Огромный, весь заросший волосами, вечно небритый дядя Генри выглядел до смешного свирепым, хотя на самом деле был безобиднее ягненка и к тому же очень трогательно относился к сыну. Иногда у меня создавалось впечатление, будто кузен Генри – невероятно драгоценная и хрупкая ваза, которую боятся разбить. В остальном мы с Генри были похожи и поэтому отлично понимали друг друга. Ничего из того, что он говорил или предлагал, меня не удивляло, даже его странности. Под странностями я понимаю взрослость Генри – он вел себя как настоящий мужчина, всегда поступал разумно, редко смеялся и никогда не травил анекдоты. Что касается меня, то я представлялся ему существом необыкновенным. Генри никак не мог привыкнуть к моей страсти к книгам. Я всюду таскал с собой любимые книги и при первой же возможности принимался читать отрывки вслух. Результаты всегда были катастрофические: один за другим мои слушатели засыпали, кто-то даже начинал громко храпеть. Впрочем, меня это не останавливало – я продолжал читать для себя. В детстве я мог перечитывать понравившуюся книгу раз десять-двенадцать. Я был хорошо знаком с библейскими сюжетами, баснями Эзопа, сказками об Аладдине, «Илиадой» и «Одиссеей» и подобной литературой. Этот материал я изучил настолько хорошо, что чтение уже не требовало усилий.
Почему это не нравилось другим, оставалось для меня загадкой. Робин Гуд и Елена, из-за которой разгорелась Троянская война, были моими лучшими друзьями. Однако я быстро обнаружил, что при чтении приходится делать слишком много попутных разъяснений; мои приятели без конца приставали с расспросами – почему да как, а я в ответ только раздражался.
Зато девчонки слушали меня как зачарованные, странное увлечение даже прибавляло мне весу в их глазах. Остальные мальчишки читали дешевые журналы для парней типа «Ник Картер», «Буффало Билл» и тому подобные. Ничего интересного для себя я в этом чтиве не находил.
Среди друзей Генри был один толстый парень – назовем его Луи, – который сейчас почему-то напоминает мне персонажа Германа Гессе. Луи, вопреки невзрачной внешности, обладал каким-то странным обаянием, перед которым никто не мог устоять. В разговоре он был учтив, говорил гладко, как бы ни к кому не обращаясь, но вкрадчиво, проявляя почти невероятную заинтересованность практически во всем. Казалось, будто он знает все на свете и счастлив делиться своим знанием направо и налево. Вместе с тем он был очень скромен, даже робок. На него смотрели как на ходячую энциклопедию: мы питались его знаниями, словно младенцы грудным молоком. А еще он был ясновидящим. Например, ошеломив нас рассказом о жизни на исчезнувшей Атлантиде, он мог резко повернуться к одному из ребят, ткнуть в него пальнем и предупредить, чтобы тот заботился о здоровье. Дескать, он чувствует, что этот мальчик скоро может заболеть. Однажды он даже предсказал пожар, и через некоторое время предсказание сбылось.
Несмотря на все это, Луи во многом оставался ребенком. Он радовался, когда ему предлагали конфету или кусочек пирога. Для полноты картины представьте его с воздушным шариком в руке. Впрочем, многосторонний характер Луи еще только формировался – с шариком в одной руке и леденцом в другой он мог легко превратиться и в маньяка. Характерно, что Луи очень по-разному вел себя с ровесниками и со взрослыми. Все ангелоподобные детки обладают зловещей способностью: ублажать и предавать старших. Самое худшее, что я о нем слышал, так это то, что он любит душить кошек.
Однажды вечером кузен Генри спросил, не разбудил ли меня шум.
– Что за шум? – удивился я.
– На соседней улице живет один псих. Он приходит домой, нажравшись как свинья, и начинает лупить жену. Ее вопли слышны на несколько кварталов.
– Ничего такого я не слышал, – сказал я.
– Ну и ладно.
Пауза.
– Ах да, Уизи просила передать, что она оставляет дверь в свою комнату незапертой. Она надеется, что ты как-нибудь ночью заглянешь к ней.
– Я не думал, что это так серьезно, – пробормотал я, не зная ни что теперь говорить, ни тем более делать.
Генри принялся мне объяснять, как добраться до ее комнаты; судя по его рассказу, это было совсем не просто. Я сказал, что отправлюсь к ней немедленно.
