— Мне все равно, где умирать, днем раньше, днем позже. Мне уже давно к отцу пора, царство ему небесное!
У Ольги родился сын. Теперь целыми днями она занималась ребенком; из дома выходила только в магазины и донорский пункт, где за продуктовую карточку кормила молоком сирот (позднее, опять же за продуктовую карточку, несколько раз сдавала кровь). Как только новорожденный засыпал, Ольга готовила к школе старших детей. В то тяжелое время она не забывала давать детям «уроки прекрасного»: по вечерам читала им книги, учила писать и считать на грифельной доске, на последние деньги покупала цветные карандаши, альбомы для раскрашивания, настольные игры и два раза доставала билеты в детский театр.
Однажды во дворе Ольга встретила Михаила, друга детства и юности; он был в военной форме. Михаил обнял Ольгу.
— Бедная моя подружка! Держись Олька, и помни — ты еще будешь на высоте. Надо только пережить все это… А я работаю в НКВД. Прямо из армии призвали. Помнишь, в детстве я все хотел ловить подонков? Вот и осуществилась мечта. Ловлю рецидивистов и спекулянтов и этим искусством владею как надо, имею награду. Ведь для кого война, а для них нажива. Распоясались! Ходят разъевшиеся, с сытым брюхом. Но я всех пересажаю, так и знай!
Михаил сообщил Ольге, что в первый год войны погиб «скромник» Володя, а «дылда» Борис пропал без вести. Позднее Ольга узнала, что и красавца Сергея убили в Берлине из-за угла уже после капитуляции. О них и о друзьях Анатолия — Иване и Михаиле — Ольга всегда вспоминала как-то по-особенному, с щемящей грустью.
— …Как обидно, несправедливо, что они ушли из жизни совсем мальчишками, — говорила она. — Недоучившись, недолюбив, не узнав семейного счастья. Мать говорила «им сполна воздастся на том свете», но я сомневаюсь в этом. Если у многих так обрывается жизнь и они не успели испытать счастья, думаю, что Бога нет!
С Анатолием Ольга постоянно переписывалась, но все равно сильно скучала по нему. Издалека ее непрактичный муж казался совсем беспомощным. Она представляла, как он там, в Казани, много работает, спит урывками и ест кое-как, а по вечерам много курит в тягостном одиночестве. Ольга видела усталое, небритое лицо мужа, и смутная тревога охватывала ее. Она вспоминала, как по утрам он всегда говорил ей «доброе утро, Олечка», а перед сном целовал ее в щеку и желал «спокойной ночи». «Какой он нежный, заботливый, — думала Ольга. — И ни разу не повысил на меня голос, не то что брат Алексей». Временами от этих нахлынувших воспоминаний Ольгу начинала мучить бессонница, а если она и засыпала, то слышала голос мужа, чувствовала прикосновение его рук. Она вскакивала с постели и была готова тут же ехать в Казань, но, увидев спящих детей, брала себя в руки. «Война скоро кончится, — говорила самой себе, — Толя приедет, и мы снова будем вместе».
Но Ольгина мать считала иначе: чуть ли не ежедневно она уговаривала дочь вернуться к мужу.
— Где муж, там должна быть и жена, — бурчала.
Она говорила это из лучших побуждений, побаиваясь, как бы Анатолий не разлюбил ее дочь и не оставил одну с детьми.
— О чем ты говоришь?! Мы с Толей как две половинки ореха, — усмехалась Ольга, цитируя мужа. — Я даже не хочу говорить на эту тему.
Подобные разговоры Ольга считала оскорбительными для себя — была беспредельно уверена в своем муже.
К Новому году Анатолий прислал посылку с плитками шоколада и письмо с цветными рисунками для детей. Ольга достала елку, нарядила ее самодельными игрушками из цветной бумаги; утром под подушками детей ждали карандаши с трехцветными грифелями, а у кровати — тряпичный слон.
— Слоны приносят счастье, — сказала Ольга, поздравляя детей. — Я уверена, вы будете счастливыми.
…В середине зимы из госпиталя вернулся Федор, муж Ксении. Он всегда был толстяком и балагуром, а теперь весь высох, стал мрачным. Когда домашние пытались с ним заговорить, он хрипло выдавливал из себя пару слов и спешно уходил в свою комнату. Только с Ольгой становился более-менее разговорчивым, но и то ненадолго — ссылался на головную боль, извинялся:
— …Давай в следующий раз побалакаем.
