Неподалеку от школы находился немецкий гастроном. Каждое воскресенье я затоваривался там для воскресного ужина: горшечный сыр со сливками, салями, ливерная колбаса и вкусные болонские колбаски. Затем я обычно заходил в булочную напротив, чтобы купить яблочный пирог или streusel kuchen. Ничто не могло изменить этого воскресного меню, и оно мне никогда не надоедало.
Чего не скажешь о владельцах магазинов, вернее, владелицах – жирных, обрюзгших, неграмотных, узколобых и скупых. За все это время я не услышал ни одного умного слова – ни от них самих, ни от их клиентов. Такие тупицы доведут кого угодно, от одного взгляда на них меня колотило от злости. Задолго до возвышения Гитлера я возненавидел Германию. Впрочем, позже я обнаружил, что американские немцы гораздо хуже немцев натуральных. Последние вовсе не так уж глупы, меньше озабочены деньгами и не настолько похожи на свиней.
Шли годы, а Джимми не уставал трудиться на благо личной репутации, держа нос по ветру, чтобы стать заметным общественным деятелем. Пока он усердствовал в освоении юридических наук, необходимых для начала пути в конгресс, я был полностью поглощен своей хаотичной жизнью. За это время я сменил множество работ, не в состоянии надолго удержаться на одном месте. Больше всего мне помог с работой клиент отца по фамилии Грант. Кажется, он занимал должность вице-президента Федерального резервного банка на Уолл-стрит. Мне и еще тридцати служащим поручили проверять счетные машины – работа скучная, зато хорошо оплачиваемая, да и команда у нас подобралась неплохая. Я работал уже два месяца, и все было прекрасно, пока однажды меня не потребовал к себе менеджер по кадрам. К моему великому изумлению, он сообщил, что я уволен. Почему, спросил я, вас не устраивает, как я работаю?
Он поспешил уверить меня, что дело вовсе не в работе. А во мне.
– А что со мной? – воскликнул я.
– Ну, мы навели о вас справки, поговорили с друзьями и соседями… кое-что узнали…
И тут он выдал мне все подробности моих отношений с вдовой.
– Речь идет не о ваших моральных принципах. Просто мы не можем доверять такому сотруднику.
И он сообщил мне, что, учитывая мою безрассудную страсть к женщине гораздо старше меня, они не могут предсказать, что еще я могу выкинуть.
– Да что такого я могу сделать с вашим банком? – взбешенно заорал я.
– Например, ограбить его, – сказал менеджер ласково.
– Вы шутите? Это же полный бред!
Но он не согласился и кротко объяснил, что дальнейшие препирательства бессмысленны. Со мной было покончено без вопросов.
Так я переходил с одной работы на другую, пока в конце концов не сумел удержаться в телеграфной компании в качестве администратора по найму. К концу этого периода на танцах я познакомился с Джун. Через несколько месяцев я бросил работу в «Вестерн Юнион», чтобы поставить все на карту профессионального писательства. Так началась моя нищета. И все, через что мне пришлось пройти, было лишь прелюдией к тому, что еще предстояло.
Уходя из «Вестерн Юнион», я пообещал Джун, что не буду искать новую работу, а засяду за стол, дабы творить, тогда как моя возлюбленная позаботится обо всем остальном. Так мы и сделали, однако, несмотря на все старания, удача оказалась не на нашей стороне. Я писал много, но ничего не было опубликовано. В конце концов я протолкнул кое-что в печать под именем моей подруги, Джун Мэнсфилд, и это имело чуть больший, хотя и недолгий успех.
Затем появилась Джин – странное, но красивое создание, так приглянувшееся Джун. Они вели себя как лесбиянки и через несколько месяцев задумали совместное путешествие по Европе. Джин была художницей, поэтессой и скульптором, а еще делала кукол. Одна из них, по имени Граф Бруга, становилась сенсацией, где бы они ее ни демонстрировали.
В это время я начал просить милостыню на Бродвее, но даже это немудреное занятие не помогло. День за днем я возвращался домой с пустыми карманами. Мы вели полудикое существование в подвале жилого дома, в помещении, где когда-то размещалась прачечная. Зима выдалась холодной, мне пришлось разрубить всю мебель на куски и использовать ее в качестве топлива. Я думал, это конец. Пасть ниже было бы сложно.
