— Бесовскаяпеснь, — протянул Анатолий с тоской в голосе.
Он вообщекак-то стал сникать, но все-таки, взяв себя в руки, спросил на всякий случай:
— А наука?Сейчас наука доказала, что без признания бытия Божьего она и двигаться уже неможет.
— А вот мойКолька покойный говорил, что по науке доказано, что нет Бога, — вмешаласьТатьяна. — Так это как — правда или бесовская песнь?
— Ну, знаешь!Я тебе таких шедевров сто штук за минуту напишу, — усмехнулась мама Вика.
Она сиделараспаренная после ванны, лицо ее лоснилось от обильного крема, по ногтямпрохаживалась тщательная пилочка. Время от времени мама Вика растопыривалапальцы и, вытягивая руку, вертела головой, любуясь результатом. Ирина судорожнорылась в папке и морщилась от досады.
— Он мне ужеперед самой смертью написал на какой-то салфетке последнее духовное завещание.Ах, нет, чтобы мне сразу его тогда переписать или запомнить! Там как-то так, —она запрокинула голову и зажмурилась. — Нет, все равно не вспомню! Там он какбы рассказывает мне легенду, будто бы он завел меня в такие чужедальние земли —во владение теней и шорохов, откуда я одна, без него, едва ли выберусь.Единственная возможность мне добраться до живых людей и спастись — это уходитьбез оглядки. Взгляд назад может погубить меня навеки. И вот я иду, иду истараюсь не оборачиваться, а меня окликают сирены, задевают крылами химеры,хватают за руки кентавры, сам Орфей наигрывает мне на лютне, а Харон угрожает поднятымнад головой веслом. Но я должна смотреть только прямо и все время прямо иникуда больше, даже по сторонам...
— Ну и что? —невозмутимо спросила мама Вика, накладывая лак на большой выпуклый ноготь. —Действительно, была такая легенда.
— Ирина, —спросил Лёнюшка, делая жалостливое лицо, — а ты мне фасольки на Филиппов посткупишь?
— О, я бы судовольствием, но завтра мы с Александром уже уезжаем!
Хотя у Сашине было никаких сомнений относительно материнских намерений, с которыми онасюда приехала; хотя он готовился к этому моменту с тех пор, как узнал, чтоИрина добралась благополучно и что она под надежной опекой монаха Леонида; хотяон и захватил отца Анатолия на подмогу, ввиду предстоящего разговора с матерью,— он почему-то, попав сюда и увидев ее благодушное расположение, как-торасслабился, размяк и наивно понадеялся, что все ограничится лишь курьезнымспором по религиозным вопросам.
Ирининозаявление, сделанное в таком непреложном тоне, словно эта тема уже и неподлежит обсуждению, застало его врасплох, и он с тоской посмотрел на своеголитературно подкованного заступника. Отец Анатолий понял этот умоляющий взгляди кинулся на помощь другу:
— А наука! Ачудеса! А исцеления!..
— О, —перебила его Ирина, — я вообще люблю всю эту таинственную подоплеку жизни, этузакулисную ее сторону, всю эту высшую драматургию — сны, гадания, приметы,мистические голоса... Об этом я могла бы бесконечно рассказывать.
— А отецИероним говорил недавно, что сны — от лукавого, а пророческие сны снятся толькоизбранникам Божиим, да и то в особенных случаях, — не выдержал Саша.
— А я и неговорю, что они снятся всем и каждому, — отпарировала Ирина. — Один оченьвысокопоставленный, очень компетентный дух сообщил мне не так давно, что яотмечена Богом и любима Им! — Она краем глаза глянула на поверженногоАлександра.
— Да это все— сплошная прелесть! — встрепенулся Лёнюшка.
— Благодарювас. Мне особенно приятно слышать комплименты именно от вас! — Ирина обаятельноулыбнулась. — Сейчас вообще очень много совершенно сказочных явлений, —продолжала она, вдохновляясь. — Знамения, чудеса, исцеления. Это вы правильноговорите. Вот у меня недавно селезенка разболелась, так я пошла к экстрасенсу,и он за три сеанса снял с меня все боли своими пассами.
— Да это ж, —задохнулся Анатолий, — да это уже целая бесовская опера!
