчал, как бы пытаясь все-таки найти ответ. И, не найдя его, сказал: — Мне легче разгадать самую сложную техническую задачу.
— Интересно, а как же вы, господин русский, оказались на войне и попали в плен? — быстро спросил генерал Зигмаль.
— Не я оказался на войне, а война оказалась там, где я проводил отпуск,— у своего отца возле польской границы. Война закрутила меня, как бурная река щепку. Последовала целая цепь случайностей, случайно же закончившихся моим пленом, а не смертью.
— Но мирное население мы в плен не брали,— заметил генерал Зигмаль.
— Что вы? — искренне удивился Баранников.— Сколько угодно, и я один из таких. Я вам говорю чистую правду. Когда началась война, я находился в пограничном с Польшей поселке, отдыхал у отца. Запросите своих находящихся там людей, они проверят и убедятся, что все было именно так. Я потому и ненавижу войну, что это слепое, жестокое дело, в котором судьба человека — нуль.
— Вы, наверное, ушли в партизаны?
— Я оказался в плену в первый же месяц войны, когда ни о каких партизанах и слуха не было.
— Странно, в высшей степени странно,— недоверчиво проговорил генерал Зигмаль.— А как вы относитесь к Германии вообще?
— Это великий и умный народ,— ответил Баранников.— Работая здесь, на заводе, я увидел, как высок технический уровень немецкой промышленности, какие прекрасные инженеры заняты в ней.— Он остановился и вдруг спросил: — Можно откровенно сказать о том, чего я здесь не понимаю?
— Ну, ну, интересно.
— Я буду говорить только о том, что известно мне, что я сам пережил и переживаю. То, что война так обошлась со мной, я еще могу понять, но я отказываюсь понять, зачем я нужен Германии в состоянии получеловека.
— Что значит— получеловека? — Генерал многозначительно посмотрел на Гросса.— Я слышал, что вы здесь в весьма привилегированном положении.
Баранников улыбнулся:
— Весьма— это сказано излишне сильно. Да, последнее время я и мои присутствующие здесь коллеги живем относительно сносно. К нам возвращается ощущение человеческой жизни, и, ценя это, мы работаем в высшей степени добросовестно. Но до недавнего времени Германпя обращалась со мной, как с примитивной скотиной, будто главным ее, Германии, интересом было меня уничтожить, а не сделать полезным немецкому народу. Вот этого я понять не могу.
Генерал Зигмаль слушал Баранникова с явным любопытством, не замечая, как доктор Гросс посматривает на него с откровенным злорадством.
— Но вы сами сказали, что война — жестокая штука. Да и как нам не быть жестокими, если мы все время наталкиваемся на происшествия вроде того, что случилось теперь на вашем заводе?
— Я имею в виду слепую жестокость и в слепоте своей — тотальную,— спокойно уточнил Баранников.
— Вы верите в победу Германии? — неожиданно спросил Зигмаль.
Баранников на мгновение замялся, будто он не сразу решается сказать то, что хочет:
— Я верю в победу мира над войной, а от мира, какой бы он ни был, выиграют все народы.
— Вы, я вижу, не инженер, а дипломат,— усмехнулся генерал Зигмаль.
— Просто было время, лежа на нарах в бараке и в пещере, подумать обо всем этом на голодный желудок.
Генерал Зигмаль рассмеялся:
— Ну, видите, значит, уже полезно то, что вы пережили? Интересно, разделяют ли эти взгляды ваши коллеги? — Генерал посмотрел на инженеров.
Встал Шарль Борсак.
— Я лично целиком разделяю мысли русского коллеги и так же, как он, хочу честно служить немецкому народу.
— Я тоже,— вставая, сказал Гаек.
Генерал посмотрел на Магурского, который сидел с опущенной головой.
— А у Польши, как всегда, особое мнение? — спросил он.
Магурский медленно поднялся:
— Мое мнение, в общем, сходится с мнением моих коллег. По, понимаете, у меня в Варшаве остались жена и дети. Почему же мне не дано право написать им, что я жив, работаю и, когда наступит мир, вернусь домой?
Магурский сел.
Генерал подумал о чем-то и обратился к Гроссу:
— У меня все.
Гросс вышел из угла кабинета, где он сидел все это время, и, приблизившись к столу, сказал:
— Я тоже хотел поговорить о последнем неприятном событии, но многое из того, что я хотел сказать, уже выясдилось во время вашего разговора с генералом. Мне остается только просить вас, чтобы вы работали так же хорошо, как до сих пор, чтобы ни у кого не создавалось впечатления, будто наш завод укомплектован одними саботажниками. Вы свободны.
