Лёнюшкасмотрел на нее как завороженный.
— Абесноватые — что? — она посмотрела на него с улыбкой. — Просто несчастныебольные люди. Их надо лечить в психбольницах.
— И-и! —почти завопил монах, приходя в себя. — В том-то и дело, что они бывают, как мыс тобой, — на вид совсем здоровые. Ходят на производство, в общественной жизниучаствуют, голосуют — никакой психиатр не придерется. А как к святынеприближаются — так бес и начинает из них орать, потому что он, бес-то, этойсвятыни и не выносит, — трепещет, как припадочный. Господь для него — Огньпоедающий. А пока они земными заботами тешатся, колбасу отвоевывают, бес-тосидит тихонько да радуется, и глазки у него — масленые. Тут к батюшке Иеронимунедавно, — сказал он почему-то шепотом и очень доверительно, — целая группапсихиатров приезжала — выспрашивать. Всё хотели у него выяснить, чем бесноватыйот душевнобольного отличается. Он им и разъяснил — можно быть душевнобольным,потому что это повреждение душевное, а не быть бесноватым, потому какбесноватые — духовная болезнь. Вот я, к примеру, душевнобольной — у меня ишифрания, и идиотизм, как мне врачи говорили, а я, по милости Божией, небесноватый.
— Ну что вы!— Ирине вдруг захотелось сделать ему приятное. — Какой вы больной? Вы вполнездоровый привлекательный мужчина.
Лёнюшка иправда не выдержал и покраснел от удовольствия.
— Так что ж,— полюбопытствовала она, — бесы так прямо с сигаретным дымом и входят?
— Это уж какГосподь попустит — могут и с сигаретным дымом, могут и через какой другой грехзалезть. Запретит им Господь — и не войдут, а уберет Свою защиту от человека —и понабьются битком, аж тесно!
— А что жГосподь ваш, — спросила она, тонко улыбаясь, — если Он всеблаг и всемилостив,позволяет им иногда входить?
— Да Он непозволяет, — отмахнулся монах, досадуя на ее непонятливость. — Он им просто незапрещает. Ты что — глупая? Когда человек сам по своей воле говорит — мол, нетТебя и быть не может, и помощь Твоя мне ни к чему, и бесы, дескать, так — образодин и только... Вот тогда-то Господь и может отступиться, мол раз не нужнатебе Моя помощь — так попробуй-ка сам без Меня повыкручивайся-ка!
Когда она шланазад через сарай, гусак, решивший взять реванш за то, что пропустил ее впервый раз безнаказанно, кинулся на нее с яростным шипеньем. Однако он не на тунапал — Ирина была не из робкого десятка и, схватив валявшуюся тут же палку,стукнула его в целях самообороны так, что он отскочил и шея его неестественноискривилась.
Ей неспалось. Было душно, она слышала, как в проходной комнате храпит кто-то басом,хотя там ночевали только старухи. Она вспомнила, что забыла положить крем поднижние веки и, нащупав в сумке баночку с кремом, кончиками пальцев пробежалапод глазами от висков к переносице. Однако она не рассчитала, случайно ткнувпальцем в угол глаза — стало ужасно щипать, и она, на ходу натягивая халат сдраконом, ринулась к выходу за занавеской. В темноте она налетела на корзину сгусыней, та отчаянно загоготала, забила крыльями, и Ирина почти в паникевылетела на кухню.
— Да это адкакой-то! — едва ли не вслух крикнула она, нашаривая ведро с водой и отчаянногремя кастрюлями и крышками.
Во сне онапочему-то увидела Анну Францевну, пожилую голландку, прожившую в России сороклет и, несмотря на свои несметные года, позволявшую себе голубые волосы,красную шляпу, бурлескный акцент и грамматически-какофонические фразы.
АннаФранцевна давала когда-то Саше уроки музыки, но след ее потерялся уже давно. «Вмузыка все должен быть элегант, — поясняла она, уважительно поглядывая наИрину. — Ну ви-то, ви-то — просто шикарно смотреть, шикарно, — она целовалакончики своих веснушчатых пальцев, — ви есть аллегро виваче, фортиссимо,грациозо!»
Ирина всегдапредлагала ей после урока подкрепиться чашечкой кофе с ликером, и онасоглашалась аккуратно через раз.
