— Спасибо…
Сирота, значит. Сирота я сирота, сиротинушка, одинокая во поле былинушка… Ну вот и о чём такого спрашивать? Хотя, конечно, многое складывается вполне логично. Во всяком случае, для расстройства психики почва сформирована благоприятная, пусть даже выглядит паренёк вполне нормальным…
Ишь, сидит, глазёнками своими синими хлопает. Ждёт, чего ещё спрошу. О чём же тебя спросить, сирота ты тайнинская? И что, в конце концов, возомнил о себе этот проклятый психиатрический пузырь?! Ни слова не сказал, ни одного вопроса не задал! Сидит, будто каменный болван китайский, чёрт бы его побрал.
Что за жизнь такая. Сейчас бы куда-нибудь… в Крым, например. Феодосия. Анапа. Чёрное море плещется, чайки орут как оголтелые, на пляжном песочке кофе по-турецки готовить можно… Жара, жара, проклятая Москва, проклятый Ершалаим, ненавистная жизнь, ненавистная работа. Ещё спасибо Фёдорову, а то кем бы ты сейчас был, товарищ майор, после того, как тебя из «органов» попёрли? Пошёл бы в какие-нибудь охранники, клептоманов по супермаркетам ловить, или в каком-нибудь банке стоять по стойке смирно, что твой тауэрский часовой. Что за жизнь… А дома — Мариночка, свет очей, кошка дикая; чуть что — в истерику, а в истерическом состоянии так и норовит физиономию коготками своими наманикюренными располосовать, да ещё своим братом-имбецилом-адвокатом грозится: отсужу, мол, честно нажитое, будешь знать. И правильно, Герман Сергеич, и поделом тебе будет. Нечего было в сорок два года на двадцатилетнюю дурочку заглядываться. Получай теперь, фашист, гранату, да по полной программе, да не забывай расписываться в получении… Как же я устал, Господи. Как же я устал…
Однако вернёмся в милый нашему сердцу «пытошный застенок». Если подумать, пытают здесь не задержанного Валентина Звезду, о нет. Пытают здесь меня, штатного психолога собственной персоной. Максимов, возможно, думает о том же самом — но какое мне дело до этого старого пня?
Так, Герман Сергеич, соберись, ну же. Сейчас прощупаешь мальчишку, найдёшь у него болевые точечки, и мигом он у тебя расколется, во всём признается, запоёт, как миленький. И не таких раскалывали. Вспомни, как тогда, в Кабуле… Хотя нет. Об этом лучше лишний раз не вспоминать. По-крайней мере, кошмары сниться перестали…
Нуте-с, Валентин Иосифович, душа моя, что же вы нам ещё расскажете?
— Вас, молодой человек, задержали по подозрению в убийстве. Вам это известно?
Вздохнул устало. Сколько раз он это слышал?
— Да, господин психо… То есть Герман Сергеевич. Вот только эти люди ничего не поняли, запутались, а оттого и следствие запутали. Я никого не убивал. Я просто…
— Не убивали? А у меня вот тут есть показания свидетелей, соседей ваших.
Юноша улыбнулся — мне показалось, чуть снисходительно.
— Так я вам и говорю. Они сами не знают, что они видели. Сами не знают, что говорят.
— Не знают, вот как? Ну-с, вот здесь у меня, например, показания гражданки Никифоровой, 1929 года рождения… И эта самая Никифорова утверждает, что последние два месяца видела вас с некоей девушкой, имени которой вышеуказанная гражданка не знает. А вот — гражданин Сельцов, 1965 года рождения… утверждает, что девушку звали… Шанталь? Серьёзно? Необычное имя, особенно для Мытищ. Французское? Что вы, Валентин Иосифович, можете мне на это сказать?
Улыбка сошла с лица задержанного. Нет, друг дорогой, ты мне лапшу на уши не вешай. «Не знают, что говорят», конечно же. Никакой ты не ангел, и не Иешуа. Просто жара, мозги плавятся.
— Гроза будет.
Он произнёс это как-то буднично и совершенно не к месту, словно мы с ним не в «пытошной» сидели, а где-нибудь в скверике, на скамеечке.
Задурить меня пытается, чертёнок белобрысый, как пить дать. А вообще, похоже, паренёк-таки психический. Как я и думал. Ещё бы, опыт — это вам не жук чихнул. Всяких повидали — да, Герман Сергеич? — на всякое насмотрелись. И на нормальных, и на ненормальных.
— Вы вот что, Валентин Иосифович, вы мне это бросьте! Отвечайте на поставленный вопрос: была такая девушка или нет?
Валентин Звезда вздохнул — тяжело и как-то замученно, по-стариковски. Мол, чего вы ко мне пристали, дайте помереть спокойно… Или как там было у Стругацких.
— Можно и так сказать.
Нет, он-таки издевается. «Можно и так сказать»? А как ещё можно сказать? Кажется, я начинаю понимать, отчего его прозвали Иллюзионистом. Сдаётся мне, этот молокосос каким-то образом умудрялся задуривать следователей до такой степени, что они переставали отличать бред от правды. Иллюзии, значит, да? «То ли девушка, а то ли виденье»?
