— Ой, не могу! — закричала Фрикет и вся затряслась от смеха.
И импровизатор с самым серьезным видом закончил:
Разумеется, рифма была плоховата, ритма никакого, а стихи так себе; но не забудьте: дело происходило на Мадагаскаре, и притом в военное время! Все смеялись до слез, так хорошо было ненадолго отвлечься от печальной действительности.
Девушка похвалила стихи веселого поэта, который слегка смутился, усмотрев в ее словах скрытую иронию:
— Вы так добры, мадемуазель Фрикет. Я, конечно, постарался…
— Вы что, меня знаете?
— Точнее, теперь я вас узнал.
— Как это?
— Ваше имя есть на багаже… Оказывается, мы с вами земляки, родились в одном и том же предместье, в двух шагах друг от друга…
— Не может быть!
— Правда, клянусь честью, это так и есть. Сейчас я вам это докажу. У отца была часовая мастерская, рядом с земляной насыпью, знаете, напротив больницы Антуана… Папаша Пепен, прозванный Рифларом…
— Да, я его прекрасно знаю, передайте ему от меня… Но как же мы встретились… вот странно… Вы, конечно, пошли добровольцем?
— Как же иначе, ведь я — парижанин… Меня отправили в Двухсотый линейный полк, а я попросился сюда, для приятной прогулки, если угодно.
Тут разговор их прервался из-за очередной неожиданности, которую преподнесла им повозка. Она застряла из-за того, что мул совсем выдохся. Пришлось распрягать, снимать тяжелый ящик, возиться добрых полчаса.
Наконец началась хорошая дорога, которую обещал Барка, и часам к одиннадцати они оказались в Андруци. Этот небольшой поселок состоял примерно из дюжины полуразвалившихся и в основном покинутых жителями хижин: здесь был укрепленный пункт французов. Жили они по-военному, охраняя позицию и дорогу от маловероятного возвращения хозяев.
Капралу Пепену не терпелось поскорее добраться до своего полка. Чтобы отличиться и получить сержантские нашивки, он хотел двигаться дальше. А Фрикет колебалась, она чувствовала усталость от беспрестанной качки, которая изводила ее в течение пяти часов.
Пришлось совещаться. Как на настоящем военном совете, честное слово. Простые солдаты, далекие от честолюбивых намерений капрала, дружно высказались за отдых.
Итак, они остановились в Андруци, где Фрикет, осмотрев больных, назначила лечение, сделала несколько перевязок и раздала подарки.
На следующее утро они, веселые и довольные, снова отправились в путь. Солдатам пришелся по душе их командир в юбке, который следил за ними, как за малыми детьми, заботился об их здоровье. Все шли бодрым шагом, дорога была ровной, поросшей травой, кое-где росли пальмы. По такой почве повозка Лефебвра продвигалась прекрасно. Исключение, впрочем, лишь доказывает правило.
Капрал Пепен импровизировал, напевая, безбожно фальшивя, свои бесконечные куплеты. Последние стихи — назовем их все же стихами — заслуживают особого внимания, и мы осмелимся их воспроизвести:
Эти слова неизменно вызывали особое веселье. Переход закончился без особых приключений. Пройдя по шаткому мостику через грязную речку, Фрикет очутилась со своими спутниками в поселке Бофотока, где было всего пять или шесть убогих хижин. Через час они уже въехали в Маатомбока, далее без остановки взяли направление на Амбато, которого достигли через полчаса.
Амбато трудно назвать городом. Это скромное поселение, состоящее из двадцати пяти хижин, располагающихся на берегу Бецибоки. Оно приобрело некоторое значение только во время французской оккупации, когда здесь был устроен полевой госпиталь для больных, которых, увы, становилось с каждым днем все больше и больше. Для местных условий госпиталь мог считаться неплохим: хорошее оборудование, триста коек. Сейчас в нем находилось пятьсот заболевших, и число их возрастало, несмотря на огромную смертность.
Фрикет сразу же направилась к начальнику медицинской службы. Тот уже был предупрежден телеграммой и ожидал ее. Девушка надеялась, что сможет приступить к работе в тот же день… Однако врач сообщил ей новость, совершенно изменившую ее планы и странным образом повлиявшую на ее путешествие по Мадагаскару.