Однажды вечером я брел домой крайне подавленный, настолько голодный, что не мог даже вспомнить, когда ел в последний раз. И вдруг навстречу мне попадается Джимми Паста, ныне – член муниципального законодательного органа. Выглядит энергичным и преуспевающим. Мы сердечно друг друга приветствуем.
– Ну, Генри, дружище, как поживаешь? – спрашивает Джимми, похлопывая меня по спине.
– Хуже некуда, – говорю я и вижу на его лице выражение искренней озабоченности.
– В чем дело? – спрашивает Джимми.
– Я по уши в дерьме. У меня нет работы, и я хочу жрать.
При слове «жрать» его лицо озаряется.
– Ну, это мы можем исправить прямо сейчас.
Он берет меня под руку, и мы идем в шикарное местечко, где его все знают и где мы на славу обедаем.
– Рассказывай, – говорит он, когда мы усаживаемся. – Что с тобой стряслось? Я слышал, ты вроде был редактором в каком-то журнале.
Я криво улыбаюсь:
– Я был редактором в компании, выполняющей заказы покупателей по почте. К литературе это отношения не имело.
Так мы сидели и болтали. Я выпил несколько кружек пива, мы вспомнили старую добрую восемьдесят пятую, наконец я сказал:
– Мне нужна работа, Джимми. Чертовски нужна. Поможешь?
Я знал, что он работает секретарем у начальника отдела по управлению парковыми зонами – теплое местечко. К моему удивлению, Джимми сказал, что мог бы пристроить меня к себе в офис.
– Попробую оформить тебя в наш департамент, для начала как чернорабочего, – сказал он. – Не возражаешь?
– Черт, конечно нет, – отозвался я. – Я уже копал канавы, собирал мусор. Это не важно. Лишь бы была зарплата.
Расставшись с Джимми, я полетел домой как на крыльях. Мы договорились, что я приду к нему в офис в девять на следующее утро и он представит меня своему начальнику – крупной шишке в политическом мире.
Джун и Джин отнеслись к новостям без энтузиазма, разве что поинтересовались размером будущей зарплаты. На следующий день я отправился к Джимми, познакомился с боссом и был тут же принят. Первую неделю мне пришлось копать могилы (поскольку отдел занимался и благоустройством кладбищ), но потом я должен был стать помощником Джимми. Для меня это звучало как песня.
Следующим утром я рано был на ногах, полный решимости всерьез взяться за дело. Другие рабочие отнеслись ко мне дружелюбно, охотно помогали, и я быстро приноровился. Двое из них оказались выходцами из Четырнадцатого округа, что сделало мое положение еще более приятным.
Вечером по пути домой я купил цветы.
– Попробуем кое-что изменить, – бормотал я себе под нос, подходя к дому с букетом в руках.
Я позвонил, ответа не последовало, внутри было темно. Чтобы попасть к себе, мне пришлось позвонить хозяйке дома.
В полной темноте я вошел в комнату, зажег свечки (электричество у нас уже давно отключили) и пару раз прошелся по комнате, прежде чем увидел на столе записку, которая гласила: «Милый, мы уехали в Париж сегодня утром. С любовью, Джун».
В одном из романов я уже описывал, какие чувства меня захлестнули в этот момент, каким одиноким я себя ощутил. Неудивительно, подумал я, что известие о моей новой работе оставило их равнодушными. Они испытали только облегчение оттого, что кто-то присмотрит за мной и снимет с них часть вины.
На следующий день я рассказал Джимми, что случилось, да он и так мог догадаться по моей кислой физиономии.
– Так ты ее любишь?
Я кивнул.
– Может быть, мне повезло, – сказал он, – что я пока никого не встретил, кто бы мог сыграть со мной такую шутку.
И правда, у Джимми не оставалось времени на женщин. Он был полностью поглощен политикой и через год-другой собирался переехать в Вашингтон.
Иногда он приглашал меня пообедать в особый зал, где встречались местные политики, играли в карты и выпивали. Он все яснее отдавал себе отчет в том, в какое жульническое место попал, и даже был готов признать, что честных политиков не существует.
