— Я верю в тебя, ты пробьешься… Ты энергичный. Весь в меня.
Мать явно преувеличивала. Конечно, мне передалась ее энергия, но в гораздо меньшем объеме, чем она думала.
Меня провожал отец. Он стоял на платформе в изношенном пальто и, явно испытывая чувство неловкости, непрестанно курил папиросу.
— Уж ты прости меня, если что было не так. Что я… выпиваю. Может, я сам виноват, может, война… Уж ты не сердись на отца. Знай, я очень хотел бы, чтобы ты в нашей семье получил высшее образование, — он крепко обнял меня, поцеловал в щеку, небритый, пахнущий табаком. — Будь счастлив!
Поезд давно покинул привокзальное полотно, а он все стоял на платформе и махал мне кепкой. Таким я и запомнил его.
…Рушится картина Аметьево, распадаются детали, сползают, увядают цветы, обнажая наш дом, террасу, стол и скамейку в саду. Дом уменьшается, исчезают листья деревьев, скрываются под землей стволы. Наплывает сизая муть, обволакивая сарай и пристройки. Мои родные становятся крохотными, они улыбаются, машут мне руками и растворяются в дымке.
Самая счастливая, или Дом на небе
повесть-хроника
Памяти моей матери, Чупринской О. Ф.
1.
Всю свою жизнь она ходила с высоко поднятой головой, и ослепительно-торжествующая улыбка играла на ее лице. Она никогда ни на что не жаловалась, никогда никому не завидовала, никто не видел ее в плохом настроении — так она умела зажать в кулаке свои боли. Со стороны ее жизнь казалась беспечной и радостной, сплошным, прямо-таки сказочным везением. Около нее было облако теплоты, доверия, всеозаряющей притягательности, точно фея она сеяла вокруг себя мир и спокойствие, заражала окружающих оптимизмом, поднимала павших духом, укрепляла в них надежду на лучшее. У нее даже имя было святое — Ольга.
Она родилась под счастливой звездой, и ее мать не раз говорила:
— Оленька родилась в рубашке на Пасху, она будет счастливой, вот увидите.
В самом деле у нее были все признаки исключительно удачливой судьбы: две макушки, родинка на правой щеке, она унаследовала от материи красоту и огненный, захватывающий характер, а от отца — трудолюбие. Еще дошкольницей, светловолосой, голубоглазой девчушкой, Ольга стала всеобщей любимицей: бывало, играет во дворе с тряпичной куклой: «печет» пироги из глины, «варит» супы из цветов и улыбается и поет незатейливые песенки. «Наше солнышко», — называли ее взрослые…
Со двора Ольга притаскивала домой «ничейных» кошек и собак, и птенцов, выпавших из гнезда, а жуков, ползущих по дороге, относила в траву, «чтобы не раздавили»…
Как только Ольга пошла в школу, у нее сразу появилось много друзей — общительная, неугомонная, с «солнечной улыбкой», она излучала жизнерадостную непосредственность, веселье, бьющее через край.
Ольга была третьим ребенком в многодетной семье; жили они на Крымской набережной в подвальной комнате, где стоял затхлый воздух и с потолка постоянно капало. Ольгина мать работала ткачихой на фабрике Жиро, отец — почтальоном; оба родителя были набожными, всех детей крестили и каждое воскресенье водили в церковь Святителя Николая. После большевистского переворота, когда громили «класс имущих», семью переселили в четырехэтажный каменный дом, в квартиру доктора Пупынина, который, спасаясь от анархии, бежал за границу… Дом стоял на Чудовке и возвышался над всеми строениями: двухэтажными срубами, бараком ткачих и Хамовническими казармами — самый добротный дом, «буржуйские хоромы», отдали почтовикам и ткачам.
Из старых жильцов в доме осталось только три семьи: профессора Краснопольского, доктора Персианинова и генерала Панова; отдельную квартиру, как иностранцу, сохранили французу натуралисту де Лионде, жившему с экономкой Маргарет. Первые двое из «недобитых буржуев» надеялись, что их знания пригодятся и новой власти, генерал остался из патриотических соображений, француз был уверен, что надежно защищен иностранным паспортом.
Позднее, во времена разгула бесчинств, грубости и хамства «новых хозяев земли», Ольга часто вспоминала профессора Краснопольского — он не раз дарил ей книжки с цветными картинками, гладил по голове и говорил:
— Эта девочка будет самой красивой барышней в Москве.