Федор вновь пошел работать в метрополитен, а по вечерам грузил буханки хлеба на хлебозаводе. В дни, когда в доме не было еды, он приходил с хлебозавода облепленный под рубашкой мякишем; приходил ночью и, пока расстегивал рубашку, на него набрасывались голодные дети Ольги и Ларисы и отщипывали еще горячий хлеб от потного тела.
— Постойте, дайте раздеться, стручки, — хрипло бормотал Федор. — И тише. Если кто узнает, что выношу продукцию, посадят меня.
Ольга вспоминала, что до войны Федор был любимцем детворы, не раз приезжал на Правду и играл с ее детьми; они его дразнили:
— Дядя Федя съел медведя, хотел гуся, да сказал «боюсь я»!
А он надувался, рычал — пугал детей, изображая ненасытного обжору. Дети бросались наутек, а он хлопал в ладони и топал — делал вид, что вот-вот их догонит.
— Эх, стручки! — смеялся. — Сейчас догоню и съем!
Ольга вспоминала, как перед эвакуацией Федор сказал ей:
— Ты, свояченица, смекалистая и крепкая, и в Казани не пропадешь.
А детям, как всегда, отпустил шуточку:
— В Казани грибы с глазами. Когда их режут, они из-под ножа лезут!
И вот теперь Ольга видела другого Федора — искалеченного войной.
Наступила весна, по всему городу потекли ослепительно-сверкающие ручьи… Анатолий прислал письмо, в котором писал, что его перевели на должность старшего инженера и в общежитии дали светлую восемнадцатиметровую комнату. Письмо заканчивалось словами: «Приезжай, Олечка, теперь нам будет легче, да и сильно скучаю я без вас». Но не для того Ольга столько мучилась, ходила по учреждениям, хлопотала о прописке, чтобы отказаться от Москвы. Она написала, что война скоро кончится, и завод или вернут в столицу, или нужно устроить ему, Анатолию, перевод по работе. «Нереально, несерьезно, маловероятно», — отвечал Анатолий. И вдруг анонимное письмо из Казани: какая-то «доброжелательница» сообщала, что к Анатолию ходит молочница, что раньше она приносила молоко, а теперь «ходит для любви». В глазах у Ольги потемнело, она чуть не задохнулась от ревности; тут же собрала детей и отправилась на вокзал.
…Ольга не вошла, а ворвалась в комнату, но ее тревога сразу исчезла, как только она увидела мужа — с такой безудержной радостью он бросился к ней. В комнате у Анатолия стояли бесценные вещи — две трехлитровые бутыли: одна с медом, другая с топленым маслом.
— Для вас копил, — сказал он, крепко обнимая жену и детей.
Некоторое время Ольга держалась настороженно, но потом пришла Тоня Бровкина.
— Ты, Олька, такая счастливая, Анатолий замечательный муж, — сказала. — Только о вас и думал.
Ольга облегченно вздохнула и ее взгляд потеплел, но все же позднее на кухне рассказала подруге про письмо «доброжелательницы».
— Глупости! — быстро заявила Тоня. — В общаге все, как на ладони, ничего не скроешь. А завистников и клеветников, сама знаешь, у нас всегда хватало.
…Теперь жили впятером в комнате на четвертом этаже общежития, под самой крышей. В окно виднелся синий квадрат неба, корзинки ласточек и труба водостока; пониже — крытая дранкой крыша сарая, метелки берез и скворечни; еще ниже — двор и тропы, стекающие к мосту через овраг, и если там шел пригородный поезд — белые клубы дыма. Кровля проржавела, и в дождь потолок протекал, лились целые струи, под которые ставили разные склянки; но в солнечные дни вся комната наполнялась ярким светом.
Анатолий работал по пятнадцать часов в сутки: и на заводе, и дома — брал заказы других предприятий. Ольга подрабатывала рукоделием: летом шила платья, зимой — муфты, шапки, и по-прежнему много времени уделяла детям, всячески старалась скрасить, разнообразить их унылое детство. Так прожили еще один год, и наконец наступила весна сорок пятого года. В ту весну только и говорили о скорой победе, по радио голос диктора, сообщавшего об освобождении все новых городов, звучал приподнято; приближение конца войны чувствовалось во всем, даже в воздухе — весна была необычайно бурная, звонкая.