Когда я спрашивал его, почему он не ведет себя так же, как они, Джимми отвечал очень просто:
– Потому что я другой. У меня есть идеалы. Линкольн не был обманщиком, Томас Джефферсон – тоже. Я не хочу запятнать имя моих родителей… Помнишь, Генри, старую добрую восемьдесят пятую? Помнишь мисс Корде? Может быть, это она помогает мне удержаться на плаву.
К его чести, могу сказать, что Джимми ни разу не изменил своим идеалам. Возможно, поэтому он и не пошел так далеко, как мог. Зато его все уважали, а местные газеты величали «нашей последней надеждой». Он все еще читал лекции бойскаутам, а говорил так, будто уже стал президентом.
Прошло всего три или четыре дня с тех пор, как мои дамы уехали, как вдруг я получил радиограмму с корабля, где говорилось: «Пожалуйста, перешли пятьдесят долларов к нашему приезду. В отчаянии. Джун».
Мне снова пришлось отправиться к Джимми. Я чувствовал себя так, словно об меня вытерли ноги, мне было стыдно. Он одолжил деньги не без маленькой проповеди и лекции о том, какие же дураки порой мужчины.
Я и сам не мог понять, зачем двум подругам понадобилась такая сумма. Как можно было так быстро залезть в долги? Хотя я знал, что, когда они доберутся до Парижа, все будет нормально. Джун умела внушать людям доверие.
Тем временем я выплачивал Джимми долг, снова переехал в общежитие, где подешевле, и почти каждый день, сидя за маленьким, почти детским столом, писал длинные письма Джун.
Каждый субботний вечер я проводил на танцах на Бродвее. В один заход я просаживал весь свой недельный заработок, однако мне это нравилось. Кроме того, мне было просто необходимо расслабиться и хорошенько потрахаться. Большей частью мои дансинг-партнерши были симпатичные, а в трусиках у них бушевал пожар. Им нравилось совокупляться вслепую, прямо на танцполе, и заботились они только о том, чтобы сперма не запачкала платья. Кажется, я уже где-то описывал, как таскал их по другим танцевальным площадкам в выходные, а потом, проводив домой, вставлял им, стоя в коридоре. Одна девчонка частенько приглашала меня к себе и, усадив на стул в темной кухне, взбиралась ко мне на колени. Иногда в самом интересном месте мимо нас проходила ее мать, но она и не подозревала, чем мы тут занимаемся, поскольку была совершенно глуха и почти слепа. А этой маленькой сучке больше всего нравилось, как раз когда мать шествовала поблизости. Кончала она легко, и мне казалось, что легче всего – именно в такие моменты.
Джун писала мне ответные письма. В Париже подругам жилось нелегко, но, к счастью, она сошлась с известным скульптором Осипом Цадкиным. С тем же успехом она могла сказать, что спит с Пикассо: Цадкин был всемирно известен. Несколько лет спустя, когда я сам отправился в Париж, он спросил меня, что сталось с картинами и скульптурами, которые он отдал Джун на продажу в Америку. Должно быть, моя предприимчивая возлюбленная сбыла их, не сказав мне ни слова. Из короткого разговора с ним и из нескольких оговорок Джун я понял, что они неплохо порезвились вместе, то и дело наезжая в Булонский лес, где, как и в Гайд-парке в Лондоне, все трахались прямо на траве.
Работая помощником Джимми, я начал понимать, чем он занимается. Помимо всего прочего, он должен был писать политические речи для своего босса. Он то и дело просил помочь в составлении предложения, считая меня вполне сложившимся писателем. Я боялся, что однажды он попросит писать эти речи целиком вместо него.
Лучше всего мы проводили время за ланчем в баре, где он делился со мной всем, что накипело на сердце. Джимми прямо-таки ненавидел жизнь политика, которую ему приходилось вести наряду со своими собратьями по профессии. Но о женщинах мы с ним не говорили – только карты, азартные игры, бильярд и жрачка. А политики… что тут скажешь?