Вспоминала пожилого с седой бородкой «клином», «истинно интеллигентного» врача Персианинова, который бесплатно лечил бедняков, со всеми раскланивался, приподнимая шляпу, и прежде чем войти в парадное, подолгу вытирал ноги о коврик; Ольгиным родителям Персианинов авторитетно заявлял:
— Ваша Оля очень живая девочка, и излучает радость — это первый признак завидного здоровья.
Вспоминала генерала Панова — он всех детей называл по имени, без каких-либо уменьшений; завидев Ольгу, басил:
— Здравствуй, Ольга, — и пыхтел и гудел, изображая паровоз.
Вспоминала вечно напевающего что-то под нос француза толстяка де Лионде и его экономку, тоже француженку, сухую вертлявую женщину с буклями. Выгуливая во дворе собаку, француз непременно подходил к Ольге и, расплывшись в улыбке, на ломанном языке восклицал:
— Какой очаровательный мадемуазель!
А однажды, заметив, что Ольга поймала на асфальте жука и отнесла его на газон, поощрительно кивнул:
— Ты есть хароший мадемуазель. Любищ животных. Ты мой коллега.
Экономка вышагивала по двору с каменным лицом и никогда ни с кем не общалась, но проходя мимо Ольги, всегда вскидывала брови и пропевала:
— Ой-ля-ля!
Приветливые, предельно вежливые, эти люди навсегда остались в памяти Ольги как образец воспитанности, порядочности и старомодности — в хорошем смысле слова; она дорожила этими воспоминаниями.
— С сыном Краснопольского — Женей мы дружили, — позднее говорила Ольга. — Играли в «красных» и «буржуев», только буржуем он быть не хотел — стеснялся своего происхождения. И не случайно. После школы, чтобы поступить в институт, ему пришлось идти в каменщики, зарабатывать трудовой стаж. А дочь Персианинова после музыкального училища подметала улицу — «физическим трудом смывала позор дворянского происхождения». Но в конце концов они пробились — Женя стал руководителем крупного предприятия, а дочь Персианинова — известной пианисткой. Талант трудно задушить… Всего можно добиться, если упорно идешь к цели, и никакие преграды не помеха.
В Пупынинской квартире осталась дорогая мебель: шкафы темно-красного дерева, стулья, обитые желтым бархатом, рояль «Беккер», звенящие люстры, но в период разрухи, когда наступил голод, родители Ольги все продали, оставили один рояль — дети родились музыкальные, подбирали мелодии по слуху.
Как-то в квартиру позвонил Николай Сергеевич Барсов, тридцатипятилетний офицер, один из немногих оставшихся в живых офицеров в Хамовнических казармах. Когда начались расстрелы и солдаты выводили офицеров на плац, кто-то крикнул:
— Барсова оставьте! Хороший, душевный человек, хоть и барин!
Барсову открыла мать Ольги. Он нерешительно вошел в коридор, улыбнулся.
— Вы меня помните? Мы вместе с вами снимали комнаты у хозяйки на набережной? Может быть, вы сдадите мне одну комнату? У вас теперь три. Дозвольте мне пожить у вас.
— Ой, барин, — смутилась мать. — У нас же много детей, они вас стеснять будут.
— Да что вы! Я люблю детей.
Полгода прожил в квартире Николай Сергеевич и ежедневно по вечерам учил детей рисовать и играть на рояле.
— Все ваши дети на редкость одаренные, — говорил он родителям Ольги. — Все прекрасно чувствуют музыку, быстро схватывают и запоминают мелодии. Особенно Оля. У нее природный абсолютный слух и редкостный голос. Надобно ей серьезно заниматься музыкой, поверьте мне.
На Чудовке произошли крупные перемены: сломали постройки частных мастеровых, открыли продуктовый магазин, фабрику Жиро переименовали в «Красную Розу», пустили новый трамвай с блестящими цифрами на боку — он выскакивал из-за церкви и наполнял улицу скрежетом и лязгом; он звенел, раскачивался и пружинил и, рассыпая искры, катил в сторону Крымского моста. На улице появились папиросницы от Моссельпрома, которые фасонили новенькой формой и громко расхваливали свой товар, а по вечерам прогуливались сильно накрашенные девицы, которые говорили о наступивших «беспечальных днях» и о «спокойной жизни с маленькими волнениями». По воскресеньям на Крымской площади под духовой оркестр устраивались танцы, и вся площадь пестрела плакатами, призывающими к непримиримой борьбе с классовым врагом, к беспощадной борьбе за дело Ленина, к смертельной борьбе за мировой коммунизм.