Инженеры вышли.
— Ну, что вы думаете, генерал, об этих людях? — осторожно спросил Гросс.
Генерал приподнял плечи и сказал задумчиво:
— Умные, хитрые бестии, однако верить им хочется.
— Право же,— осмелел Гросс,— на человеческое отношение человек всегда отзывчив.
— У меня есть одна идея,— помолчав, сказал генерал Зигмаль.— Кажется, можно будет проверить, действительно ли они хотят добра Германии. Но я обдумаю это.
Инженеры возвращались на завод. Шарль Борсак на ходу крепко пожал руку Баранникову.
— Если бы я был президентом Франции, я бы тебе за этот разговор дал орден. Военный. Честное слово!
— Никогда бы так не смог,— подхватил Магурский.— Ничего не знать, что будет, встать и спокойно провести эту милую беседу с волком, где что ни фраза, то с двойным смыслом.
— Хватит, товарищи, махать кадилом,— угрюмо отмахнулся Баранников.— Еще абсолютно неизвестно, что произойдет завтра.— И добавил как приказ: — Три дня диверсий не совершаем…
Утром Баранников по дороге на завод увидел Отто. Сперва он просто не поверил своим глазам. Отто стоял, прижавшись к стволу дерева. Косые лучи еще низкого солнца освещали его мертвенно белое лицо. В пещерах у всех такие лица, и Баранников привык к ним. Но здесь, среди позолоченных солнцем стволов дубняка, лицо Отто казалось страшным. Не менее страшно было и то, что Отто очутился здесь в такое тревожное время.
— Подойди сюда,— тихо сказал Отто.— Стань рядом, полюбуемся вместе природой. И слушай. То, что я скажу, исходит от майора Пепеляева. Принято решение начать активную борьбу.
— Неподходящее время,— тихо обронил Баранников.
— Именно потому и решили,— твердо и даже чуть с вызовом произнес Отто.— На террор мы ответим действием. У нас, честных немцев, нет иного пути доказать, что существует другая Германия. В общем, решение принято. Теперь слушай внимательно. Наши товарищи построили рацию. Детали удалось добыть в цехах. Мы слушаем Москву. Могу тебе сообщить, что Советская Армия уже освобождает Польшу. И это тоже зовет нас к действию. Недели через две наша рация сможет и передавать. Будем устанавливать связь с внешним миром. Товарищей, которые работают на рации, зовут Вильгельм Кригер и Христиан Гальц. Запомнил?
— Да. Вильгельм Кригер и Христиан Гальц.
— Это на тот случай, если нас перебьют. Ты ведь понимаешь, что такое для всех нас связь с внешним миром?
— Понимаю.
— Мы тревожимся, что потеряли связь с вашей группой. Стеглик схвачен. Центр вынес решение, чтобы я попытался установить с вами связь.
— Как же ты вышел на поверхность?
— Сегодня я дежурный уборщик крематория. У меня вес, товарищ Сергей.— Отто посмотрел на Баранникова своими спокойными глазами.
— Мы тоже не сидим сложа руки,— сказал Баранников.
— Я знаю.— Отто чуть заметно улыбнулся.— Поэтому я и пришел к тебе. Желаю тебе удачи и победы.
— И тебе тоже. Передай привет Пепеляеву.
— Передам. А теперь иди. До свиданья.
— До свиданья.
Баранников шел к заводу, и ему все время хотелось обернуться и еще раз увидеть Отто, но он не сделал этого. От волнения ему стало жарко. Он распахнул брезентовую куртку. Да, да, Отто прав, иного пути нет. Зачем он сказал Отто о неподходящем времени? А какое оно — подходящее? И тут же он принял решение: сегодня же возобновить прерванную работу. Сегодня же! И больше эту работу не прерывать!
Придя в цех, Баранников взял со стола первый попавшийся чертеж и отправился «на консультацию» к Шарлю Борсаку.
Склонившись над чертежом и водя по нему рукой, Баранников рассказал французу о встрече с Отто. Теперь и Шарль Борсак тоже запомнил две фамилии: Вильгельм Кригер и Христиан Гальц.
— А моя связь с Францией что-то оборвалась,— вздохнул Борсак.
— Я пускаю в ход операцию номер два,—- сказал Баранников.
— Правильно. Я тоже думал об этом. Надо только предупредить Гримма…
19
В середине рабочего дня под землей завыла сирена тревоги. Появившиеся в цехах эсэсовцы приказали прекратить работу и по главной штольне выходить на поверхность.