В концеучебного года устраивались детские музыкальные праздники. Нарядные девочки имальчики, которых привозили на машинах родители на дачу к Ирине, играли Гайднаи Моцарта, Шопена и Грига, а Анна Францевна сидела в вольтеровском кресле напочетном месте и торжественно объявляла каждого. Для этих случаев Саше былкуплен детский фрак и бабочка в мелкую крапинку. И когда он стремительновыбегал из-за рояля кланяться — полы фрака развевались, и золотые кудри падалина лицо, и весь он был похож то ли на эльфа, то ли на кузнечика, то ли начернокрылого мотылька. А когда сбивался и брал неверную ноту, то ударял сразмаху по клавишам открытой ладонью и под вопль рехнувшегося вдруг роялявыбегал с плачем и слонялся долго по старому саду.
...АннаФранцевна грустно стояла посреди Ирининого сновиденья на поселковой замызганнойостановке, качая головой, как седая птица, и неузнавающим взором смотрела намечущуюся Ирину, позабывшую напрочь не только куда, но и откуда она едет, попавв эту унылую местность.
— АннаФранцевна, — кинулась к ней Ирина, — вы мне можете объяснить, где мы и, вообще,что случилось?
— О, —отвечала голландка очень печально и совсем без акцента, — музыкальный сезонокончен, и я еду в портовый город.
— А зачем, зачемвы едете в этот портовый город?
Тамеланхолично посмотрела на нее:
— Тамсобирают большими ладьями воду, и мне хочется там просто отплакаться!
V.
При каждомискушении Лёнюшка всегда повторял слова отца Иеронима: «Пейте поношения, какводу жизни». Любил он и вспоминать историю из своего детства, которая теперьзвучала для него как притча, как благословение на весь его земной путь.
В том южномпыльном городе Красно-Шахтинске, куда, кроме воробьев и ворон, не залетаютптицы, где деревья подставляют душному солнцу вялые мятые листья, а на главнойплощади не высыхает лужа, полная огрызков и окурков, где ходят недовольные людив лоснящихся пиджаках и зелено-фиолетовых шляпах, где беснуются цепные псы иорут по ночам обезумевшие облезлые кошки, где гоняют по всем проходным инепроходным дворам с усталым, растянутым на веревках бельем выстриженные подбокс мальчишки, а выскочившие на улицу в байковых халатах и стоптанных тапкахна босу ногу бабы провожают их криками: «Эх, чумовые!» — встретила Лёнюшку набазарной площади городская юродивая с колтуном на болтающейся голове, подошла кнему вплотную да и плюнула ему в лицо теплой слюной с вишневыми косточками, такчто содрогнулся он от брезгливости и обиды, да и сказала: «Вот так и всю жизньбудешь чужие плевки с лица стирать! А терпи! Терпи!..» И захохотала,задергалась, страшно подмигивая, и пошла, приплясывая, пока не скрылась заповоротом.
СегодняЛёнюшка был явно не в духе, успев с утра подвергнуться бесовскому нападению влице Татьяны, которая, глотнув предложенной Пелагеей крещенской воды, вдругпошла, раскинув руки, вразвалку по комнате, как бы потягиваясь и разминаясь,пока не принялась отбивать короткую чечетку, сопровождая ее обрывочнымицыганскими мотивами.
— Тычегой-то, Татьяна, а? — заволновался Лёнюшка. — Порченая, что ль?
— А вот мысейчас и проверим — мужик ты или баба! — захохотала она, хватая его заподрясник.
Ровно в часпополудни Ирина, скромно подретушированная — «так, чтобы только украсить ихпраздник» — и немного взбодрившая себя парой глотков коньяка из плоской фляги,которую она на всякий случай всегда носила с собой — «так только, чтобы снятьнапряжение, для куражу», — в черном простом, но дорогом и изысканном платье,препоясанном искусно сплетенным вервием; с прядью, как бы невзначайспустившейся вдоль щеки к узкому египетскому подбородку, восседала со старцемИеронимом одесную и Калиостро — ошуйцу в крошечной опрятной гостиной, увешаннойиконами и фотографиями разноликих и разномастных монахов.
Ирининымвизави оказался русобородый Таврион — или «отец Иконописец», как обращался кнему Калиостро, — около него расположился всклокоченный Анатолий, а уж рядом споследним — пристроился насупленный Лёнюшка.