ГЛАВА 6
По воде. — В Сюбербивиле. — Бедные больные! — Все больны. — Благодарность. — Барка становится санитаром. — Фантазия. — 14 июля. — Кресты и кресты. — Умирающий.
— Итак, сударь, — сказала Фрикет начальнику госпиталя в Амбато, — неужели я должна уехать сразу и не могу даже остановиться, чтобы распаковать свои вещи?
— Да, мадемуазель, нельзя терять ни минуты.
— Значит, вам мои услуги не нужны?
— Напротив, очень нужны! Но у нас здесь все же неплохие условия. У больных есть крыша над головой, белье, лекарства и уход… А вот в Меватанане или, точнее, в Сюбербивиле нет ничего! Там очень тяжелое положение! Все нужно организовать, слышите, все! Мы разговариваем, а люди там умирают!
— Ужасно!
— Да, хуже некуда… Впрочем, сами увидите. Больше тысячи больных, а врачей всего четверо и шестеро санитаров! Вам будет много работы.
— Хорошо, сударь, я выезжаю немедленно.
— Наша канонерка «Ля зеле» поведет сегодня грузовую баржу в Меватанану. Вы можете поехать на ней и взять с собой кое-что из багажа, а остальное привезут потом. Счастливого пути, мадемуазель, и спасибо за все, что вы сделали для наших больных.
Фрикет попрощалась и, все еще обдумывая слова доктора, направилась к Барке и Мейсу, ожидавшим ее неподалеку. Сообщив о неожиданном повороте их судьбы, она сказала, что им придется добираться по суше и встретиться с ней либо в Меватанане, либо в Сюбербивиле.
— Карашо, карашо! — говорил араб. — Моя знать эти места как свой карман, я тебя найду… И за нашего Мейса не надо беспокоиться, и за моя тоже.
— Ладно, я на тебя надеюсь. До свидания, друг мой.
— До видания, госпожа, частливо пути!
Получив бумагу о своем новом назначении, Фрикет отправилась на канонерскую лодку, где ее приняли очень любезно. О ней уже были наслышаны, встречали везде с почетом и оказывали знаки внимания.
На следующий день она пересела около Манганоро на скорый поезд и пустилась далее сухопутным путем до Сюбербивиля, куда добралась через два дня после отъезда из Амбато.
О Сюбербивиле особенно нечего сказать: это даже не город, а поселок, возникший на золотоносном участке и основанный одним богатым французом, господином Сюберби, который, по всей видимости, немало постарался, чтобы началась война. Что ж, если это правда, пусть ничто не отягощает его золота!
Начальник госпиталя в Амбато не преувеличивал: здесь царило всеобщее смятение, грязь была ужасная. Больные находились в наспех сооруженном укрытии, под легким навесом. Все пространство заполняли несчастные, ждавшие первой помощи, и, пытаясь оказать ее, персонал буквально сбивался с ног.
Фрикет сразу направилась к самым тяжелым больным; измученные страданиями, они уже потеряли всякую надежду. Она обнаружила несчастных кули, лежащих друг над другом на импровизированных койках в страшной тесноте, по двое, по трое, в отвратительной грязи. Алжирцы, уехав из дому, ни разу не переодевались, сплошь были покрыты червями. Многие болели дизентерией и корчились и умирали среди кровавых испражнений, источавших невыносимый запах.
Юная француженка металась от одного к другому, обрабатывала раны, готовила лекарства. У нее нашлись преданные помощники, старавшиеся ей подражать. Да, это была тяжелая и грязная работа! Приходилось подавлять отвращение… Какой же удивительной энергией надо было обладать, чтобы постоянно ухаживать за теми, кто уже потерял человеческий облик. И в то же время ни с чем не сравнима радость врача, промывшего рану и услышавшего вздох облегчения: появляется надежда на выздоровление. Эти люди, полудикари, радовались, как маленькие дети, при виде изящной девушки с тонким лицом и нежным румянцем, которая, не замечая времени и не щадя себя, боролась за их жизнь. На черных лицах, искаженных страданием и похожих на страшные маски, появлялось подобие улыбки, никогда не плакавшие глаза увлажнялись слезами, и они стекали по щекам, как капли росы по иссохшей траве. Все они были мусульманами, привыкшими считать женщину низшим существом, и они восхищались ее красотой, сильным характером и образованностью. Фрикет стала для них каким-то чудом, добрым ангелом, творившим добро. Они беспрекословно слушались ее взгляда, улыбки, она подчиняла их целиком своей воле, которая настойчиво вела к исцелению.