В самом конце войны получила похоронку Катя; с ней случилась истерика.
— Так мне и надо!.. Меня покарал Бог! — кричала на все общежитие. — Он меня любил, а я вела себя как последняя шлюха!
Вечером Ольга сказала Анатолию:
— Бог здесь ни при чем. Если бы он был, он наказал бы именно ее, Катьку, а не ее мужа. Он-то ничего не знал и погиб в полной уверенности, что она его преданно ждет. А она предала его. Его любовь. Предательство — самое омерзительное, что есть на свете. Хорошо хоть, Катька осознала, что так себя вела, и теперь раскаивается. Может быть теперь она изменится и, если встретит порядочного человека, будет дорожить им. Хотелось бы в это верить.
В День Победы в общежитии одни веселились, радовались, что пришел конец страданиям, другие еще острее чувствовали горечь потерь… Анатолий принес флягу со спиртом, и вечером, уложив детей спать, они с Ольгой помянули Ольгиного отца и погибших Михаила и Ивана. Закурив, Анатолий тихо проговорил:
— Представляешь, Олечка, мне никак не верится, что Мишка с Ванюшкой никогда не вернутся… Кажется, что это какая-то ошибка, что они просто где-то задерживаются… Ведь мы были друзьями с подросткового возраста, знали друг о друге абсолютно все… С ними столько связано… Столько хорошего… А теперь в душе пустота.
— Для меня их гибель тоже огромная потеря, — вздохнула Ольга. — Мне их будет сильно не хватать. Но жизнь продолжается и мы не имеем права расклеиваться. Мы обязаны теперь с удвоенной силой всего добиваться, и за моего отца, и за Ивана с Михаилом. Добиваться своего и того, чего они недополучили. Я думаю, они очень огорчились бы, узнав, что мы раскисли и все пустили на самотек — как будет, так будет. И мы докажем им, и себе, и жизни вообще, что мы не из робкого десятка. Прежде всего мы должны вернуться в Москву.
Чтобы развеять угнетенное состояние, Ольга предложила Анатолию «погулять на свежем воздухе».
Некоторое время они бродили в окрестностях общежития, потом сидели на склоне оврага, сидели одни в огромном ночном пространстве; Ольга продолжала планировать будущую жизнь, Анатолий угрюмо курил. Внезапно со стороны Аметьево показался железнодорожный состав; когда он подъехал к туннелю, Анатолий с Ольгой увидели зарешеченные окна и прильнувшие лица солдат, небритые, хмурые.
— Наши военнопленные, — осведомленно сказал Анатолий. — Есть приказ — кто был в плену, отправить в Сибирь на десять лет.
— Этого не может быть! — ужаснулась Ольга. — Что за чудовищный приказ?! Уму непостижимо! Ведь не все сдавались в плен. Наверняка многих взяли раненых, без сознания!.. А если и сдавались, что ж здесь позорного?! Допустим, наших горстка, а немцев сотни. Зачем глупо умирать?! Во всех войнах были пленные, потом их обменивали… Господи, а как же Виктор?! Что с ним?!
Война закончилась, но трудностей не убавилось, предстояло наладить семейный быт, ставить детей на ноги…
Анатолий получил от завода клочок земли около Волги, и по воскресеньям всей семьей ездили сажать картошку. Ездили на трамвае до конечной остановки на противоположной окраине города и дальше шли по тропам через огороды к тополям, за которыми угадывалось открытое пространство; оттуда тянул ветер, пахло водорослями, мокрой древесиной, смолой; слышался глухой рокот буксиров. За тополями открывалась прямо-таки необъятная ширь; полноводная река, высоченные красноглинистые склоны и дальние деревни на зеленых холмах. А по акватории сновали моторные лодки и проходили пароходы — на их палубах среди мешков и бочек вповалку лежали люди.
Поработав на участке, спускались к реке, сбрасывали одежду, растирали усталые мышцы, намыливались серым вязким илом, отмывались в воде и, если был теплый день, делали заплыв по течению. Будучи отличной пловчихой с юности, Ольга учила детей плавать разными стилями, а после этих уроков собирала на берегу раковины, отшлифованные водой камни и коренья и дома устраивала выставку «речных драгоценностей». Несмотря ни на что, в ней сохранилась детскость, восторженное восприятие мира, свойственное детям, чудакам и мудрецам.
