— А мать-то у васъ, Кириллъ Семенычъ, въ деревнѣ жила? — спросилъ Сеня.
— Мать-то… — вздохнулъ Кириллъ Семенычъ. — Не у всякаго мать бываетъ, братики… Вонъ у Васьки нѣтъ матери… Ну, живѣй, на конку полѣземъ!.. — оборвалъ онъ разговоръ, и всѣ трое побѣжали догонять отходившiй отъ заставы вагонъ.
Наступили осеннiе дни. На улицахъ была грязь, днями лилъ дождь. Въ мастерской огни зажигали рано. Сырость выступала по угламъ, и было холодно спать на полу. Мастера не выходили къ воротамъ, а послѣ работы сидѣли на лавкахъ и дымили махоркой. Кириллъ Семенычъ пристраивался къ лампочкѣ и читалъ.
Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ Васютка жался у печки.
Ночью Сеня чувствовалъ его горячее дыханiе и бредъ.
Утромъ Васютка не поднялся съ постели.
— Васька, ставь самоваръ! — крикнула хозяйка. — Ты чего это, паршивецъ, не поднимаешься?..
Вася не двинулся, чуть повернулъ голову и просительно смотрѣлъ на хозяйку.
— Васька-то никакъ заболѣлъ, — сказала хозяйка мужу.
— Ты чего это, а?.. Васька! — спросилъ Иванъ Максимычъ.
— Голову кружитъ…
— А, чортъ!.. прохватило… Вставай-ка… расходишься…
Но тутъ вмѣшался Кириллъ Семенычъ.
— Чего тревожить-то… вишь, красный лежитъ…
День начался. Стучали молотки, визжали подпилки, скрипѣло большое колесо. Гарь стлалась по мастерсокй изъ горна. Въ уголкѣ, недалеко отъ лахани, лежалъ Васютка, прикрытый съ головой грязнымъ лоскутнымъ одѣяломъ.
Наступилъ вечеръ.
— Что, Васька? ужинать будешь, а? — спросилъ Сеня.
Вася открылъ глаза и молчалъ. Подошелъ и Кириллъ Семенычъ.
— Что, парнишка? какъ дѣла, а?
— Ки-риллъ Семе-нычъ… — хриплымъ голосомъ зашепталъ Васютка.
— На волю бы… дыхать тяжко… глотку захватило…
— Глотку?.. — тревожно спросилъ мастеръ. — Хозяинъ, а, хозяинъ! Иванъ Максимычъ!.. въ больницу его надоть… глотка у него…
Иванъ Максимычъ собирался въ трактиръ.
— Завтра отправимъ… Можетъ, отлежится.
Весь вечеръ Кириллъ Семенычъ съ Сеней сидѣли возлѣ Васютки.
— Э-эхъ… ни отца, ни матери… никому-то не нуженъ.
— Постой-ка… бредитъ никакъ…
Оба наклонились надъ больнымъ.
— Ишь… это онъ про груши… какъ на кладбище ходили… помнитъ… — сказалъ Кириллъ Семенычъ. — И радости-то всей, что грушки съѣстъ. Вотъ зима придетъ, — подъ Дѣвичье свожу васъ, на каруселяхъ прокачу…
— А не помретъ онъ? -
— Помретъ, — царство небесное… Маяться не будетъ… Что былинка въ полѣ… безъ родного глазу растетъ…
Прошла ночь. Вернулся Иванъ Максимычъ, и заснуло все въ мастерской. Сеня уже сталъ забываться, какъ вдругъ сильный хрипъ разбудилъ его. Онъ поднялся на локтѣ и прислушался. Было темно и страшно, и въ этой темнотѣ слышались прерывающiеся хрипы задыхавшагося человѣка.
— Кириллъ Семенычъ! — крикнулъ Сеня въ страхѣ. — Кириллъ Семенычъ!.. Вася помираетъ!..
Мастеръ вскочилъ, зажегъ лампочку и подошелъ къ Васютке. Вася, разметавшись, лежалъ съ закрытыми глазами и хрипѣлъ. Голая грудь съ мѣднымъ крестикомъ подымалась часто-часто.
— Помираетъ никакъ… — дрогнувшимъ голосомъ сказалъ Кириллъ Семенычъ. — Вася, Васютка!.. Господи!.. Эй!.. Иванъ Максимычъ! хозяинъ!..
Онъ сталъ стучать въ дверь за перегородку.
— Васька помираетъ!.. вставай!!!