Действительно, ее дверь оказалась незапертой, внутри горел тусклый свет. Я приоткрыл дверь и на цыпочках вошел в комнату. Уизи окликнула меня из темного угла, где стояла ее кровать. Она говорила спокойным голосом, видимо стараясь ободрить меня и показать, что бояться нечего.
Я медленно приблизился, она включила мягкий свет и села в постели.
– Ты хотела, чтобы я пришел? – спросил я.
– Ну конечно. Я жду тебя уже несколько дней. Хочу поговорить с тобой. О разном.
Последние слова меня успокоили. Ну если ей нужно только поговорить, уж этим я ее обеспечу в изобилии.
– Генри, – начала она, – ты так не похож на других. Я влюбилась в тебя еще до нашего знакомства. Твой брат Генри столько о тебе рассказывал… Он тобой просто бредит, ты знаешь?
Ничего такого я не знал, но на всякий случай кивнул. Уизи продолжала:
– Я немножко старше тебя, поэтому могу быть откровенна. Мне кажется, ты способен меня многому научить. Я бы хотела прочитать кое-что из тех книг, о которых ты рассказывал. Никто тут такого не читает.
Я был, разумеется, смущен, но не слишком. Меня никогда еще не возносили на такую высоту. Странно, конечно, было, что я разговариваю с девчонкой. Пройдет несколько лет, и я еще больше удивлю ее своим умением играть на пианино, однако сейчас в моем распоряжении не было ничего, кроме слов. Кажется, я наговорил ей много всякой ерунды, но ей понравилось. Она сказала, что я могу лечь к ней в постель и проговорить с ней всю ночь. Я даже и не знал, как отнестись к такому предложению, и в конце концов предпочел оставаться вне постели, тем более что она не обратила на это внимания. Совершенно успокоенный, я сделался совсем уж болтливым и разливался соловьем, пока не услышал шум, доносящийся из соседней комнаты – спальни ее матери. Мы решили, что мне лучше уйти. Я поцеловал ее и отправился обратно, к себе.
Я мало размышлял об этом довольно странном происшествии, ибо, когда я жил с кузеном Генри, меня почти ничего не удивляло. Впрочем, я отдавал себе отчет в том, что с этого дня между мной и Уизи установилась секретная связь, и даже смутно прикидывал, когда мы сможем пожениться.
Следующий день был одним из самым мучительных – словно нас всех запихнули в духовку. Один за другим ребята потянулись в подвал кузена Генри – самое прохладное место в доме. Мы приносили с собой шарики, карты и кости – все, что помогло бы скоротать время. На девочек ложилась задача приготовления всяческих прохладительных напитков и экономного их расходования.
Этим утром Уизи поприветствовала меня теплой улыбкой и нежным объятием, во время которого я впервые осознал, насколько плотно ее платье обтягивает фигуру. Оно было сделано из мягкого материала, как бы это сказать, очень женского – такой носят только женщины. К моему искреннему удивлению, едва отстранившись, она промолвила:
– Я не требую от тебя немедленного ответа. Можно и завтра или послезавтра. Просто я хочу знать, что ты думаешь о Боге. Ты в Него веришь? Он тебе нравится? Только не повторяй мне, что болтают в церкви, – этой ерунды я и сама наслушалась. Скажи, что ты сам думаешь. Для меня, ладно?
Зной, горячий воздух, облегающее платье, вкус ее губ – все вместе придало ее словам совершенно другое значение. Это, конечно, был неожиданный и самый неподходящий в данной ситуации вопрос, особенно от девочки ее возраста. Раньше на такие темы я мог говорить только со Стэнли, сидя на пороге его дома. Теперь же в постановке этого вопроса на миллион долларов так и читалось: «Сегодня чертовски жарко. Почему бы нам не раздеться и не заняться любовью? Я так давно этого хочу. С тех пор, как ты приехал. Но у тебя на уме, кажется, дела поважнее». Как же объяснить, почему я остался равнодушен? Был ли я слишком молод? Или это как раз и значит «быть не похожим на других»? Или все дело во врожденном целомудрии? Сейчас я затрудняюсь ответить. Разумеется, Уизи была достаточно привлекательна, чтобы совратить кого угодно: на ней был минимум одежды, никаких трусиков, и она буквально предлагала себя. Возможно, это случилось бы, будь она еще на два-три года постарше. В таких делах разница в возрасте имеет решающее значение – будь ей двадцать или двадцать один, все могло пойти по-другому. Однако оставим в покое сослагательное наклонение… Да и будь Уизи старше, она бы не стала играть с нами в подвале.