— А вот ятоже — стою иногда на молитве, — оживилась Татьяна, — и внутри у меня все тактепленько, так приятно, прямо голос какой-то ласковый говорит: «Ты, Татьяночкамоя, потерпи чуток — уж как я тебя упокою в Небесном Царствии. А всех враговтвоих — сожгу в адском огне!»
— Да ты уж,Татьяна, помолчала бы лучше, — вздохнула Пелагея. — Это враг тебя все томит.
Иринанасмешливо посмотрела на свою неказистую астральную соперницу.
— А ты,Ирина, к экстрасенсам-то не ходи. Колдуны они все, да и только. Вот у меняслучай был, — Пелагея обтерла губы, приготовясь рассказывать. — Разболелсякак-то Лёнюшка не на шутку. А мне старухи и говорят: не дури ты, Марковна,совсем замучили его врачи, закололи — так в гроб весь исколотый и ляжет, а наСтрашном Суде и предстанет весь продырявленный. Потому что воскреснем-то мы со всемисвоими ранами...
— Не поеду яникуда, не поеду! — взорвался вдруг Саша, чувствуя, что дело уже проиграно, ибезрассудно кидаясь навстречу буре. — Зачем я тебе нужен? Что я там будуделать? Ноябрь на дворе — до приемных экзаменов почти год. Да и не буду яникуда поступать! В конце концов, ты сама меня выгнала. И вообще я теперь ужесовершеннолетний! Лягу посреди дров, а ты, если можешь, тащи меня отсюдаволоком!
Анатолийхрабро кинулся следом за ним в атаку:
— А вотпритча такая есть. Одолели одного пустынника помыслы вернуться в мир. Ичувствует он — не выдержит искушения, уйдет из пустыни. Лег он тогда на порогекельи, раскинув руки, да как закричит: тащите меня отсюда, бесы, тащите, еслихотите, а сам я не сдвинусь с этого места. А теперь, — прибавил он торопливо,почему-то поднимая руку, как школьник, — можно я вам за свободу и любовь скажу?
— За какуюлюбовь и свободу? — заволновалась Ирина.
— А вот то,что вы говорили — с одной стороны, мол, «возлюби ближнего», а с другой стороны— «враги человеку домашние его». В земной жизни ведь как? — говорил он, путаясьи сбиваясь. — Ведь человек вроде и свободен, а уж как полюбит кого — то уж и несвободен становится сразу, потому как привязан к предмету. Уж для него предметэтот особенный, из ряда вон выходящий, верно?
—Предположим, — произнесла она с подозрением.
— Он уж ипотерять его боится, и присвоить хочет навеки, и привязать к себе, верно?
— Допустим.
— А уж еслиэтот предмет-то любимый кого другого предпочтет этому, любящему, — то уж тут-тонастоящая мука и начинается, так ведь?
— Да выговорите, говорите, не переспрашивайте, я все понимаю.
— Ну и ясноедело, как уж тут свобода! Сплошная неволя, да и только! А коли неволя — тут ужи недовольство, и ропот, и обида, и ненависть... Следственно — там, гденачинается земная любовь, там и прощай, свобода! А? Логика! А небесная?Небесная-то любовь?
— Да выфилософ! — торжественно произнесла Ирина, перебивая его. Она вдруг сделаластрогое лицо. — Александр! Откидывая все соображения высшего порядка, я хочутебе заявить, что у тебя есть кое-какие обязанности по отношению и ко мне, и котцу.
— Ты имеешь ввиду наследство?
— Кстати, инаследство тоже.
— Да я отдамтебе все, все до копейки! Пойдем завтра в какую-нибудь контору, и я напишудоверенность на твое имя, и ты все получишь сама. Но я-то, я-то зачем тебенужен?
— Вот, —Ирина обвела глазами присутствующих, — вот как расходятся христианские заповедио любви с поведением того, кто считает себя христианином.
— Да если тыговоришь, что уважаешь Христа, так почему же ты первая не веришь Ему? —закричал Саша в каком-то неистовстве, выплескивая разом все накопившиеся у негоза эти полгода доводы. — Если Он такой добрый, такой честный, призывавший людейлюбить друг друга, то почему же по-твоему получается, что Он при этом великийобманщик и соблазнитель?
— Я этого неговорила!
