Как всегда, Ольга много времени уделяла детям: читала с ними и рисовала, делала аппликации из лоскутов материи и коллажи из засушенных цветов и листьев — «приучала к чувству красоты»; и участвовала в дворовых играх, будь то лапта или «штандер»; и по-прежнему ставила домашние спектакли, только теперь более сложные — с пением и танцами, некие мюзиклы.
— Воспитание детей основной смысл жизни женщины, — говорила она. — Воспитание начинается с первых шагов. Книжки, которые нам читают, музыка, которую мы слышим, картины, которые видим — сильные впечатления детства, они остаются с нами на всю жизнь.
Анатолий тоже изредка занимался детьми: подсказывал, как сделать декорации к спектаклям, старшему сыну помог смастерить самокат на подшипниках и шахматные фигуры из швейных катушек, дочери склеил пяльцы для вышивания, младшему сыну из деревянных брусков выточил игрушки. Но на игры с детьми у него не было ни времени, ни сил — он слишком уставал на работе.
Весна сорок шестого года была для Анатолия с Ольгой особенно знаменательной — исполнилось десять лет их супружеской жизни. Событие отметили скромно, «в семейном кругу» за бутылкой портвейна. Анатолий подарил Ольге букетик ландышей и ткань на платье, она ему — портсигар.
— Досталось же нам с тобой, Олечка, — произнес Анатолий во время застолья. — Так хорошо началась наша жизнь на Правде и вдруг война, и все рухнуло. Не знаю, когда теперь все наладится.
— Скоро! — торопливо откликнулась Ольга. — Если у нашего народа хватило сил победить в этой жуткой войне, то все восстановить и подавно хватит. Мы вернемся в Москву и, я уверена, сразу получим комнату. У нас трое детей и мы все коренные москвичи. Мы с тобой будем работать и быстро купим все необходимое. Всего можно добиться, если упорно идти к цели и не опускать руки от всяких неудач.
Вскоре из Москвы в дирекцию завода пришел приказ: часть инженеров вернуть на прежнее местожительство для работы на новом авиазаводе. В список «ценных работников» попали начальники цехов, секретари профкома, те, кто достал ходатайства и справки, разные лизоблюды, вечно крутившиеся около начальства. Поговаривали, что некоторые из списка никогда и не жили в Москве, а попросту дали взятки. Анатолия в списках не было. Узнав об этом, Ольга пришла к директору завода и попросила объяснить, почему в списках нет фамилии мужа. Она говорила с директором вежливо, но твердо. Она со всеми говорила как с равными, невзирая на положение и титулы. Директор ее обнадежил, сказал, что скоро весь завод вернется в Москву. Через несколько лет Ольга узнала, что это было ложью; вторая часть приказа гласила: эвакуированные предприятия оставить на местах.
— Ты сам виноват, — говорила Ольга мужу. — Ведущий инженер, столько грамот имеешь! Нужно было требовать, чтобы тебя включили в список. Ты же палец о палец не ударил, а под лежачий камень вода не бежит. Как можно быть таким нерасторопным! Я бы на твоем месте…
— Да, пожалуй, ты права, Олечка, — вздыхал Анатолий. — Надо ж, обо мне и не вспомнили. За такой стаж работы. А ведь я кое-что сделал для завода. Побольше тех, кто уезжает. Обидно. Но такая несправедливость сплошь и рядом. У нас ведь ценятся не специалисты, а подхалимы, горлопаны… Но ничего, не огорчайся, еще неизвестно, где лучше — здесь или в Москве…
— Хм, как можно сравнивать несравнимые вещи! Ты же прекрасно знаешь, что мое сердце там, я не представляю свою жизнь без Москвы. А ты — как ветка, которую где ни ткни, приживется…
…Когда младшему сыну исполнилось три года, Ольга отдала его в детсад и снова пошла работать на завод — вначале в светокопировальный цех, а через несколько месяцев, после окончания курсов чертежниц, ее перевели в отдел главного технолога, где работал Анатолий. Их кульманы стояли рядом.
Как-то, разбирая тумбочку, Ольга нашла открытку с адресом Николая, курсанта из Саратова, с которым познакомилась, когда работала в столовой. Раньше она испугалась бы и почувствовала себя негодяйкой перед мужем, но после всех «похоронок» и всеобщего горя этот адрес был для нее всего лишь нитью к еще одной судьбе. Она написала письмо в Саратов, чтобы узнать, вернулся ли Николай с фронта. Ей ответила мать Николая: «Мой сын погиб в сорок третьем году. Благодарю вас, милая девушка, за то, что вы любили моего сына. Желаю вам счастья!».
3.