Постепенно в госпитале воцарились чистота и порядок. Хороший пример оказался заразителен, выздоравливающие старались помогать Фрикет. Все мало-помалу налаживалось.
Проделав немалый путь по суше, к назначенному месту встречи прибыл Барка. Он тоже стал добровольным санитаром, брался за любые работы, прежде всего за те, где требовались мужчины, образцово исполняя все поручения.
Приказания шли по цепочке: от главврача к Фрикет, от нее — к Барке, а тот, в свою очередь, спешил их тут же исполнить.
Иногда дело не обходилось без комических происшествий. Это касалось, в частности, известного медицинского приспособления, особенно любимого врачами Мольера. Наша эпоха внесла в него некоторые усовершенствования, но применение осталось прежним, и Барка, вслед за доктором Флераном, широко использовал его по своему усмотрению.
Аппарат имеет длинную трубку и изогнутый наконечник из слоновой кости, и алжирец решил, что он похож на кальян. Барка так его и назвал — мой кальян.
— Ну что, приятель, выкури трубочку, — говорил он больному, которому прописывали эту особого свойства процедуру.
Приятель не хотел, упирался, даже намеревался сбежать. Барка проявлял настойчивость, казался непреклонным и в конце концов добивался успеха:
— Начальник сказать, так надо! И барышень-доктор тоже сказать! Ну-ка, покури кальян…
Он заливался смехом, и все начинали смеяться, и в эти минуты всеобщего веселья болезнь, казалось, отступала и давала передышку.
Странное дело: находясь в самом очаге инфекций, Фрикет чувствовала себя превосходно. Она ела на ходу, мало спала, никогда не отдыхала, но ни разу не ощутила усталости или недомогания. Да, многие женщины, внешне хрупкие и слабые, в работе оказываются гораздо выносливее мужчин. Испытания и тяготы жизни закаляют их, самопожертвование придает им сил. Величие души не может возникнуть на несколько часов или несколько дней, эта черта присуща человеку всю жизнь!
Время шло. В Сюбербивиле все было спокойно, Фрикет все так же работала. И вот наступил праздник 14 июля. Солдаты по приказу командира получили трехдневный отдых и пакет с подарками. Конечно, по традиции, не обошлось без парада. Затем сомалийцы и алжирцы устроили скачки на мулах. Вечером в городе было шествие с разноцветными факелами, а после отбоя офицеры пили пунш.
Официальное веселье закончилось, а болезнь и страдания не знали отдыха, людям все так же требовалась помощь.
Фрикет вздрогнула от неожиданности, услышав стук копыт мула. Ей хорошо было известно, что он предвещал прибытие нового больного. «Еще один, — подумала она… — Боже, когда же ты сжалишься и прекратишь поток этих несчастных!»
Санитары на руках сняли больного с телеги. При виде девушки на исхудавшем бледном лице показалась робкая улыбка. Несчастного уложили на носилки, Фрикет подошла к нему. Он поднес руку к козырьку и прошептал:
— Здравствуйте, мадемуазель. Это я… Пепен, капрал Пепен… меня трудно узнать… тем более что я все еще не сержант.
До этого дня Фрикет одинаково относилась ко всем своим больным, никого не выделяя, но прибытие капрала Пепена все изменило… Сердце ее дрогнуло. Парижанин не был для нее обыкновенным пациентом. Это был товарищ, друг, земляк, как говорили в полку. К тому же, как оказалось, они ходили в одну школу, были соседями, знали семьи друг друга. Их отцы, гордившиеся, что их отпрыски выросли настоящими патриотами, и матери, беспрестанно тревожившиеся за детей, часто виделись на улице. Случайная встреча молодых людей была трогательной и радостной. Капрал, не терявший веселья и бодрости в любых условиях, был, казалось, не из тех, кто навсегда остается в чужой земле, а из тех, кто побеждает недуги и смерть и с честью выходит из любых испытаний.