— Не говорила,а все же по-твоему выходит, что это так! Что же этот выдающийся, как тысчитаешь, честный человек все время повторяет, что Он — Сын Божий? Что Он умрети в третий день воскреснет? Что Он исшел от Отца и идет к Отцу? Что повоскресении Своем Он привлечет к Себе всех верующих в Него? Что Он придет всонме ангелов во Второе Пришествие и будет судить живых и мертвых? А? Если быОн был всего-навсего человек, то выходит — Он что, лгал? Значит по-твоемуполучается, что правильно распяли Его иудеи как искусителя?
— Он необязан нести ответственность за фантазии своих полуграмотных учеников, —ответила она ему сдержанно и даже мягко. — А вот ты здесь стал настоящимфанатиком, маньяком, истерикующим неофитом. Я теперь отлично понимаю, почемуздесь от тебя все отмахиваются!
— Кто, ну ктоот меня отмахивается?
— Я теперьпонимаю, по какой причине тебя неделями не желает видеть твой старец, почемуэтот иконописец не приглашает тебя на чаепитья, а этот — высокий, — она хотеласказать Калиостро, — Дионисий третирует тебя как сопляка и мальчишку. Ты здесьстал большим роялистом, чем сам король, большим католиком, чем сам ПапаРимский!
— Кто, ктотебе сказал это? — оторопел Саша. — Да отец Иероним любит меня бесконечно,потому что он всех любит и не может не любить! Отец Таврион учит меня писатьиконы, я его ученик, понимаешь ты это? А с отцом Дионисием мы часами, слышишь,часами гуляем и разговариваем!
— Да, —ядовито усмехнулась она, — ты бы поусерднее таскал трубы , поискуснее красилзаборы и похудожественнее тер краски!
— Ктонаговорил тебе этой ерунды? — Саша в отчаянье глянул на монаха Леонида. Тотзаморгал и втянул голову в плечи. — Леонид, это ваша работа? Для того вы менязазывали к себе писать письма и все расспрашивали про отца Тавриона да про отцаДионисия, чтобы послужить после внештатным осведомителем? Я всегда чувствовал,что вы только юродствуете, прикидываетесь этаким дурачком — «идиотизм»!«шифрания»! — а сами превосходно во всем разбираетесь! «Бога надо проповедоватьне какими-то там рассказами, а собственной жизнью и смертью!» — передразнил онЛёнюшку. — Так-то вы проповедуете? Только зачем вам это понадобилось? Этоковарно! Коварно!
— Не строй изсебя, Александр, этакую оскорбленную добродетель, — перебила Ирина. — Это тебене идет. Это дурная игра: раньше я был плохой мальчик, жил среди негодяев, пил,курил, воровал из дома вещи и книги, а теперь вот исправился и стал чист, какангел небесный. Чтоб валяться пьяным на голой земле, необязательно уезжать затридевять земель!
Саша сненавистью посмотрел на убогого монаха и вышел, шваркнув дверью так, чтоуничтожил на потолке последние признаки штукатурки.
—Монашествующий ковбой! — с усмешкой кинула ему Ирина. — Ну, — она посмотрела намонахов и улыбнулась, — продолжим наши богословствования? Я вот была в Америкена премьере фильма «Джизус Крайст супер стар» — «Иисус Христос суперзвезда» —перевела она деликатно, — и он меня совершенно, совершенно потряс: какая музыка,хореография, пластика, эксцентрика! Сколько экспрессии! Просто феерия! Магия!Там такая пронзительная импульсивная музыкальная тема — я бы напела, но боюсьошибиться. И потом — это моление о чаше! Просто грандиозно! Оно перемежаетсяфрагментами с распятием, снятым в различных ракурсах...
Она окинулавзглядом слушателей, и у нее возникло невольное подозрение, что ее никто непонимает. Анатолий сидел, буквально разинув рот, глядя затуманенным, ослепшим,обращенным внутрь взором. Лёнюшка, напротив, вылупил огромные глаза и, затаивдыхание, ловил каждое ее слово с непонятным мучительно-горестным выражением.Пелагея оперлась подбородком на руку и как будто дремала. Татьяна улыбаласьбессмысленной, почти безумной улыбкой, отвечая ею, по-видимому, на какие-тособственные размышления. И только Нехучу продолжала медленно покачиваться насвоей колченогой разоренной кровати.
Ирине ужаснохотелось курить.
— Как выйдешь— направо и через сарай, — сказала Пелагея. — Я провожу тебя, а то там всарае-то гусак больно лютый.