«Буржуйский» дом тоже коснулись перемены — и в масштабе дома немалые: Краснопольских и Персианиновых переселили в подвалы, генерала Панова арестовали, а француза де Лионде заставили жениться на экономке.
Раннее детство особенно отчетливо запечатлелось в памяти Ольги. Она помнила, как мать все время боялась, что история повернет вспять «и все у нас отнимут». Помнила, как в церковь врывались молодые «строители новой жизни» и освистывали верующих — эти выходки заканчивались стычками прихожан с наглецами.
Однажды Ольга с матерью возвращались из магазина; внезапно навстречу им из Теплого переулка хлынула разнузданная толпа — выкрикивая «новые лозунги», молодые люди, в приступе массовой истерии, направлялись в церковь, в очередной раз измываться над верующими. Один парень, увидев на Ольгиной матери красный фартук, подскочил, сорвал и пошел дальше, размахивая «флагом» над головой. Другой молодец, заметив, как доктору Персианинову старушка поцеловала руку, ударил старика по шляпе:
— Сними шляпу, интеллигент!
Шло огульное разрушительное созидание; многое захватывало, радовало Ольгу, но многое вселяло в нее смутную тревогу и страх. Каждый вечер отец с матерью молились перед иконами и негодующе бормотали:
— Господи, что ж происходит?! Оскверняют святые места! Антихристы! Бог накажет их!..
Не раз Ольга слышала, как отец говорил матери:
— У неверующих черные души, у них нет терпимости, милосердия, они не любят ближних. Люди без религии — дикая орда.
Ольгу и ее сверстников записали в пионеры; они собирали металлолом и мусор, в подвале школы, в качестве «наглядного примера», помогали вожатому Алехину проводить «воспитательную работу среди неорганизованных детей». В те двадцатые годы по улицам бродили ватаги беспризорников; по ночам за церковью они разжигали костры и, завернувшись в лохмотья, укладывались вповалку у огня. Алехин приводил беспризорников в школу, требовал «вступать в коммуны», рассказывал о пионерии, духе коллективизма, но беспризорники, вкусившие другой дух — дух свободы, никак не хотели «жить правильно и радостно», они посмеивались над вожатым, презрительно осматривали пионеров и всякий раз что-нибудь у них воровали.
Однажды Алехин выхлопотал для своих подопечных путевки в Ялту, и одна из путевок досталась Ольге… Те десять дней, проведенные в Крыму, остались в ее памяти как прекрасный миг жизни. Она вспоминала горячий крымский воздух, пышную растительность, теплое сине-зеленое море, пахучие сочные фрукты. И паровозы с огромными красными колесами, и белые пароходы. И пионерские линейки, и песни, которые они пели, когда строем проходили по городу, и вспоминала, как навстречу им шли отдыхающие: мужчины в широченных, подметавших асфальт брюках клеш и женщины в длинных юбках и беретах.
Только два эпизода омрачили ее пребывание в Крыму. Как-то Ольга заметила, что к столовой, в которой они обедали, после их ухода крадутся жалкие подслеповатые старушки в допотопных платьях и красивые, точно кинозвезды, женщины в потрепанных шляпах, из-под которых смотрели тревожные испуганные глаза, и небритые мужчины в жилетах с безучастными лицами. Они собирали со стола объедки и бесшумно исчезали в проулках. Алехин сказал, что «это буржуи, которые не успели уплыть за границу», но Ольге стало не по себе — она не могла понять, почему эти люди хотят уехать со своей родины, почему вожатый называет их «кровопийцами рабочего класса», никак не могла представить «кровопийцами» профессора Краснопольского и доктора Персианинова, и уж совсем эти «буржуи» не были похожи на тех, кого изображали на плакатах. Тихие культурные «буржуи» ей нравились несравнимо больше агрессивных горлопанов из числа «строителей нового мира».
В другой раз Ольгу пытались похитить местные парни татары. Несколько дней они уговаривали ее сходить в горы, обещали показать водопад; Ольга говорила, что с удовольствием посмотрит водопад, но только со всеми пионерами. Однажды парни подкараулили девчушку и, зажав ей рот, потащили в горы. Ольге все-таки удалось крикнуть, позвать на помощь; ее крик услышал Алехин, догнал негодяев и жестоко отлупил.