Ужасъ охватилъ Сеню. Онъ сидѣлъ на лавкѣ и не отрывалъ глазъ отъ угла, гдѣ, освѣщенный тусклой лампочкой, лежалъ на грязномъ тюфякѣ задыхавшiйся Васютка. Возлѣ стоялъ взъерошенный хозяинъ и мастера, Кириллъ Семенычъ спѣшно натягивалъ сапоги.
— Въ больницу надо… чево тутъ… — бормоталъ хозяинъ.
— Безъ тебя знаю, — кричалъ Кириллъ Семенычъ. — Давеча надо было!.. Вамъ что!.. Говорилъ давеча отвезти… Медицины не понимаете!.. Давай его пачпортъ!.. ну!..
Всѣ суетились, бѣгали. Кириллъ Семенычъ натягивалъ на Васютку пальто, сверху укуталъ своимъ полушубкомъ и обвязалъ шарфомъ.
— Мальчишка на камняхъ спитъ, у двери… Сколько разъ говорилъ — лавки сдѣлать — горячился Кириллъ Семенычъ.
— Сами-то на перинахъ дрыхнете…
Извозчикъ былъ нанятъ. Кириллъ Семенычъ взялъ Васютку на руки и вынесъ изъ мастерской.
— Ишь, развоевался, старый хрѣнъ… — мрачно сказалъ Иванъ Максимычъ, уходя досыпать ночь.
— Сурьезный старикъ, — говорили мастера, — холоду напустилъ…
Глава IХ. Куда идти?
Утромъ Кириллъ Семенычъ разсказывалъ:
— Какъ прiѣхали въ больницу, сейчасъ его въ ванну потащили… Ужъ тамъ возьмутся. Молодой все народъ, живой… Чистота!.. Докторъ горячiй такой… „Чего, говоритъ, до коихъ поръ держали?… Такую, говоритъ, болѣзнь въ самую пору надо захватить… Дурачье, говоритъ, вы…“
Дифтеритъ, говоритъ, у Васьки-то… „Но, говоритъ, попробуемъ…“ Ужъ они возьмутся. Для нихъ что Васька, что другой кто… Для науки орудуютъ…
Въ тотъ же день въ мастерскую явились городскiе санитары и произвели дезинфекцiю. Мыли стѣны и полъ, прыскали чѣмъ-то, и сожгли Васюткинъ тюфякъ, не взирая на протесты Ивана Максимыча. Черезъ день выбѣлили заново всю мастерскую.
— Чтобы заразы не было, — пояснилъ Сенѣ Кириллъ Семенычъ. — Наука, братъ… строго!..
Въ тотъ же день онъ ходилъ узнать о Васюткѣ и сообщилъ, что можетъ и выздоровѣетъ.
Иванъ Максимычъ что-то былъ мраченъ, дни и вечера проводилъ внѣ дома, возвращался возбужденный, грозилъ, что „скоро все это кончится.“
Что должно „кончится,“ — никто не зналъ. Загадка разъяснилась скоро.
Недѣли черезъ двѣ послѣ отправки Васютки въ больницу, въ мастерскую явился человѣкъ въ формѣ, съ портфелемъ, показалъ Ивану Максимычу какую-то бумагу и предложилъ уплатить деньги. Иванъ максимычъ горячился, клялся, что ему самому долги не платятъ, что его разорили „въ чистую…“
— Вы отказываетесь? — спросилъ господинъ въ формѣ.
— Какъ же я заплачу, ежели мнѣ за товаръ не уплатили?..
Тогда господинъ въ формѣ предложилъ мастерамъ быть свидѣтелями, сѣлъ за столикъ и приступилъ къ описи имущества. Къ большому колесу, станкамъ и инструментамъ привѣсили ярлычки съ печатью и объявили, что продажа съ торговъ будетъ черезъ двѣ недѣли.
Въ тотъ же вечеръ мастера потребовали заработную плату.
Произошелъ скандалъ, хозяинъ заявилъ, что у него нѣтъ ни копейки. Ивана Максимыча били, не смотря на протесты Кирилла Семеныча. Хозяйка заперлась въ каморкѣ, Сеня забился въ уголъ. Сбѣжался народъ, пришла полицiя и составила протоколъ.
Утромъ мастера взяли паспорта, изругали хозяина и ушли. Остался только Кириллъ Семенычъ.