— ОтецИероним, — в комнату вошла монструозная особа — церковная старостиха.
Давеча оназагородила перед Ириной дверь в церковный домик, оглядывая ее подозрительно:
— А ты куданавострилась? Там только духовенство!
Иринаотвечала с достоинством:
— Но яприглашена и не готова к подобным инцидентам!..
— С каких этопор, — не глядя на Ирину, проговорила она, обращаясь к старцу и выпячиваявперед челюсть с неправильным прикусом, — в монашеских кельях парфюмерией так внос шибает!
Ирина,пользуясь преимущественным правом своего воспитания, предпочла не заметитьэтого, как она внутренне выразилась, «нюанса».
— Вас там накрестины требуют, — сообщила старостиха.
— Матушка,попросите, чтоб немного подождали. Извинитесь, скажите — сразу после трапезы иокрестим. Да, отец Анатолий?
Анатолийзакивал с готовностью.
Калиострооказался чрезвычайно любезным сотрапезником и кавалером. Он то и делонакладывал в Иринину тарелку и крошечные солененькие грибки, и хрустящуюкапустку, и холодную рыбу, вежливо осведомляясь, не предложить ли ейчего-нибудь еще.
— Да,пожалуйста, мне бы хотелось отведать вон того салата с чертовщи... — оназапнулась, сообразив, что здесь это будет не совсем уместно, — со всякойвсячиной. Изумительно! Прелестно! — пробовала она угощения. — В такой салат ябы еще добавила мелко нарезанное яблоко, оно придает салату еще один оттенок.Этому меня научили в Венгрии.
— Вы, наверное,много путешествовали? — поинтересовался Калиостро.
— О, да! Моймуж был знаменитый писатель, его пьесы шли по всему миру, и мы с ним объездилимного стран. Северную Европу я не люблю, — предалась она дивным воспоминаниям,— там все как-то чопорно, замороженно, упорядоченно... Знаете, этакий стиль «неплюнь», — пояснила она. Представьте — они постоянно подравнивают кусты игазоны! В этом есть какая-то искусственность, заданность. А я предпочитаю всемэтим ухищрениям среднего европейца безумие жизни, ее коловращение, пестроту,одержимость! Моему темпераменту больше всего подошел бы Париж — с его ночнойжизнью, капризами, ворожбой. Кстати, я чуть было там не осталась навеки! (Онавдруг вспомнила предостережение Одного Приятеля о погонах под рясой, но, будучиуже не в силах остановиться, продолжала взахлеб.) Меня там хотела удочеритьодна пожилая, очень богатая и небезызвестная миру француженка. (Имен она решилане называть.) Она жена прославленного французского поэта — его-то я как раз нелюбила: он был в политике такой ортодокс! — Ирина развела руками. — А вот егожена — моя несостоявшееся мать — была просто очаровательна. Между прочим, онаприходилась родной сестрой Лиле Брик — этой постоянной пассии Маяковского.(«Ну, покойников, наверное, можно», — мелькнуло у нее в голове.) Помните, этознаменитое — «Лилечке вместо письма»? Он был, конечно, великий поэт!..
Она огляделаслушателей и, заметив, что Анатолий порывается что-то сказать, остановила егожестом:
— Я понимаю —можно не любить его, он может раздражать и отталкивать, но не признавать мощиего таланта — это, знаете ли, — она ухмыльнулась, — значит просто подписыватьсяв своем полном непонимании поэзии!
— А вотПушкин, к примеру, — прорвался все-таки Анатолий, но Ирина перебила его:
— ЛиляЮрьевна не любила меня, но ведь это очень понятно — она сама привыкла бытьпримой, блистать и ходить в окружении поклонников. Каково же ей было видетьменя в ту пору, когда она представляла из себя лишь историко-литературныйпамятник, этакие живые мощи.
— ОтецИероним, — простонал вдруг Лёнюшка, — а как мне-то теперь быть? А ну какТатьяна опять на меня накинется? Ох, и обнаглели бесы, ох, и обнаглели! Я дажеу отца Дионисия спросил сегодня на исповеди: «Отец Дионисий, почему это бесытак обнаглели?» А он мне и говорит: «Я тебе потом, Леонид, объясню, а сейчас тылюдей задерживаешь!» Да так и не объяснил до сих пор. А я больной. Инвалиддетства. Мне с Татьяной-то в другой раз не сладить.