Из Крыма Ольга вернулась с золотисто-коричневым загаром и с выгоревшими, почти белыми волосами. Она без умолку рассказывала подругам о Крыме, рассказывала и смеялась задорным, заразительным смехом. В те дни девчонки во дворе звали ее «крымчанкой», а парни «парижанкой», считая, что «крымчанка» — заниженное прозвище для такой красавицы.
У Ольги были две близкие подруги: Лидия, некрасивая, рябая, со светлыми бровями и ресницами, и Антонина, девчонка прямо-таки с переводной картинки.
— Ты, Олька, такая счастливая, тебя все так любят, — говорила Лидия с неприкрытой завистью.
— И такая талантливая, — добавляла Антонина, поджимая губы. — Тебе, Олька, все так легко дается, прям поражаюсь. И когда ты все успеваешь?
Ольга действительно была способная. В школе на Пироговке, где она училась, ее «художественные» сочинения зачитывали перед всем классом. И на уроках математики она проявляла редкую сообразительность. Прекрасно сложенная, наделенная избытком жизненных сил и прямо-таки клокочущим темпераментом, Ольга была отличной спортсменкой: быстрее всех сверстниц пробегала стометровку, выше всех прыгала и делала все это без видимых усилий, с улыбкой и весело блестевшими глазами. Ольга прекрасно играла на гитаре и пела, а в школе бальных танцев, куда одно время ходила, преподаватель брал ее в партнерши, как самую музыкальную и пластичную ученицу. Все были уверены, что Ольга имеет множество талантов, неограниченные возможности, и на любом поприще достигнет успеха, но ей самой больше всего нравилось заниматься немецким языком. Ее подруги не разделяли этого увлечения.
— Немецкий язык сухой, деревянный, — говорила Лидия.
— Немцы не говорят, а лают, — вторила ей Антонина. — Брось ты, Олька, этот немецкий. Тебе надо идти в актрисы.
В ответ Ольга смеялась и читала наизусть стихи Гете.
Она любила немецких поэтов. В их поэзии ее восхищала простота, строгость и предельно ясный смысл. Некоторые стихотворения она даже пыталась переводить, а особенно понравившиеся слова выписывала в блокнот и потом все время повторяла, любуясь их весомостью и звучанием.
За Ольгой ухаживали все, без исключения, парни двора. Смотреть новые фильмы приглашал «великий ухажер» и «законодатель моды» Сергей, высокий блондин с бакенбардами, щеголявший яркими пиджаками и переливчатыми галстуками. Сергей заканчивал курсы художников-оформителей, со сверстниками разговаривал надменно, насмешливо и носил в кармане две пачки папирос: «Норд» — для себя и махорочные «Гвоздики» — для «стреляющих» приятелей. Серьезный «дылда» Борис носил Ольгин портфель из школы, брал для нее в библиотеке сборники стихов. Задиристый, драчливый полуцыган Михаил готовился в сыщики — «ловить разных подонков», а пока защищал Ольгу во дворе. Замыкал круг поклонников Володя, болезненно робкий паренек, сын портного; он всегда застенчиво стоял в стороне, не привлекая к себе внимания, не вступая в беседы — боялся, его общество будет неинтересным. Он никогда не ходил посередине двора — всегда вдоль дома, и когда шел, вглядывался в окно, перед которым Ольга обычно делала уроки, и если замечал ее, краснел и смущенно улыбался.
Все эти поклонники ревностно охраняли Ольгу от «чужих ребят» — встречаться с парнями из соседних дворов считалось нарушением некого священного закона нравственности. Однажды Антонина нарушила этот негласный дворовый закон и привела мальчишку с другой улицы. Он был под стать ей — конфетная внешность, на поводке держал «диванную» собаку мопса… Когда Антонина появилась во дворе со своим ухажером, ребята оторопели, окружили «влюбленных», и Михаил процедил:
— Ты, пижон, забудь сюда дорогу! А ты, Тонька, марш домой!
Даже повзрослев, парни Ольгиного двора придирчиво присматривались к настойчивым «воздыхателям» своих подруг и, как правило, осуждали подобные встречи. Ольге повезло: когда у нее появился жених, его сразу оценили.