Через три года после войны в центре Казани заводу выделили большой дом, в него перебрались разные предприимчивые люди и несколько многодетных семей. Остальным предложили ждать нового дома или отправиться на остров Сахалин, заселяемый в срочном порядке, или же переехать в небольшой поселок, достраиваемый в Аметьево на окраине Казани. О Сахалине Ольга и слышать не хотела, ждать нового дома предстояло целый год, выбрали поселок.
— Учти, — сказала она мужу, — это моя временная уступка обстоятельствам. Просто с заводом мы попали в трудное положение, но оставаться здесь навсегда я не собираюсь. Еще чего! И наши дети москвичи. Их корни там, а не здесь на чужбине.
Поселок представлял собой шесть одноэтажных белокаменных домов в двух километрах от города. С одной стороны к поселку подступал разъезд Аметьево, где когда-то выгружались из эвакуированного эшелона, овраги с сырой глухоманью и домами на склонах — все это вместе называлось Арское поле. С другой стороны примыкали карьеры, где добывали глину, а за карьерами виднелись кирпичные заводы, над которыми постоянно висела красная пыль. Но поселок окружал широкий ромашковый луг — он-то и понравился Ольге больше всего, ведь ромашки были ее любимыми цветами.
В каждом доме было две квартиры: крыльцо, чулан, крохотная кухня с русской печкой и две маленькие комнаты. Деньги за жилплощадь предстояло выплачивать десять лет, после чего дом переходил в собственность.
Переехавшим семьям завод выделил кредит, и к домам начали завозить строительные материалы; сколачивали дворовые постройки, вскапывали участки, закладывали сады, заводили кур и поросят — обстоятельно приживались на новом месте, а для общего дела от Арского поля тянули линию электропередачи и водопровод — каждая семья должна была поставить три столба и выкопать двадцатиметровую траншею. Дворовые постройки возводили по четко разработанному плану: сарай надлежало ставить напротив окон, туалет — в углу участка. Анатолий назвал план «нелепым» и все сделал по-своему: сарай поставил напротив крыльца, а туалет за сараем. Посельчане оценили «весомое преимущество» плана Анатолия и последовали его примеру; даже те, кто вначале придерживался официального плана, впоследствии убедившись в его «нелепости», переставили свои строения.
Переехав в поселок, Ольга первым делом посадила перед домом шиповник, ромашки и дельфиниум. Анатолий принес щенка — ощенилась собака при заводской пожарной. Беспородный пес оказался незлобивым и сообразительным, с явно врожденным чутьем на пожары: чуть где мальчишки разводили костер, начинал предупредительно гавкать. Его назвали Челкашом. Вскоре Ольга подобрала бездомного котенка.
— В каждой семье должны быть животные, — заявила посельчанам. — Животные не способны на коварство, предательство. Они возвышают нас, вызывают доброту, а где доброта, там и дети вырастают хорошими, настоящими людьми.
«Земледелием» занимались всей семьей; по периметру участка посадили вишни, смородину, крыжовник, остальную землю использовали под грядки. Анатолий со старшим сыном в огороде выполняли только тяжелую работу, а когда дело доходило до ухода за овощами, переключались на «плотничество».
— Олечка, ты уж, пожалуйста, уволь нас от грядок, — говорил Анатолий. — Я от одной прополки, от этого нудного занятия, устаю больше, чем на заводе. Да и нам с сыном надо еще кое-что доделать в сарае.
— А я люблю полоть, — невозмутимо откликалась Ольга. — Пока рвешь сорняки, размышляешь обо всем, наблюдаешь за насекомыми, правда ребята? — она обращалась к дочери и младшему сыну. Она прекрасно знала, что такое однообразный, «неинтересный» труд, и брала его на себя, чтобы родные не переутомлялись.
Из москвичей, кроме Анатолия и Ольги, в поселок переехали Дуровы и Сладковы. Дуров работал слесарем, имел «золотые руки», любил и знал металл — на глаз определял прочность любой железной чурки. С получки Дуров выпивал, покупал детям конфеты и печенье, но половину рассыпал по дороге, подходя к поселку и горланя песни. Дурова целыми днями молчаливо работала по хозяйству, и ее молчание, несокрушимое спокойствие раздражали мужа. Он звал ее «медузой», «мымрой», пытался вывести из себя, скандалил, подбирая слова пообидней, чтоб больней было, а она все начищала, подшивала, только обвяжет голову полотенцем, надует губы и терпеливо отмалчивается.
Но иногда Дурова выходила из равновесия, и тогда надвигалось землетрясение: дуровские дети вылетали из комнат, точно их стеганули крапивой и, подгоняемые страхом, неслись через сады и огороды подальше от дома; в мужа летела кухонная утварь, с окон срывались занавески, дом шатался от истошного вопля. Казалось, разорвало бочку с перебродившим вином.