— Да убеглаона, — успокоил его Анатолий, сильно гэкая. — Мы как с отцом Дионисием еевыволокли из храма, так она почуяла, что дело плохо, и ну бежать, только ее ивидели!
Иринавспомнила, что после покушения на несчастного монаха Татьяна побежала в церковьи, как только отворились алтарные врата, ринулась в них, распахнув объятья, скриком: «Никто не отлучит меня от любви Христовой!» Поднялся страшныйпереполох. Служба была остановлена, и Калиостро с Анатолием протащили ееволоком через всю церковь, которую она продолжала оглашать криками: «Вот такони поступают, Господи, с теми, кто воистину любит Тебя!»
— Это былоужасное, ужасное зрелище! — Ирина прикрыла глаза рукой. — Так жестко обойтись сэтой несчастной! — Она укоризненно посмотрела на Калиостро. — Тащить по полубеспомощную женщину — это не по-христиански. Ведь она так любит Бога!
— Так она жбесноватая! Это ж враг ее и надоумил святыню осквернить. Она ж в прелести! —возмутился Лёнюшка.
— Ну что вы —какая уж там прелесть, — Ирина сочувственно воздела очи к небу, — измученная,постаревшая женщина. И потом — кому дано судить об этом! Каждый любит по-своему— кто с прохладным трезвым сердцем, кто горячо и страстно. Я уж прошу вас, —обратилась она к старцу, — не наказывайте ее, пожалейте! У нее сына недавноубили — она так несчастна!
Принеслипервое, и Калиостро, наливая Ирине в тарелку золотистый пахучий суп, спросилгалантно:
— Выпозволите?
— Паркуа па?— пожала она плечами. — Почему нет?
Ей вдругочень захотелось произвести эффект:
— Кто-тооднажды весьма точно выразился о Лиле Юрьевне: «У Лили Юрьевны целое блюдозолотых орехов и ни единого зуба, чтобы их разгрызть!»
— Золотыхорехов? — Лёнюшка даже чуть-чуть привстал.
— Это образ,Леонид, образ, — пояснил Калиостро.
— Опятьобраз! — обиделся Лёнюшка. — А то я думал у меня в Красно-Шахтинске тоже естьореховое дерево, только орехи все какие-то пустые...
— О, у ЛилиЮрьевны, вы уж не беспокойтесь, они были полны ядрышками, — многозначительнозаметила она. — Так вот, сестра ее была так мною очарована, что сказала:«Ирина, я бы хотела иметь вас дочерью».
— А вот тасамая русская фея, которая не только доставила нам удовольствие лицезреть еенеземную красоту, но и выразила прелестное желание угостить нас здесь, вПариже, русской масленицей, — представила «небезызвестная француженка» Иринусвоим утонченным и также небезызвестным гостям.
Ирина сдостоинством чуть наклонила благородную голову, ловя на себе одобрительныйвзгляд старого Александра.
— Япосчитала, что вам будет приятно получить этот горячий привет из снежнойРоссии.
Стол украшалаикра, поданная к блинам и привезенная в дар гостеприимным хозяевам.
Гостирассыпались в комплиментах, хваля ее французский выговор, осанку, кулинарныеспособности, вкус и обаяние.
— Ах, у менядавно есть тайное желание, — говорила она, словно ворожа над столом своимиизящными руками, — открыть где-нибудь, где угодно — в Москве или у вас, вПариже, — маленький ресторанчик для избранных и пригласить вас всех провеститам очаровательный вечер!
— Но яответила ей : Эльза! — Ирина вдруг спохватилась, но, вспомнив, что та уже давноумерла, продолжала, — Эльза, — сказала я, — я чрезвычайно польщена вашимпредложением и просто околдована им, но простите, — тут она выразительнопосмотрела на старца Иеронима, ибо это был камешек в его огород, вернее, в егомонастырь, — у меня есть мать! — она сделала паузу. — И по всем законамсовести, морали, религии я считаю величайшим грехом от нее отрекаться!
Тут она опятьсделала паузу, и ей показалось, что старец кивнул ей одобрительно.