Как-то так получилось, что по-настоящему ценить приятеля я начал только тогда. Я обнаружил, что Джимми может быть хорошим, преданным другом. Он обладал всеми качествами, необходимыми политику, и именно это, как я уже говорил, сыграло с ним злую шутку. Он так и не поехал в Вашингтон – дорос лишь до местного депутата. Я ничего не слышал о нем с тех пор, как покинул отдел по управлению парковыми зонами. Но иногда от него приходили открытки (и приходят до сих пор). Я всегда отвечаю на них незамедлительно, потому что считаю Джимми одним из своих лучших друзей. Он – один из тех, кто спас мне жизнь.
И сдается мне, я нахожусь в неоплатном долгу перед Джимми вот еще за что: однажды вечером, думая о Джун и Джин, о Париже и обо всех моих взлетах и падениях, я решил выстроить события своей жизни в хронологической последовательности. Я сел и стал печатать этот своеобразный синопсис, который и лег в основу всех моих романов. Я печатал до пяти часов утра и изложил в результате на тридцати страницах все, что мне вспомнилось, с точностью до даты. Это оказалось совсем не трудно – словно я повернул в памяти какой-то выключатель, а картины и образы сами собой потекли перед внутренним взором. С этого наброска я начал писать автобиографию уже в Париже. Не сразу, разумеется, – сначала я написал пару романов от третьего лица.
Итак, я закончил работу в пять утра и заснул в офисе, прямо на ковре. В восемь утра пришел первый служащий, увидел меня на полу и решил, что я покончил жизнь самоубийством.
Ну вот, я закончил рассказ о нашей дружбе и теперь пойду отправлю Джимми открытку с наилучшими пожеланиями. Он читал мои книги, но я никогда не говорил ему, что они родились не где-нибудь, а в его офисе.
Джо О’Риган
Джо появился в моей жизни ниоткуда – просто свалился как снег на голову и с завидным постоянством продолжал делать это на протяжении многих лет. Он был прирожденным скитальцем, неунывающим, неисправимым оптимистом, наделенным огромным, истинно ирландским обаянием. Женщинам нравились его умелые комплименты, черные вьющиеся волосы, фиалковые глаза с длинными ресницами, а особенно его трогательная манера вверять свою скромную особу их милости.
Когда ему было пять лет, мать-ирландка и ее новый муж – русский еврей – отдали обоих сыновей в католический приют. Джо так и не простил им этого. В возрасте десяти лет он подбил старшего брата на побег. Позже брат стал шерифом где-то в Техасе.
Понятное дело, в приюте не могли обеспечить Джо достойное образование, хотя мальчик обладал непреодолимой страстью к знаниям и культуре. В результате его живой мозг стал развиваться в единственном доступном направлении: вскоре Джо проявлял чудеса ловкости и хладнокровия, обманывая мать настоятельницу, которая души в нем не чаяла.
Я уже сказал, что он нравился женщинам – вероятно, благодаря неисчерпаемому обаянию. Что касается мужчин, тут его ирландский шарм, ловкость и хвастовство пропадали даром. С первого взгляда он вызывал скорее недоверие. Мои друзья часто говорили: «Ну и скользкий же тип этот парень!» У меня же складывается впечатление, что Джо нуждался в том, чтобы ему доверяли. Быть может, поэтому всю свою жизнь он провел в подсознательных поисках материнской любви.
Сбежав из приюта, он прибился к цирку, а затем встретил человека, кажется зоолога, который заинтересовался им. Благодаря этому человеку Джо научился любить все божьи создания, включая змей. Животные были частью его мира – он понимал их.
Когда я говорю, что он появился ниоткуда, я имею в виду, что тогда нам не хватало простейших биографических сведений о Джо. Он знал обо всем понемножку и ничего толком, много читал и проявлял живой интерес к литературе вообще. У него, как и у нас со Стэнли, имелись свои кумиры, а еще он был мастер потрепаться – как говорится, обладал даром слова.
Я наткнулся на Джо при довольно странных обстоятельствах, около десяти вечера, в одной деревушке в Нью-Джерси, где мои предки проводили летний отпуск. Они выбрали это место из-за Свартсвудского озера, где можно было купаться, рыбачить и плавать на лодках.