— Тебѣ я отдамъ, Кириллъ… побудь пока. Сенькину отцу напиши… — говорилъ Иванъ Максимычъ. — Вѣдь, не нарошно я… Какъ передъ Богом, хошь вѣрь, хошь не вѣрь, — подрѣзалъ меня Петровъ. Несостоятельнымъ объявился и ни гроша за товаръ не уплатилъ.
— Имъ не заплатилъ, — мнѣ не надо… Что у тебя на душѣ, не знаю, а ежели и впрямь въ трубу вылетѣлъ, съ голаго человѣка не берутъ.
Въ тотъ же вечеръ Кириллъ Семенычъ сказалъ Сенѣ:
— Отцу напишу, а тамъ увидимъ. Напишу, что пока у меня поживешь, можетъ, и пристроимся какъ…
Черезъ двѣ недѣли въ мастерской происходили торги.
Иванъ Максимычъ сидѣлъ у окна и смотрѣлъ, какъ по его мастерсокй расхаживали постороннiе люди, оглядывали станки и перешоптывались.
Это были барышники. Иванъ Максимычъ проклиналъ теперь часъ, когда пришло ему въ голову завести свое дѣло. Въ этомъ большомъ городѣ, гдѣ кругомъ десятки такихъ заведенiй, какъ у него, трудно было прочно стать на ноги съ маленькими средствами.
За перегородкой плакала хозяйка. Сеня съ Кирилломъ Семенычемъ сидѣли въ сторонкѣ.
— Такъ-то, братъ… Трудно маленькому человѣку… Вертѣлся нашъ Иванъ Максимычъ и довертѣлся. Дѣло-то затихло, обернуться-то да обождать лучшей поры — нѣтъ силы, ну и въ трубу… Ишь, воронья-то налетѣло, задарма возьмутъ… Все равно, что живое мясо съ него рвутъ.
Сеня смотрѣлъ на осунувшееся лицо хозяина. Онъ уже забылъ побои, ругань и окрики. На его глазахъ рушился весь Иванъ Максимычъ, становился такимъ же, какъ и Кириллъ Семенычъ, какъ онъ самъ, безъ средствъ, безъ инструментовъ, съ однѣми рабочими руками.
„Куда теперь онъ пойдетъ?“ — думалъ Сеня. — „Теперь зима скоро… Въ деревню?.. А вонъ у Кирилла Семеныча и деревни нѣтъ…“
И Сеня сталъ думать, почему же Иванъ Максимычъ ушелъ изъ деревни. Тамъ такъ хорошо… Сеня не зналъ, что нужда и голодъ гнали изъ деревни, отъ солнца и земли, сотни тысячъ людей.
Торги кончились быстро, станки были взвалены на извозчиковъ и увезены. Долго возились съ большимъ колесомъ. Сеня съ грустью проводилъ глазами своего мучителя, когда нѣсколько человѣкъ выволакивали его изъ мастерской.
Вечерѣло. Въ пустой мастерской было уже темно. Иванъ Максимычъ неподвижно сидѣлъ подъ окномъ, охвативъ руками голову. Кириллъ Семенычъ подошелъ къ нему.
— Не убивайся такъ, Иванъ Максимычъ… Дастъ Богъ…
— А люди отымутъ. Пятнадцать годовъ въ людяхъ выжилъ!.. не пилъ, не ѣлъ… по копейкамъ откладывалъ… Опять въ люди идтить?.. до могилы гнуться?… Въ деревнѣ изба пустая… Ни гроша вѣдь нѣтъ, все пропало…
Стукнула дверь, и вошелъ дворникъ.
— Квартиру-то очищай… Какъ вы теперь прогорѣмши, хозяинъ съѣзжатъ требуетъ… А то къ мировому.
Сеня понялъ, что Ивана Максимыча гнали съ квартиры. Куда же онъ пойдетъ? На улицу? На грязную улицу, гдѣ между большими домами плаваетъ туманъ, и въ этомъ туманѣ, какъ печальные глаза, тонутъ желтые огоньки фонарей. Что же такое этотъ городъ, такой красивый при солнцѣ, съ храмами и дворцами, бульварами и магазинами, и такой грязный и страшный осенней ночью подъ струями дождя? А куда же пойдетъ онъ и Кириллъ Семенычъ?..
— Ты это чего, братикъ? — сказалъ Кириллъ Семенычъ, замѣтивъ устремленные на него испуганные глаза Сени.
— Ты чего это?.. ты не того… не нюнь, не пропадешь.