Я еще ни разу не упомянул о других девчонках. У каждого мальчика в банде была своя подружка, но мне они казались скучными и совершенно неинтересными.
В то время район Генри заселяли в основном немцы, а по окраинам кочевали цыганские таборы. В округе насчитывалось много пивных, ресторанов, танцевальных площадок и бильярдных, насчет публичных домов – сомневаюсь. Несмотря на всю свою грубость и вульгарность, район считался скорее респектабельным.
В отличие от меня, Генри не ходил в церковь. Его родители к религии никак не относились, поэтому мальчик в этом вопросе был полностью предоставлен себе. Однажды, когда он гостил у нас, я взял его с собой в воскресную школу. Он очень заинтересовался и тут же выразил удивление тем, как у нас все легко и свободно устроено. Еще нас пускали в театр на водевили по субботам, а для Генри театр был чем-то совершенно неведомым, хотя он сразу же почувствовал себя в нем как дома. Понравилось ему и просто шататься со мной по улицам – они отличались от улиц в его районе и странным образом его притягивали.
Забыл упомянуть об одном эпизоде, произошедшем, когда я привел Генри в пресвитерианскую церковь. Пастор, состоятельный англичанин, считал себя аристократом и к простым смертным относился со снисхождением. Мы уже собирались уходить, как вдруг он подошел к нам и спросил, откуда мой друг. Я сказал.
– А какую веру он исповедует? – поинтересовался пастор добродушно.
– Никакую, – отозвался я. – Он атеист.
– Ах, он атеист, – повторил священник. – Так, с этим нужно что-то делать… – И, посмеиваясь себе под нос, отошел.
Кузен Генри был страшно разгневан. Сначала он поблагодарил меня за откровенность в разговоре со священником, а затем излил свою ярость по поводу того, как бесцеремонно отреагировал священник на мои слова. Для Генри быть атеистом значило то же, что и анархистом. Нельзя не принимать анархистов всерьез, то же самое касается и атеистов. Реакция Генри раскрыла мне его характер с новой стороны, и это возвысило кузена в моих глазах как человека с твердыми принципами, каковых у меня самого не было и в помине.
И все-таки самое сильное впечатление на Генри произвели миссис О’Мейло и ее кошки. Как и Стэнли, он отнесся с большим уважением к женщине, которая готова уделять столько времени и внимания этим созданиям. Кроме того, он был просто очарован конюшней рядом с ее домом, мог часами наблюдать, как врач кастрирует жеребцов. Такого в его районе не увидишь… Жаль, что нет Луи, сетовал он, вот ему бы понравилось.
Генри казалось, что в моем районе больше магазинов, фруктовых лотков и булочных. Его восхищало, что я на короткой ноге со всеми, включая мистера Дейли, владельца рыбного магазинчика. Тот частенько бросал мне пару рыбных голов со словами: «На, отнеси-ка миссис О’Мейло для ее кошек».
В то время как я приходил к выводу, что работать мне не нужно, родители Генри уже поговаривали о том, чтобы пристроить парня на фабрику по производству футляров для курительных трубок, где работал его отец. Никто бы не заподозрил, что такой большой, грузный мужчина, как дядя Генри, может производить такие изящные и красивые футляры. Тогда это было важно – настоящие джентльмены курили трубки (в основном пенковые), а не сигареты. (Помню, как мне подарили такую на двадцать первый день рождения.)
У меня был еще один дядюшка Генри, такой же большой и неповоротливый, как этот, который, однако, тоже работал на фабрике и справлялся с тонкой работой. Этот дядюшка производил зубочистки, которые носили на цепочке для часов. Кажется, их делали то ли из золота, то ли из перламутра, и они стоили бешеных денег.
Оба этих занятия отражают дух времени – в моде было все буржуазное, броское, примитивное и ультрареспектабельное.