Тем тяжелее было видеть его умирающим. Заразился он неожиданно. Три дня назад у него обнаружилась острая дизентерия, которая сопровождалась лихорадкой, и буквально сломила молодого человека. Он измучился от колик, сжигавших его внутренности раскаленным железом, лицо его то и дело искажалось от боли. Стараясь не стонать, он кусал свою простыню и с отчаянием глядел на девушку, как будто умоляя: «Сделай же что-нибудь!.. Спаси меня!» Фрикет срочно послала за врачом и дала больному большую дозу опиума. Затем она внимательно осмотрела его.
ГЛАВА 7
Ужасная болезнь. — Отчаянные усилия. — Самоотверженность. — Надежда. — Хитрость. — Тревоги. — Священник. — Последняя воля. — Агония. — На знамя равняйсь! Смирно!
Изменившееся до неузнаваемости лицо парижанина выражало тоску и отчаяние. Язык, почерневший и иссохший, судорожно дергался, а слизистая оболочка рта уже покрылась струпьями. Фрикет сразу поняла, что состояние больного крайне тяжелое, почти безнадежное. Опиум не принес облегчения, надо было срочно что-то делать. Девушка решилась на инъекцию морфия. Пепену стало чуть лучше, он погрузился в сон, и муки его на какое-то время прекратились. В этот момент появился главный врач, который тоже внимательно осмотрел больного, одобрил все принятые меры и с грустью покачал головой. Когда он собрался уходить, девушка негромко спросила его об исходе болезни.
— Капрал обречен, надеяться можно лишь на чудо, — ответил врач.
Фрикет в ужасе прошептала:
— Несчастные родители… Он — единственный сын… Какой удар!
— Молодой человек — ваш знакомый, мадемуазель?
— Да, в некотором роде… Мы — соседи по предместью… Это прекрасные люди, честные, трудолюбивые…
— Страшное несчастье, но что делать… Неизвестно, как долго мы еще будем платить войне эту ужасную дань! Попробую сделать невозможное… И вы тоже станете бороться!
— Конечно, сударь!
— Хотя я вам все время твержу, что надо отдыхать, беречь силы.
— Когда сами вы и ваши коллеги не щадите себя?.. Я начну отдыхать, когда больше не будет больных.
— Госпиталь для нас поле боя, и долг наш сражаться со смертью.
— Я тоже так думаю, сударь. Вы подаете всем нам пример, достойный подражания, я хочу походить на вас! Если я не выдержу здешних условий, то умру, по крайней мере, с сознанием выполненного долга и служения Родине!
Не теряя ни минуты, врач энергично взялся за лечение, применяя самые сильные средства против дизентерии. Хлористая ртуть, строжайшая диета, тщательный уход. Каждый стремился что-нибудь сделать для бедного молодого человека, который оставался одним из самых тяжелых больных.
В первые дни самочувствие капрала немного улучшилось, он приободрился и начал надеяться на выздоровление. К нему почти вернулась его прежняя веселость, однако она была наигранной, и Фрикет это не нравилось. Парижанин не знал, как ее благодарить, и не скупился на похвалы:
— Какая же вы добрая, мадемуазель Фрикет! Да, добрая и заботливая, как мать или сестра… А ведь я для вас человек едва знакомый, почти чужой.
— Вы — француз, солдат, вы воевали за Родину… Я тоже люблю свою страну. Разве я могу вести себя иначе?
— Да, я все понимаю, мадемуазель, но вы и в самом деле достойны восхищения. Если мне удастся выкарабкаться, я перед вами навеки в долгу…
— Обязательно, мой милый, вы обязательно поправитесь.
— И наши старики в предместье увидят, как я возвращаюсь к себе домой. Бедная мамочка, как она обрадуется, когда узнает, что сын ее выздоровел благодаря вам… О, она у меня замечательная, просто золото. И отец тоже славный… папаша Пепен, по прозвищу Рифлар, такой веселый и добрый. Я так и вижу, как он сидит и вынимает соринку из часов… В левом глазу у него монокль, и он делает вот такую гримасу…
И бедняга пытался изобразить своего отца: он подмигивал глазом, притворяясь, что туда вставлено увеличительное стеклышко, и смеялся, хотя по его впалым щекам катились слезы.