Баранников шел вместе со своими токарями. Они испуганно смотрели на солдат, оравших, чтобы узники двигались быстрее. Не умолкая выла сирена, и эхо ее страшного голоса металось по подземелью,
— Спокойно, товарищи,— строго сказал полякам Баранников, хотя сам испытывал сильное нервное напряжение. Он догадывался, что начинается расправа за диверсию.
Измученные люди выходили на поверхность и в первую минуту останавливались. Как толчок в грудь, был для них первый глоток чистого воздуха. У выхода из главной штольни все время образовывалась пробка. В остановившуюся толпу, в которой был и Баранников, ворвались эсэсовцы. Они били заключенных автоматами в спины, изощрялись в скотской брани.
Солнце стояло в зените, но его застилал черный полог дыма от крематория, и солнце чуть проглядывало сквозь дым бледным диском. Заключенных гнали к подножию горы, где стояли две виселицы с качающимися от ветра петлями из белоснежной веревки. Заключенных построили в каре. Оркестр, разместившийся возле виселиц, играл бравурный марш. Чуть в стороне стояла группа эсэсовского начальства. Баранников увидел там и знакомого ему генерала СС Зигмаля. Заложив руки за спину, он наблюдал за построением заключенных.
Прозвучал свисток. Оркестр оборвал марш.
— Внимание, внимание! — протяжно крикнул комендант.
Эсэсовцы смотрели в сторону боковой штольни, где находился вход в тюремный бункер. Из черной дыры показалось шествие: впереди три автоматчика, за ними двое заключенных со связанными на спине руками, позади еще три автоматчика. Оркестр заиграл цирковой галоп. Когда процессия остановилась под виселицами, медный грохот оборвался.
Баранников вглядывался в лица обреченных — они были такие одинаковые. Голод, мучения, усталость и грязь сделали их похожими друг на друга. Баранникову показалось только, что один из них русский.
Из тюремного бункера вывели еще одного заключенного. Баранников узнал его—это был Вернер, друг Отто. Вернера провели туда, где стояло эсэсовское начальство. Конвоиры отошли в сторону. Низко опустив голову, Вернер одиноко стоял в нескольких шагах от генерала Зигмаля. Его почему-то несвязанные большие руки устало висели вдоль тела.
Комендант лагеря вошел в центр каре и, задрав голову, начал речь:
— Сейчас по приговору суда будут повешены саботажники. Один из них— немец, другой — русский. Знать имена этих негодяев не обязательно. Память о них развеется вместе с этим дымом.— Он показал на дым крематория и выразительно помолчал.— Эти типы попытались поднять руку на святое святых Германии — на ее военную мощь. Жалкие черви у ног великана! Они должны быть раздавлены! Немедленно раздавлены!— Накалив себя, комендант перешел на крик:—Мы сметем всех и каждого! Враг, где бы он ни прятался, будет найден! Мы заставим его захлебнуться в собственной крови! Мы прекрасно знаем, что эти два мерзавца были не одни! Мы знаем всех их сообщников— людей, потерявших разум и доверившихся червям. О них мы еще позаботимся. Чтобы вздернуть их всех на перекладину, времени нужно немного. Сегодня будут казнены эти двое.—Он сделал паузу и заговорил почти трагическим голосом: — У Германии, у нас, немцев, не может не вызывать гнева и стыда то, что один из этих мерзавцев по документам числится нашим соотечественником. Сейчас сама Германия уничтожит этого изменника, вступившего в сговор с агентом наших врагов — русским. Видите, вон там стоит человек,— с пафосом говорил комендант, показывая на Вернера.— Он немец, хотя и в одежде заключенного. Он был плохим немцем, он был коммунистом. Но у него было время подумать о себе, и он многое понял. Он нам сейчас докажет, что снова стал немцем. Заключенный Вернер, подойдите сюда.
Вернер шагнул в центр каре, высоко подняв голову. Баранникову даже показалось, что он улыбался. Неужели он оказался предателем?
Вернер остановился перед комендантом, смотря ему прямо в лицо.
— Заключенный Вернер, вы сейчас исполните приговор Германии. Я приказываю вам повесить этих мерзавцев.
Вернер неподвижно стоял перед комендантом и все так же в упор смотрел ему в лицо. Вокруг была немая тишина. Из трубы крематория вываливались клубы черного дыма.
— Вы что, не понимаете немецкого языка? — крикнул комендант.
После нескольких секунд могильной тишины все услышали громкий голос Вернера: