День ото дня становился мрачнѣй всегда бодрый Кириллъ Семенычъ: мѣсто не навертывалось. Обѣщали на какомъ-то заводѣ недѣли черезъ двѣ: надо было ждать.
Въ концѣ недѣли въ ночлежкѣ разыгралась сцена: хозяинъ выгонялъ Сократа Иваныча, того гиганта въ розовой рубахѣ, котораго Сеня замѣтилъ въ первый день появленiя въ ночлежкѣ.
— Куда я пойду въ такомъ видѣ?… Некуда мнѣ идти!.. — кричалъ гигантъ, не вставая съ лавки.
— Ступай, ступай… Я тебѣ не богадѣльня…
— Затвра товарищи меня возьмутъ… все выплачу!
Сеня чувствовалъ жалость къ гиганту, растерянно оглядывавшему всѣхъ: очевидно, у него не было ни гроша.
— На, заплачу я пятакъ, — сказалъ вдругъ Кириллъ Семенычъ. — Что ужъ гнать… Можетъ, и впрямь товарищи выручатъ… со всякимъ бываетъ.
Сократъ Иванычъ, какъ его звали въ ночлежкѣ, сразу повеселѣлъ, водворился на нарахъ и сказалъ:
— Вотъ оно… съ понятiемъ-то человѣкъ… Да дай мнѣ только въ линiю войти… ужъ я… Меня вся Москва знаетъ… Хоть-бы кто двугривенничекъ далъ… На послѣднiй пунктъ выйду и баста…
Это былъ знаменитый литейщикъ, извѣстный на многихъ заводахъ. Въ ночлежные дома приводила его болѣзнь: проработавъ мѣсяцевъ шесть, онъ начиналъ тосковать, бросалъ мѣсто и запивалъ мѣсяца на два; пропивалъ съ себя все, ночевалъ по угламъ, отдыхалъ и снова „входилъ въ линiю“.
Обыкновенно, къ концу запоя, товарищи выручали его, одѣвали, и онъ немедленно поступалъ на заводъ: его цѣнили.
Шла вторая недѣля, какъ Сеня и Кириллъ Семенычъ жили въ ночлежномъ домѣ. Извѣстiй изъ деревни не было: должно быть письмо Кирилла Семеныча завалялось гдѣ-нибудь на станцiи. Сеня ждалъ прiѣзда отца и боялся: пристроятъ опять къ „хозяину“, и придется, быть можетъ, навсегда разстаться съ Кирилломъ Семенычемъ.
Старый мастеръ послѣднiе дни пропадалъ въ городѣ, обходя заводы и мастерскiя, возвращался усталый, разбитый, ложился на лавку и молчалъ; всегда дѣятельный, онъ томился своимъ положенiемъ безработнаго, выбитаго изъ привычной колеи человѣка.
— Чтой-то ты и не поговоришь, дядя… Аль плохи дѣла? — спросилъ какъ-то крючочникъ.
— Да, ужъ надо-бы хуже, да нельзя… И ломаетъ меня всего… должно, прохватило.
— Какъ не ломать?.. Нашего брата всю жизнь ломаетъ да мнетъ. И парнишка-то присмирѣлъ твой…
Какъ-то ночью Кириллъ Семенычъ поднялся напиться, покачнулся и упалъ: кружилась голова.
— Что ты тамъ тычешься? — крикнулъ хозяинъ.
Кириллъ Семенычъ еле добрелъ до лавки и разбудилъ Сеню.
— Тяжко мнѣ… ровно огнемъ жжетъ… Водицы дай…
— Кириллъ Семенычъ… голубчикъ, Кириллъ Семенычъ… — шепталъ Сеня, отыскивая въ темнотѣ ведро съ водой.
— Ничего… ничего, братикъ… поправимся… отлежаться надо.
Ночью онъ бредилъ, разговаривалъ съ Пахомычемъ и, какъ казалось Сенѣ, плакалъ во снѣ. Забѣлѣло утро. Кириллъ Семенычъ лежалъ съ закрытыми глазами и тяжело дышалъ.
Подошелъ хозяинъ, потрогалъ больного и поморщился.
— Свернулся старикъ-то… И принесло его на грѣхъ!.. Давеча съ коридора двоихъ въ больницу свезли…
Сеня сидѣлъ около и смотрѣлъ на осунувшееся лицо Кирилла Семеныча, не зная, что теперь дѣлать.
— Боленъ Кириллъ Семенычъ… трясетъ его, — робко сказалъ онъ хозяину.
— Знаю, что боленъ… Эй, дядя!.. ты!..
Кириллъ Семенычъ открылъ глаза, сказалъ что-то непонятное и снова закрылъ.
— Кириллъ Семенычъ! — испуганно спрашивалъ Сеня.
Но тотъ не говорилъ ничего. Приближался вечеръ. Сильнѣй и сильнѣй овладѣвало Сеней безпокойство. Что дѣлать? Никого нѣтъ, хозяинъ ворчитъ, грозитъ выпроводить изъ квартиры, помощи нѣтъ. А что, если…
Нѣтъ, лучше не думать. Въ эти тяжелые часы Сеня ясно созналъ, какую опору имѣлъ онъ въ этомъ безпомощномъ теперь человѣкѣ, чужомъ ему совсѣмъ и такомъ близкомъ. Все чужое кругомъ, страшный городъ…
Встревожился и хозяинъ: три дня не платили ему за уголъ. Сеня слышалъ, какъ за перегородкой шумѣли ночлежники, спорили, упоминали о больницѣ. Только безногiй крючочникъ выползъ къ лампѣ и, какъ машина, пощелкивалъ щипчиками, вырабатывая свой паекъ.
— Въ больницу отправить… — услыхалъ Сеня хриплый голосъ хозяина. — Чего добраго, помретъ еще. Эй, ты!.. милый человѣкъ!
Подошелъ литейщикъ, кой-кто еще. Цѣлая группа людей, рваныхъ и грязныхъ, обступила Кирилла Семеныча.
— Какъ тебя… можешь ты понимать?.. Да не реви ты-то!..
— Водки бы ему дать, — совѣтовалъ литейщикъ.
Достали водки, но не могли разжать рта.
— Можетъ и отойдетъ!.. Растереть его солью!. -
— Чего тутъ толковать?.. Въ больницу его надо, — сказалъ хозяинъ. — Извѣстно, горячка.
— Не иначе что… Вонъ изъ пятаго номера отъ Кривого всѣхъ высадили и все пожгли.
Жльцы долго спорили, высказывали предположенiя, что, можетъ, и такъ обойдется. О Сенѣ совсѣмъ забыли. Онъ сидѣлъ, слушалъ и, казалось, не понималъ, что происходитъ. Хозяинъ настоялъ на своемъ. При свидѣтеляхъ осмотрѣли пожитки Кирилла Семеныча, нашли паспортъ, сберегательную книжку и деньги; завязали въ узелокъ. Призвали дворника и передали ему на сохраненiе сундучокъ. Сократъ Иванычъ, раздобывшiй гдѣ-то пальтишко, и по всѣмъ признакамъ „выходившiй на линiю“, вызвался доставить Кирилла Семеныча въ больницу.
— Ты гляди… тринадцать рублевъ на немъ… — подозрительно оглядывая гигантскую фигуру литейщика, сказалъ хозяинъ.
— Еще скажи! — внушительно отрѣзалъ тотъ.
Кирилла Семеныча съ трудомъ одѣли, и литейщикъ понесъ его на извозчика. Сеня плелся сзади, не зная, что дѣлать, не рѣшаясь спросить.
Онъ хотѣлъ было ѣхать въ больницу вмѣстѣ, но кто-то остановилъ его.
Онъ робко жался возлѣ извозчика, всматриваясь въ багровое лицо и оловянные, блуждающiе глаза Кирилла Семеныча. Тотъ что-то пытался сказать, когда его взглядъ скользнулъ по Сенѣ, пошевелилъ рукой, но никто ничего не понялъ.
Сеня остался стоять у входа въ домъ, не зная, куда идти.
Подмораживало. На площади было темно и пусто, и эта темнота гнала его назадъ, въ ночлежку. Тамъ ему, конечно, скажутъ, что дѣлать и куда идти.
Онъ поднялся въ квартирку и подошелъ къ хозяину.
— А мнѣ теперь что дѣлать? — спросилъ онъ.
— А чего раньше не говорилъ?.. И я-то забылъ… Деньги то увезли…
Чего дѣлать?.. Въ участокъ иди, тамъ заявишь… Чего тутъ тебѣ торчать… Чужой ему ты?
— Чужой…
— Ну, вотъ… Нечего тебѣ тутъ… Тамъ тебѣ и пищу дадутъ и все… да… А у насъ гдѣ жъ тебѣ… Можетъ, старикъ и не выпишется совсѣмъ…
Сеня стоялъ передъ хозяиномъ, смотрѣлъ на него, на столпившихся около ночлежниковъ. Правда, что-же онъ имъ? Кириллъ Семенычъ, еще неизвѣстно, сколько времени пролежитъ въ больницѣ, да вѣдь и ему онъ чужой. Слезы подступали къ глазамъ отъ сознанiя одиночества и заброшенности.
— Кинули мальчишку…. Родителевъ благодари, — сказалъ крючочникъ. — У насъ ежели бы артель, а то народъ съ вѣтру все… сейчасъ одни, завтра другiе. И впрямь, въ часть тебѣ. Требуй отправки. Сейчасъ тебя въ тюрьму возьмутъ, а тамъ по этапу на родину отправятъ… пужаться нечего…
— А что тутъ можемъ? — спрашивалъ хозяинъ, обращаясь къ жильцамъ. — Мы тутъ ничего не можемъ…
Никто ничего не сказалъ. Крючочникъ щелкалъ за перегородкой щипцами, ночлежники укладывались на нары. Всѣ эти люди перебивались изо дня въ день; тяжелая жизнь точно вытравила у нихъ изъ сердца жалость, способность думать и чувствовать: оставалась одна мысль, какъ бы спасти себя.
Сеня постоялъ, посмотрѣлъ на уголокъ. „Въ участокъ… въ тюрьму“… — стояло въ его ушахъ. Ну, сегодня онъ ночуетъ здѣсь, а завтра, а послѣ завтра? Уходить, все равно, надо.
Сжавъ губы, чтобы не расплакаться, онъ повернулся къ двери.
— Не миллiенщики мы, — услыхалъ онъ хриплый голосъ хозяина.
— Молчи ужъ, черная душа!.. не оправдывайся! — крикнулъ изъ-за перегородки крючочникъ.
Сеня спускался по лѣстницѣ, навстрѣчу ему шли запоздавшiе ночлежники. День кончился. „Хитровъ рынокъ“ затихъ: толпа расползлась по угламъ, нарамъ и щелямъ. Сеня стоялъ на пустой площади, обставленной каменнымси громадами, глядѣвшими теперь сиротливыми огоньками пыльныхъ оконъ. Вправо чернѣлъ длинный желѣзный навѣсъ, — убѣжище толпы въ дождливое время. Въ пустую площадь глухо докатывался гулъ ближнихъ улицъ: за мрачной „Хитровокй“ еще продолжалась жизнь города, залитого теперь электрическимъ свѣтомъ.
Глава ХI. Двѣ встрѣчи
Переулокъ еще не спалъ. Трактиры и пивная шумѣли. Крикливые звкуи граммофоновъ и гармонiй вырывались изъ дребезжащихъ дверей вмѣстѣ съ клубами прѣлаго пара. Сеня шелъ на гулъ освѣщеннаго города, котораго онъ теперь боялся. Всѣ мысли вылетѣли изъ головы: ихъ вытѣснилъ смутный страхъ. Вотъ яркiй фонарь на углу. Въ обѣ стороны уходила широкая улица, залитая свѣтомъ магазиновъ, какъ гигантская огненная змѣя. Неслись экипажи, шли пешеходы съ покупками; казалось, все — и дома, и фонари, и окна, — бѣжало куда-то, спѣшило, гремѣло.
«Гдѣ же этотъ участокъ? Полицiя?»
Сеня остановился у окна большого книжнаго магазина. Сотни книгъ, расположенныхъ пестрой горкой, глядѣли оттуда. Вспомнился ларь Пахомыча, Кириллъ Семенычъ. «Онѣ, братъ, всему научатъ и жизнь облегчатъ».
Но книги чинно лежали за стекломъ; сотни людей шли мимо, и никому не было дѣла ни до книгъ, ни до Сени.
Молодой человѣкъ, одѣтый въ пальто съ золотыми пуговицами, и въ помятой фуражкѣ, остановился у окна и разглядывалъ книги. Сеня узналъ «ученаго» человѣка и опять вспомнилъ о Кириллѣ Семенычѣ. Лицо студента было такое розовое и веселое, что Сеня почувствовалъ приливъ бодрости, точно увидалъ знакомаго, и рѣшился спросить, гдѣ находится полицейскiй участокъ.
— Участокъ? — удивился студентъ, пристально разсматривая довольно рослую фигуру мальчугана. — Зачѣмъ тебѣ участокъ?
Сеня сбивчиво разсказалъ, въ чемъ дѣло. Студентъ пожалъ плечами.
— И никого нѣтъ? Гм… участокъ… — Онъ подумалъ.