Сказалъ, — не брошу. Хоть и маленькiе мы съ тобой люди, а пугаться нечего… Нѣ-ѣтъ, братикъ, — успокаивалъ онъ себя. — Не таковъ, братъ, я, чтобы нюни распускать. Меня-то жизнь ужъ какъ ломала, — все пережилъ…
И проволокой меня драли, и подъ заборами ночевалъ, и по недѣлямъ голодалъ. И не боюсь я ничего. И ты не бойся.
— Такъ возьмешь его-то? — сказалъ Иванъ Максимычъ. — Какъ мнѣ его теперь держать…
— Нельзя же бросить, не щенокъ. Не можешь ты, я возьму.
На утро Кириллъ Семенычъ забралъ свои пожитки, взялъ паспорта и сказалъ:
— Ну, Сеня, пойдемъ!.. Народъ мы привышный, пойдемъ, куда подешевле, до мѣста. Въ ночлежный пойдемъ…
Глава Х. Въ ночлежномъ домѣ
Вышли на улицу. Кириллъ Семенычъ несъ на полотенцѣ сундучокъ съ пожитками. Подморозивало. Выглянуло солнце, и улицы повеселѣли. На перекресткахъ стояли бравые городовые съ ясными значками на шапкахъ, сновали извозчики, ѣхали съ дѣловымъ видомъ люди. Въ зеркальныя окна магазиновъ заглядывали прогулявшiеся господа.
Шли бульварами. Нарядные ребятишки бѣгали по усыпаннымъ пескомъ дорожкамъ; на скамейкахъ сидѣли почтенные господа, проглядывая газеты. Все было чисто, сыто и довольно собой.
„Горячiе пирожки“ — прочелъ Сеня за окномъ большой булочной. Было видно, какъ за мраморными столиками сидѣли чисто одѣтые люди и кушали пирожки.
— Пойдемъ, чего тутъ, — торопилъ Кириллъ Семенычъ. — Аль ѣсть хочешь? — и Сеня продолжалъ путь.
Да, ему очень бы хотѣлось попробовать пирожковъ, но у Кирилла Семеныча денегъ мало, да и не до пирожковъ теперь.
Съ большой улицы, изъ сутолоки экипажей и пѣшеходовъ попали они въ переулокъ, гдѣ пошли магазины поменьше, лавочки съ платьемъ и обувью, съѣстныя, чайныя и трактиры; гнилью и вонью тянуло съ грязныхъ дворовъ. На каждомъ шагу встрѣчались плохо одѣтые люди, старьевщики, татары, лоточники, пышечники. Изъ переулка попали на большую, запруженную народомъ площадь. Гомонъ тысячи голосовъ стоялъ здѣсь.
Удивленно глядѣлъ Сеня на шумливую сѣрую толпу, точно спрятавшуюся сюда отъ красивыхъ улицъ, въ эту низко расположенную площадь, обставленную грязными домами съ рядомъ черныхъ отверстiй, никогда не закрывающихся дверей. Тусклыми рядами оконъ глядѣли на площадь эти неуютные дома съ липкими отъ грязи порогами десятковъ входовъ. Тысячи людей, одѣтыхъ съ чужого плеча, покрытыхъ заплатами и швами, въ стоптанныхъ сапогахъ, опоркахъ и лаптяхъ, въ разнокалиберныхъ шапкахъ, картузахъ, измятыхъ котелкахъ и даже безъ шапокъ толклись на площади, бранились, кричали, пѣли, закусывали. Десятки бабъ сидѣли на большихъ корчагахъ, покрытыхъ тряпьемъ. Это была прохладная кухня.
Въ корчагахъ прѣли щи и похлебка; на переносныхъ жаровняхъ жарилась колбаса и печенка. Десятки людей, сидя на корточкахъ, ѣли изъ мисокъ подъ открытымъ небомъ, часто подъ дождемъ; сотни ходили возлѣ, потягивая голодными ноздрями раздражающiй запахъ, мечтая о благословенной корчагѣ и горячей похлебкѣ, не заглядывавшей въ желудокъ, можетъ быть, десятки дней.
Однимъ словомъ, передъ Сеней открылся знаменитый „Хитровъ рынокъ“ съ оживленной площадью днемъ и молчаливыми домами ночью.
— Вишь, „Хитровъ рынокъ“, — угрюмо сказалъ Кириллъ Семенычъ. — Да ты не робѣй, — свои, братъ, все… крестьянскiй народъ, православные… Кого жизнь вышибетъ, сюда идутъ, на низъ… Тутъ всякаго народу есть… И жулики есть, и хорошiйе люди есть… Ну, идемъ.