Гусакдействительно оказался агрессивным и, вытянув шею, с шипеньем пошел на Ирину.
— Кыш! —пугнула его Пелагея, замахнувшись валявшейся здесь же палкой.
— Прошу вас —не ждите меня. Я не боюсь гусей!
Иринараспахнула дверь и оказалась на косогоре. Внизу чернела река, провожаемаяредкими кустиками. Кое-где еще горели жидкие огни, но жизнь уже замерла, толькобрехали по ледяному ветру собаки да луна лила на поселок недоброжелательныймутный свет.
Ирина вынуласигарету и затянулась. Этот привычный жест умиротворил ее и снял напряжение,которое накапливалось за весь этот день. Ей вдруг мучительно захотелось вМоскву — отмокнуть в горячей ванне, освежиться бокалом вина, взбодриться чашечкойкофе с лимоном, разметать волосы, стянутые тяжелым узлом на затылке, и, включивдивную мелодию, расположиться в кресле, оснащенном сигаретой, зажигалкой ипепельницей. Потом вдруг — ближе к полуночи — нырнуть в милое английское платьев мелкую клеточку, со множеством пряжечек и обманных карманчиков или, наоборот,в немыслимо широченное итальянское с белыми резными манжетами и воротником,спускающимся на плечи, и сорваться в ночное пространство, и помчаться,помчаться куда-то головокружительно, почти вслепую, мерцая глазами из-подширокополой шляпы, — может быть, к Марине — этой блестящей актрисе с ееренуаровскими глазами и богемной квартирой, где все пестрит художественнымбеспорядком, или к Анне — этой шикарной модистке, с ее великолепно отделаннымдомом и изысканной публикой. Как раз к ней можно приезжать и после полуночи.Она все равно воскликнет «о!», увидев ее на пороге, усадит около какого-нибудьочаровательного человека с оливковыми глазами навыкате, который будет дониматьИрину вопросами: «Как это вы, с вашей красотой и аристократизмом, сумелиизбежать актерского поприща?» — «Ах, — ответит она, — многие вопрошали меня отом же, но я считаю, что жизнь — вот самый оригинальный и грандиозный театр!» —«Говорят, вы были музой такого талантливого драматурга. Не могли бы вы и мнеподарить хоть надежду увидеть вас на моей скромной завтрашней премьере? Я будуиграть во сто крат вдохновеннее, если буду знать, что в зале сидит такаяпрекрасная зрительница!» — «Что ж, я принимаю ваше приглашение, но — учтите — яочень взыскательна, — если мне что-нибудь не понравится, я просто встану ивыйду из зала, демонстративно стуча каблуками». — «Позвольте мне выпить за вашукрасоту и ум!» — «Это ваше право».
— Здрасьтевам! Курит! — услышала она за спиной голос убогого монаха. — Ты чего это, а? Тыж бесов в себя, так и впускаешь вместе с этаким дымом. Раньше за курение нанесколько лет от святого причастия отлучали.
— Не говоритеерунды! — она весело отмахнулась от него, выпуская дым через тонкие ноздри. —Нельзя же все понимать так буквально — это же образ, аллегория, метафора...
— Это бесы-тообраз? — Лёнюшка посмотрел на нее в изумлении. — А вот как станет завтра отецИероним бесноватых отчитывать, так и посмотришь, какой это образ.
— Как это —отчитывать?
— А бесовизгонять, — пояснил монах. — Вот приходи в четыре часа в церковь — самаувидишь. Как батюшка бесноватых этих накроет епитрахилью или Евангелиепрочитает — ох, они тут и крутиться, и выть начинают, и лают, что псы, ихрюкают, и черным словом ругаются, и злыми голосами кричат.
— О, так этобудет сеанс экзорцизма? Как интересно! Я смотрела один фильм, он так иназывается «Экзорцист», — просто упоительный! Я принимаю ваше приглашение!Знаете, я считаю, что в жизни все надо испытать — и роковую любовь, инаслаждения, и страдания, и ужасы, — и я никогда не отступаю, если мнепредоставляется возможность увидеть какое-нибудь новое захватывающее зрелище. Яи на корриде была, и крокодил на моих глазах съедал человека... Это былажестокая сцена, но это жизнь, и нельзя от нее малодушно отмахиваться.