Но вернемся к кузену Генри. Несмотря на наше сходство, кое-что в его поведении я понимал с трудом. Во-первых, его привязанность – и даже страсть – к Альфи Мелте, этому лжецу, ворюге, садисту и трусу. Генри словно околдовали лидерские способности Альфи, поставившие того во главу шайки. Тут чутье моего кузена не подвело: впоследствии Альфи стал отъявленным гангстером и даже пользовался славой в определенных кругах, пока его не прирезал другой претендент на лидерство, которого, в свою очередь, пристрелили в темном проулке. Да уж, веселенькое это дело, такое же простое, как разделение на Север и Юг… У парня вроде Альфи просто не остается выбора: ты либо против, либо за; либо делаешь, либо не делаешь. Ты должен принадлежать к одной стороне, это императив. Ты должен выбрать, но на самом деле нет другого выбора, кроме той стороны, где ты родился, вне зависимости от того, плоха она или хороша. Север и Юг должны существовать, потому что существуют разный климат и разные образы жизни. Это неизбежно, и поэтому с самого детства человека учат ненавидеть и убивать то, что ему не по душе.
Так что Альфи и остальным кичиться было особенно нечем. Единственное исключение из преступного мира составляли мои идолы, однако Генри, как назло, словно не замечал их и никогда о них не спрашивал. Меня это расстраивало. Как он мог проглядеть Джонни Пола?
В обоих районах мы видели приблизительно одно и то же: дураки, слабоумные, идиоты, сумасшедшие, начинающие гангстеры, и везде – потенциальные лидеры. Разницу между нашими мирами найти гораздо труднее, чем сходство.
В этом девчонки оказались прозорливее нас: они искали индивидов, а не одинаково стриженных баранов. Однако что еще остается американскому мальчишке, раз уж ему не дано достичь свободы мысли какого-нибудь шведа, или швейцарца, или, на худой конец, жителя нейтральных стран вроде Люксембурга и Лихтенштейна. С самого рождения мы были обречены на один и тот же путь – из политических пешек в политические монстры, принимающие войну, преступления и ограбления как должное.
Каждый раз, приезжая в гости к Генри, я все лучше осознавал ценность того, что получаю там. Его родители относились ко мне так же, как к сыну, – с теплотой и нежностью. Это так не походило на атмосферу в нашем семействе.
Никогда не забуду чудесные ломти ржаного хлеба, щедро намазанные сливочным маслом и посыпанные сахаром, которые его мать давала нам, когда мы забегали домой в перерывах между играми. Она ласкала нас, словно двух маленьких ангелочков. Это невинное создание даже представить себе не могло, что вытворяли на улице ее «милые детки», и она бы никогда не поверила, что мы двое убили мальчика в драке. Нет, в тот день мы выглядели совершенно так же, как обычно, может быть, казались лишь чуть-чуть бледнее, поскольку на нас давило только что совершенное преступление. Целыми днями мы с дрожью ожидали стука в дверь, все время думая о полиции. К счастью, никто из нашей шайки не знал, что это мы его убили, – у нас хватило ума прикусить языки. К тому же это было непредумышленное убийство в результате несчастного случая, и мы тут же слиняли с места преступления, не видя в содеянном ничего героического.
Размышляя о тете Анне, вспоминая ее добродушное лицо, рябое от оспы, я понимаю, что мне повезло повстречать в жизни так называемую чистую душу. Уверен, что, даже расскажи мы о случившемся, она бы тут же простила нас, заслонила собой и защитила.
С моей же матерью дело обстояло иначе. Я неоднократно предпринимал попытки обвести ее вокруг пальца, однако это почти никогда не удавалось. Наверное, она довольно рано заметила в сыне ту червоточинку, что делает человека способным на поступки, о которых лучше даже не думать. Моя мать была «порядочной женщиной». Порядочность! Как я ненавидел это слово! Не то чтобы его часто произносили в моем присутствии, зато оно витало в воздухе, отравляя мои мысли и поступки.
Я часто думаю: неужели эти глубокоуважаемые взрослые всерьез верили, будто мы послушно глотаем то дерьмо, что они заталкивают нам в глотки? Неужели они действительно считали нас такими глупыми, наивными и ненаблюдательными? Да я еще не научился на горшок ходить, а уже видел их насквозь! Мне не нужно было расти и учиться на психолога, чтобы понять – с помощью силы и власти нас стараются запугать настолько, чтобы мы поверили во весь этот собачий бред. Какими же отъявленными лжецами и лицемерами могут быть взрослые! Мне стыдно за них. А какими ханжами?! Нас, видите ли, наказывают ради нашего же блага… Ну и дерьмо!