— Скверная штука… Да тебѣ лучше ѣхать домой. Вотъ что… сейчасъ мнѣ некогда… а вотъ что… Въ участокъ я тебѣ не совѣтую идти, а… зайди-ка ты завтра, часа въ четыре… — онъ опять подумалъ. — Ночевать негдѣ?..
Ну, такъ вотъ что… Ты жарь сейчасъ на Бронную… понимаешь, на Малую Бронную, домъ №... Запомнишь? спроси студента Семенова… это я. Тебя пустятъ, а я скоро вернусь. Тамъ и обсудимъ все. Вотъ сейчасъ налѣво бульварами и жарь…
Онъ еще разъ повторилъ адресъ и прошелъ въ магазинъ.
Такой неожиданный оборотъ дѣла заставилъ Сеню задуматься. Идти къ студенту, совершенно ему незнакомому, или въ участокъ? Но и участокъ былъ ему незнакомъ. Полицiю онъ видалъ и боялся: окрики городовыхъ, сцены съ пьяными, угрозы отправить или «стащить» въ участокъ оставили въ немъ непрiятное впечатлѣнiе. Что-то страшное было для него даже въ одномъ словѣ «участокъ». Студентъ — это значило «ученый», а потому и хорошiй человѣкъ, съ теплой душой, какъ говаривалъ Кириллъ Семенычъ, которому Сеня вѣрилъ безотчетно. А больше и идти некуда. Конечно, лучше идти къ студенту.
Онъ пошелъ бульварами, раздумывая о своемъ положенiи. Можетъ быть этотъ студентъ устроитъ такъ, что завтра же можно будетъ уѣхать домой. Отца онъ будетъ просить оставить его въ деревнѣ: лучше ужъ быть при отцѣ, жить на фабрикѣ, чѣмъ въ мастерской. Съ Кирилломъ Семенычемъ, конечно, онъ не увидится больше: въ этомъ городѣ такъ много народу, что трудно отыскать человѣка, не зная, гдѣ онъ живетъ.
Зачѣмъ не поѣхалъ онъ въ больницу?.. И ему страстно захотѣлось видѣть Кирилла Семеныча и проститься. Счастливая мысль мелькнула въ его головѣ: завтра надо будетъ сходить въ ночлежный домъ, повидаться съ литейщикомъ и узнать, гдѣ Кириллъ Семенычъ.
На бульварномъ проѣздѣ кто-то схватилъ его за плечо, и Сеня, къ своему удивленiю, увидалъ передъ собой могучую фигуру Сократа Иваныча.
— Куда?
Сеня разсказалъ все, что случилось.
— Ахъ, чортъ! — крикнулъ не совсѣмъ трезвый литейщикъ. — Я ему всѣ ребра пересчитаю… Ахъ ты… Сядемъ!
Литейщикъ долго ругался, жестикулируя кулаками.
— Вотъ что… Я теперь на линiю выхожу, Сенька… да… А къ студенту незачѣмъ… плюнь на это дѣло… Чепуха!.. Не нашего они поля… Чего глаза пучишь?.. Знаю я… хор-рошiй они народъ, а не рука…
И Сократъ Иванычъ сталъ объяснять, почему не рука идти къ студенту.
Студентъ можетъ дать денегъ на дорогу, доѣдетъ Сеня до дому, а отецъ опять въ городъ привезетъ. По мнѣнiю литейщика, это такъ и будетъ. А, можетъ быть, не нынче — завтра самъ отецъ прiѣдетъ по письму. Лучше ждать здѣсь.
Сеня подумалъ и сказалъ:
— А жить-то гдѣ я буду?.. Вѣдь никого нѣтъ у меня, и денегъ нѣтъ…
— Какъ нѣтъ?.. А я!.. Я все могу!.. Ты ничего обо мнѣ не понимаешь, какой я человѣкъ!.. Для товарища — все!.. Спроси, кого хошь, про Дрожкина, что онъ за человѣкъ… Все!.. Кто товарищу послѣднiй грошъ выкинетъ? Дрожкинъ… [Кто памятникъ г-ну Пушкину отливалъ? Дрожкинъ!.. Да, правую ногу ему отливалъ!.. Да!.. потому онъ Пушкинъ!.. И всякому хор-рошему человѣку могу… Да!.. (прим. автора)]
— Вот что, — рѣшительно сказалъ онъ. — Не пойду я къ этому чорту больше… Идемъ, братъ… гм… А идти то и некуда, братъ.
— А имущество-то ваше, Сократъ Иванычъ?