Сил моих нет. И ещё эта трижды проклятая жара. Да кабы не жара, и проблем бы не было! А тут ещё Максимов, скотобаза, сидит и ни слова, ни слова не говорит! Да что он там, этот профессор психиатрии, мать его за ногу, язык проглотил, что ли?!
Такое ощущение, будто «пытошная» застыла в этом душном мареве, как муха в янтаре. Воздух загустел, как кисель, и в этом киселе люди кажутся глупыми куклами, манекенами, которых рассадил по углам неведомый декоратор. Имитация жизни. Имитация допроса. В сущности, всё это действо и есть имитация: ведь если он психический, так его один чёрт на экспертизу везти, у нас же тут всё равно «предвариловка». Бюрократы эти… Крючкотворы… Лишь бы бумагу портить. Вот сидит в углу пристав, пишет. Или не пишет? Проклятье…
— Эй, там! — кричу в сторону двери. — Воды принесите!
И в этот самый момент замечаю, что на столе, чуть поодаль и наискосок от меня стоит стакан. С прозрачной жидкостью, что характерно. Очевидно, с водой. Когда это его успели принести? Кто? Дверь же вроде не открывали. Более того, минуту назад никакого стакана тут не было! А теперь есть. Почему, спрашивается? По-че-му? А?
Зажмурившись, тру глаза. Морок, это морок, мельтешит в голове идиотская мысль. Но нет — стакан остаётся спокойно стоять на том же самом месте. Значит, взаправду. Значит…
Пальцы, дотянувшись, смыкаются на прохладной ребристой поверхности, чуть запотевшей; вода холодная! Ура тебе, Господи — или кто там послал мне это чудо. Рука уверенно тянет стакан ко рту, стакан не сопротивляется. Ну и правильно, ползут мысли, сопротивление представителю власти по меньшей мере глупо. А власть — опьяняет. Власть-всласть. Вот бы там водка была… Боже, что я несу!..
Стакан легонько бьёт по зубам, а я глотаю — хвала всем богам! — не водку, а самую обычную воду, прохладную воду, вкусную воду! Да есть ли что-нибудь вкуснее в подлунном мире? Чёрта с два.
Подлунный мир оживает.
С недоумением смотрит на меня пристав, ручка застыла над бумагой. Максимов смотрит подозрительно, я бы даже сказал, с опаской. Валентин — о, Валентин смотрит спокойно, и на его лице читается незримая улыбка, хотя губы неподвижны. Чудной всё-таки юноша…
— Так, — ворчу я, — работаем, товарищи. Работаем. На чём это я остановился? Ах да. Расскажите мне пожалуйста, Валентин Иосифович…
— Можно просто «Валентин», а то имя-отчество уж больно серьёзно звучит, — смущённо улыбается парень.
— А вы, значит, хотите, чтобы несерьёзно? Впрочем, как хотите. Итак, Валентин, расскажите нам о том, что же всё-таки случилось, и кто такая эта девушка, эта ваша Шанталь.
Звезда внимательно посмотрел сперва на меня, а потом на Максимова. Похоже, мы наконец-то дожили до серьёзного разговора, подумалось мне.
И он начал говорить:
— Это началось год назад. Я упоминал о том, что моя мама была человеком добрым, но очень нервным. Она волновалась за меня, боялась, что я останусь один, и обо мне некому будет позаботиться. Поэтому она постоянно твердила мне о том, что мне нужно непременно получить образование, и вообще остепениться, найти хорошую девушку, жениться… Вы понимаете.
— Продолжайте.
— Да-да… А я, вы знаете, никогда ни к чему такому не стремился. Всегда был романтиком, мечтателем, любил читать, пробовал писать… Конечно, я не писатель, но…
— Это имеет отношение к делу?
— Пожалуй, — юноша улыбнулся. Я мельком глянул на Максимова, но чёртов профессор продолжал «играть в молчанку».
— Вы говорите загадками, мой дорогой, э-э, Валентин. А время, между прочим, материя конечная. Так что я бы попросил вас излагать свои мысли в более живой манере. Всё-таки вы на допросе.
— Конечно. Понимаете, Герман Сергеевич, наша жизнь — не более, чем иллюзия…
Ну вот, началось, подумал я.
— …иллюзия, — невозмутимо продолжал Звезда, — которую каждый из нас создаёт сам. Неважно, кем человек работает, кем себя считает… Так или иначе он создаёт иллюзию того, что обычно называют жизнью…
— Это вы, дражайший, Ричарда Баха начитались, — заметил я не без ехидства, как вдруг случилось чудо: профессор Максимов ожил.
— А почему вы так считаете, скажите на милость? — спросил наш кучеобразный друг. — Вы вообще какой веры?
Да что он мелет, что за чушь он порет, какая ещё вера?!
— Как вам сказать, профессор, — Валентин призадумался. — Думаю, господин Кастальский не одобрит экскурса в эту область моих мыслей… А что до веры, так я православный, конечно.