Жизнь на окраине приобретала спокойный, размеренный уклад: долгими летними вечерами по мосту и склонам оврага гуляли парочки, перед сараем на ящиках забивали «козла» любители домино, на «пятаке» перед общежитием выбивали одежду, перетягивали матрацы, в нижних этажах студенты запускали музыку, а над общежитием носились ласточки.
Однажды получили письмо от Ксении: объявился брат Виктор. Он был в концлагере, а после освобождения, отличился в боях. Ксения сообщила, что «брат весь седой и вообще какой-то другой, как будто его заменили… Его постоянно куда-то вызывают, допрашивают… Наконец прислала письмо Анна. У нее все хорошо, а о нашей жизни и не спрашивает. Даже обратный адрес не написала».
Потом принесли срочную телеграмму о смерти Ольгиной матери. Ольга пыталась вылететь самолетом на похороны, но самолет с полпути вернулся из-за нелетной погоды в Москве.
— Видимо, не судьба мне хоронить родителей, — с досадой сказала Ольга мужу. — Бедные трудяги, они всю жизнь только и знали, что работали и заботились о нас. И так и не увидели настоящей жизни… Знаешь, какой я запомнила маму? Сидящей на лавке в котельной: волосы густые, со множеством гребней, штопает носки на лампе, тихо поет… Хорошо еще, что она дождалась Витю… Но ничего, все равно они со мной. Ты не поверишь, но я всегда мысленно советуюсь с ними.
— Олечка, твои родители все-таки умерли в возрасте, а мои-то и вовсе молодыми, — поправляя очки, сказал Анатолий.
— Это верно. И потом, что я говорю?! Как это они не видели настоящей жизни?! Отец из простых почтальонов стал начальником почты, уважаемым человеком, а мать носила значок почетной ткачихи. За свою жизнь она наткала столько полотна, что им можно одеть всю Москву. У них пятеро детей, и все вышли в люди. Это ли не настоящая жизнь?!
Анатолий кивнул:
— В конечном счете, иметь любимую работу и добросовестно ее выполнять и воспитывать детей — есть уже счастье. Да что там говорить! Твои старики прожили хорошую жизнь. Ты подумай о тех стариках, у которых никого нет. Они точно отвергнутые, о них никто не заботится.
К осени опустели гнезда ласточек, склоны оврагов пожухли, мост от дождей потемнел, огни станции Аметьево еле угадывались в тумане… Всей семьей ездили на участок выкапывать картошку, привозили ее домой в мешках, раскладывали у батареи отопления сушиться.
В общежитии появились новшества: в холле поставили зеркальник и ящик с щетками для обуви, на лестничную площадку постелили ковер, повесили люстру. На кухне «буржуйки» уступили место керосинкам и керогазам, и теперь «клуб» расцвечивали желтые и синие огоньки. Особенно красочным общежитие выглядело во время праздников и выборов, когда в одной стороне холла устраивали агитпункт, а в другой — буфет-«рюмочную», и устанавливали столы с шахматами и шашками, и с утра до вечера по «колоколу» запускали музыку.
Вскоре в общежитии появились студенты китайцы; они часто приходили к Ольге, просили что-нибудь перелицевать, подшить и за работу давали миску риса, при этом называли «москвичкой портнихой» и «современной», и приглашали к себе на чаепития.
Прошедшие мучительные годы оставили рубцы на сердце Ольги, но не притупили ее восприятия окружающего мира, не погасили ее природного жизнелюбия. Она по-прежнему излучала притягательную теплоту и бодрость, и к ней по-прежнему тянулись люди; одни — чтобы просто пообщаться, заразиться ее энергией, поднять настроение, после физических и душевных перегрузок.
— Ольга отдает нам свою доброту, наполняет душу светом, — говорила Тоня Бровкина. — Она так внимательна к людям.
Другие тянулись к Ольге, чтобы легче перенести всякие неурядицы, зная, что участливая Ольга умеет не только горячо сопереживает, но и всегда найдет выход из трудного положения. Что особенно важно — рядом с Ольгой никто не озлобился, не совершил отвратительного поступка, не употреблял нецензурных слов; наоборот, многие подобрели, стали вежливей; у некоторых даже прорезались таланты, о которых они и не подозревали. Каким-то неведомым чутьем Ольга угадывала в людях скрытые, «неразбуженные» возможности, выявляла «дарования» и всячески стремилась их развить.