— Вонъ оно! — указалъ онъ на каменный домъ, — ха-ха-ха… Ну, ладно…
Свезъ я твоего старика… тифъ: либо помретъ, либо выпишется… Всѣ деньги сдалъ… Въ Басманную опредѣлилъ… Что?.. не вѣришь?..
— Пьяница я… да, вѣрно!.. Но, когда я не пьяница, я все понимаю… И ежели мнѣ твой старикъ пятакъ далъ, разъ меня хромой чортъ гналъ, я ему на тыщу рублей уваженiе сдѣлаю… А ты… тебя я подъ свое покровительство принимаю… старикъ тебя поминалъ все… Ну, пойдемъ въ безплатный домъ!..
Сеня нерѣшительно шелъ за литейщикомъ, не зная хорошенько, серьезно ли онъ говорилъ о покровительствѣ или спьяну. Не лучше ли ужъ уйти отъ него и искать студента?
— Нѣтъ, — вдругъ сказалъ литейщикъ и остановился. — Не пойду я въ ночлежный… Подло тамъ!.. Довольно!.. На линiю я выхожу, чувствую, что на линiю… Пойдемъ, Сенька, вотъ куда… на чистый воздухъ!.. на Москву-рѣку!.. Зароемся въ сѣно на баркахъ… а завтра на р-работу стану… что?.. Кто-другой, а Дрожкину всегда мѣсто. Такого литейщика въ Москвѣ нѣтъ!.. Я себѣ цѣну знаю… и тебя приставлю… и сдѣлаю изъ тебя прямо… механика. Пусть старикъ помнитъ!.. Идемъ!.. Подъ звѣздами почевать будемъ!..
Переулками и закоулками шли они къ Москвѣ-рѣкѣ. Литейщикъ шагалъ такъ, точно крылья несли его. Какая-то особенная бодрость овладѣла имъ.
Состоянiе подавленности и раскаянiя, являвшееся всегда при «выходѣ на линiю», теперь уступило мѣсто сознанiю, что онъ, Дрожкинъ, — человѣкъ и человѣкъ вовсе ужъ не такой плохой, какъ онъ еще сегодня утромъ думалъ. Онъ свезъ «старика» въ «Басманную» и сдалъ докторамъ, а теперь при немъ «мальчонка, свой братъ».
Вѣдь и самъ онъ былъ когда-то такимъ, жилъ у «хозяевъ», прошелъ всю муштровку и послѣ долгихъ мытарствъ попалъ на заводъ и вышелъ въ заправскiе мастера. А что если онъ „свертывается“, — такъ вѣдь это все съ горя: настоящей жизни хочется, а вмѣсто жизни — раскаленный металлъ и гулъ плавильной печи.
Глава ХII. На баржѣ
Впереди выплылъ изъ темноты чугунный переплетъ моста. Они миновали его, прошли шаговъ двѣсти и спустились къ рѣкѣ, еще катившей темныя воды. Мѣсто было глухое. Рѣдкiе фонари освѣщали глинистые берега. Горы досокъ, бревенъ и дровъ тянулись по береговому откосу.
Гигантскими черепахами вытянулись вдоль берега баржи съ сѣномъ, дровами и кулями овса.
— Вотъ тебѣ и квартира, — сказалъ литейщикъ. — И денегъ не берутъ, и свобода…
Онъ прислушался и потянулъ Сеню вдоль сложенныхъ въ шпалеры дровъ.
— Чай, дрыхнетъ сторожъ-то… Иди, иди не бойся…
По доскѣ съ берега они перебрались на баржу съ прессованнымъ сѣномъ. Изъ темноты вынырнула чья-то фигура, скользнула на фонѣ звѣзднаго неба и пропала. Сеня остановился. Они, братъ, это… золторотцы… ничего, не тронутъ….
Кто хорошо знаетъ Москву, ея окраины, слободки, огороды и берега Москвы-рѣки въ Дорогомиловѣ и пониже Краснохолмскаго моста, кто просиживалъ осенними ночами въ челночкахъ, съ удочками на борту, — тотъ знаетъ, сколько всякаго люда ютится среди дровъ и досокъ, въ густой спаржѣ на огородахъ, въ сѣнныхъ складахъ, на баркахъ и баржахъ. Здѣсь находятъ себѣ прiютъ или очень опасные бродяги и воры, за которыми „гонитъ“ полицiя, или же очень свободолюбивые неудачники жизни, которымъ тѣсно и тяжко въ душныхъ каморочкахъ ночлежныхъ домовъ.