Я отпил из стакана и махнул рукой:
— Бог с вами, излагайте.
— Хорошо, — Валентин кивнул. — Скажите, профессор, можно ли назвать реальным то, что вы видите?
Максимов фыркнул:
— Глупый вопрос. Конечно можно.
— А отчего вы в этом так уверены? Чем вы доказываете это?
— Вы задаёте бессмысленные вопросы, юноша, — высокопарно заявил высокомерный пузырь. — Мне незачем что-либо доказывать. Я, знаете ли, материалист и не верю во всякие там предрассудки. Я прочёл столько книг, сколько вам и не снилось. Я, на минутку, профессор. Реальность существует по своим законам, которые в основной своей массе давно описаны учёными.
— Выходит, окружающий вас мир реален, потому что подчиняется правилам, составленным людьми?
— Можно и так сказать.
— А что если некто видит мир иначе, чем его видите вы?
— Это значит, мой юный друг, что этот некто, вероятно, подвержен психическому расстройству или даже расстройствам. Увы: в наши дни это отнюдь не редкость, уж поверьте профессору психиатрии.
— Я ждал от вас подобного ответа. Но вот вам конкретный пример: расскажите нам, профессор, что вы видите на этом столе?
До сего момента я словно пребывал в какой-то странной дрёме; должно быть, меня попросту сморило. Но когда Валентин задал Максимову этот вопрос, я отчего-то почувствовал себя неуютно, словно откуда-то потянуло сквозняком.
— Воля ваша, Валентин Иосифович, но вы действительно задаёте очень странные вопросы, — покачав головой, ответил профессор: — Это же очевидно. На столе лежит папка с вашим делом, блокнот господина Кастальского и ручка, принадлежащая ему же. Вот и всё. Или вы полагаете, что там может быть что-то ещё?
Нет — это был уже не сквозняк. Это был арктический холод. И всё моё существо, дрожавшее от этого холода, в тот же миг взвыло:
«А стакан?!»
И тогда, с ужасом, достойным По, я обнаружил, что никакого стакана на столе нет.
— Но… Но как же… Как же так…
— Что случилось, Герман Сергеевич? — осторожно спросил Максимов. Он явно чувствовал себя неуютно.
— Там же… Там… Там был стакан! — выпалил я наконец. — Я пил из него воду! Холодную! Только что!
— П-помилуйте, голубчик, о чём вы? — Максимову определённо было не по себе, но, боясь обидеть меня (или вывести из себя?), он старался говорить спокойно и даже ласково: — Какой стакан? Никто стакан не приносил… За всё то время, что мы здесь сидим, никто не входил и не выходил… А скажите, Герман Сергеевич, вы сейчас его видите?
Я покачал головой, и профессор успокаивающе загулил:
— Ничего-ничего, Герман Сергеевич, бывает. Ведь жара какая, а? Да и устали вы наверняка, всякое могло пригрезиться. Знаете, это как миражи в пусты…
Он заикнулся на полуслове. Потом вдруг поднял на меня совершенно безумный, полный потустороннего страха взгляд.
— Вы его видите? — прошептал профессор загробным голосом.
— К-кого?
— Стакан! — отчаянной чайкой крикнул Максимов, и от этого крика у меня зашевелились волосы на спине.
Я посмотрел на стол — но нет, нет, никакого стакана на столе не было!
— Нет… Не вижу…
Лицо профессора исказилось какой-то странной мукой. Он посмотрел на меня, потом на стол, потом опять на меня, и спросил:
— Что вы сейчас видите, Герман Сергеевич?
— Да как вам сказать… — мне стало даже жаль старого глупого индюка, попавшего, очевидно, в тот же суп, что и я: — Ничего, профессор. Только вы как-то странно на меня смотрите.
Он было затих, а потом вдруг побагровел и стал хватать ртом воздух, до белизны костяшек сжав подлокотники стула. Удар, подумал я, это удар. А я ведь даже не врач… Помрёт ведь несчастный, на моих глазах помрёт. Я не любил профессора, но никогда не желал ему смерти. Всё-таки человек я довольно гуманный, примерно шестидесятипроцентный филантроп.
Но Максимов, похоже, потихоньку приходил в себя.
— Мама, — сказал он тоном человека, которому подмигнуло увиденное им привидение.
— Теперь вы понимаете, господин профессор, что я хотел вам сказать? — спросил старика Звезда, всё это время хранивший невозмутимое молчание.
— Признаться, не вполне… Но…
— А вы, господин психолог?
И тут я вспомнил.
— Насыщение пятью хлебами — да? Это ведь тоже так было?
Юноша улыбнулся.
— Ну, может быть. Почти.
И вот два учёных мужа сидели, попеременно глядя то на стол, то друг на друга, а загадочный молодой человек только снисходительно улыбался.
…
После примерно пяти минут, которые потребовались нам для того, чтобы прийти в себя, Максимов спросил:
— То есть вы имеете в виду, что способны, э-ээ, внушить любому человеку какой-либо образ, и он этот образ увидит? Так? Это, судя по всему, какая-то разновидность гипноза…