Они вступили въ одно изъ черныхъ отверстiй въ стѣнѣ дома и поднялись по грязной каменной лѣстницѣ. Съ площадокъ вели двери въ полутемные коридоры съ рядами ободранныхъ дверей. Гдѣ-то играли на балалайкѣ, плакали дѣти. Кириллъ Семенычъ отворилъ одну изъ дверей.
Большая комната была перегорожена на двѣ части: въ правой половинѣ шли вдоль стѣнъ нары съ тюфяками и рванью; въ лѣвой, должно быть, жили хозяева или болѣе почтенные жильцы.
— Хозяинъ будешь? — спросилъ Кириллъ Семенычъ у человѣка гигантскаго роста, въ розовой рубахѣ, чистившаго кирпичомъ самоваръ.
— Спитъ хозяинъ.
Разбудили хозяина, человѣка на деревянной ногѣ, и порѣшили, — сняли одинъ изъ угловъ „хозяйской“ половины. Въ такомъ же точно углу помѣщался старичокъ, изготовлявшiй вѣшалки изъ проволоки и крючки для одежды. Около печки стояла койка хозяина ночлежки.
— Квартира! — сказалъ Кириллъ Семменычъ, устраиваясь на лавкѣ у окна. — Ишь, садитъ-то какъ…
— Не пухъ, не вылетишь. Чай съ семи вѣтровъ обдувало, — сказалъ хозяинъ.
Сеня сѣлъ на лавку и осматривалъ новое помѣщенiе. Крючочникъ въ своемъ уголкѣ, сидя на скамеечкѣ передъ табуретомъ, пощелкивалъ щипчиками, проворно загибая крючки.
Время тянулось скучно. Пообѣдали чаемъ съ ситнымъ и прилегли отдохнуть. Сеня лежалъ, накрывшись своимъ зипуномъ, смотрѣлъ на вертящiеся черные пальцы крючочника и подъ чиканье щипчиковъ, утомленный новыми впечатлѣнiями, уснулъ.
Къ вечеру въ сосѣдней половинѣ стало шумно: собирались ночлежники, хлопала дверь, и хозяинъ отбиралъ пятаки за ночь.
Крючочникъ, какъ громадный жукъ, выползъ на середину комнаты, къ висячей лампѣ, и какъ машина работалъ пальцами и щипцами.
— Много-ль наработешь за день-то? — спросилъ его Кириллъ Семенычъ.
Тотъ нехотя поднялъ голову.
— Копеекъ на двадцать. Горе-работа… Э-эхъ…
— Фью-фью… Съ утра и до ночи?
— Съ утра и до ночи. Надо-жъ кормиться-то… Ноги-то мои на заводѣ остались… котломъ придавило…
Тутъ только Сеня замѣтилъ, что крючочникъ не сидѣлъ, а стоялъ на какихъ-то кожаныхъ култышкахъ.
— И не дали ничего?
— Какъ-же, дали… Годъ подержали, а потомъ и въ отставку…
— Прутъ изъ деревни, а чего прутъ: цѣну только сбиваютъ, черти!.. — кричалъ кто-то за перегородкой. — тутъ вонъ тыщи безъ работы сидятъ, а они все прутъ…
— Пожилъ-бы въ деревнѣ, — узналъ… Отъ хорошей жисти не побѣжишь въ этакую мурью. Третью недѣлю маемся…
За три дня Сеня узналъ многое. Онъ узналъ, что въ этомъ городѣ, такомъ богатомъ и красивомъ, десятки тысячъ людей не имѣютъ въ карманѣ пятака; что на этотъ рынокъ, называемый „Хитровкой“, сходятся тысячи голодныхъ, у которыхъ только одна собственность — руки, ждутъ работы недѣлями, на ночь расползаются по норамъ и снова, какъ забѣлѣетъ день, ждутъ работы. Новый мiръ открылся здѣсь передъ Сеней. Живя дома, онъ зналъ, что въ городѣ живется хорошо, а въ деревнѣ плохо, что въ городѣ боьше живутъ господа, а въ деревнѣ — мужики, — и только. Теперь онъ видѣлъ тысячи голодныхъ, оборваннхъ. Они искали работы и просили милостыню; они проклинали жизнь, угрюмо смотрѣли въ землю и почти никогда не улыбались.