— Хватит! Надоело! — кричала Дурова. — Уеду отсюда! В Москву!
Вся накопившаяся боль выплескивалась наружу, из окон и двери эта боль вырывалась в сад, разливалась по всему поселку и, отражаясь от домов и построек, возвращалась многоголосым эхом. От этой боли сникали цветы и травы, обмякали чучела, прижав хвосты и уши, уползали в закутки собаки, притихали в домах люди. Постепенно крик становился неясным, сбивчивым, потом стихал, и его приглушенный отзвук оседал в садовых зарослях. Грозу проносило; вновь распускались цветы, в огородах распрямлялись тряпичные идолы, виляя хвостами появлялись собаки, люди облегченно вздыхали и улыбались.
Поведение Дуровых было своего рода защитной реакцией от ностальгии, своеобразным протестом отчаявшихся людей, и все их семейные раздоры происходили от невероятно замкнутой безотрадной жизни; они срывали друг на друге злость, словно кто-то из них был повинен в том, что они застряли в глухомани. Заслышав отчаянные вопли Дуровой, Ольга вспоминала ночные крики брата и думала: «Сколько же людей искалечила война, сколько сломала судеб, оставила вдов и сирот!».
Супруги Сладковы работали на заводе химиками; тихие, вежливые, они жили замкнуто, ни с кем близко не сходились.
— У меня принцип, — доверительно объяснял Сладков Анатолию, — не навязываться в друзья, не вмешиваться в чужую жизнь… И я стараюсь упреждать ситуацию. Ну, то есть, если чувствую, человек лезет ко мне в душу, стараюсь держаться от него подальше. По опыту знаю, лучшие отношения на расстоянии. Да и, честно говоря, здесь, в поселке, особенно ни с кем и общаться не хочется, и чего зря разбрасываться словами. Вы с Олей другое дело. Вы наши земляки. А москвичи, сами знаете, видны издалека.
В момент особого душевного расположения Сладковы приглашали Анатолия с Ольгой на чаепитие с ликером, причем для ликера ставили крохотные рюмочки и, когда его пили, каждый глоток запивали чаем — «демонстрировали искусство интеллигентной выпивки», как говорил Анатолий жене, на что Ольга замечала:
— Вот именно! Не то, что твои дружки-приятели, которые пьют стаканами.
Во время чаепития Сладковы вспоминали Москву, свою любимую Полянку, оставшихся в столице родственников и знакомых, спрашивали у Анатолия с Ольгой планируют ли они возвращаться на родину.
— Хм, планируете! — удивлялась Ольга. — Не только планируем — мы безоговорочно, при первой же возможности, вернемся! Как можно жить вне родины?! Даже если бы мне предложили замок с парком где-нибудь во Франции, я променяла бы его на простую избу под Москвой. Не случайно же все наши великие эмигранты тосковали по родине: Шаляпин, Рахманинов, Бунин, Куприн…
У Сладковых было двое детей: сын учился в строительном техникуме, дочь — в одном классе с дочерью Анатолия и Ольги. Свою часть дома Сладковы побелили, ставни расписали узорами, в палисаднике посадили маки; посельчане называли их обитель «пряничным домиком» а самих хозяев «сусликами».
Но обосновались в поселке и не заводские семьи. Они воздвигали высокие заборы, обтягивали их колючей проволокой, заводили «злых» собак, торговали на рынках огурцами, выкапывали гигантские погреба, скупали соль, спички, продукты, занимались накопительством на случай новой войны.
— Чудаки! — смеялась Ольга. — Забаррикадировались в своем мирке и ничего не видят вокруг, а между тем вокруг столько прекрасного! А мы сделаем чисто декоративный забор — просто посадим красивый кустарник. Только перед палисадником можно сделать небольшую загородку из штакетника с калиткой. Не возражаете, Анатолий Владимирович? — она обращалась к мужу и запевала романс «Калитка».
Ольга не терпела рамок и границ, они стесняли ее воображение, угнетали свободолюбивый дух. Кипучая, энергичная, общительная, она тянулась ко всему широкому, просторному, яркому.
Конечно, провинциалами Анатолий с Ольгой стали поневоле, война поломала их судьбу, обрекла на жизнь в захолустье. Они еще вспоминали прошлое:
— А до войны в театрах… А раньше в Москве…
Но повседневность все больше заземляла их до бытовых забот, постоянных приработках.
…В долгие летние вечера посельчане трудились в садах и огородах, часто работали до глубокой темноты. Для полива участков от колонки, стоявшей в центре поселка, провели канавы для стока воды, а в садах выкопали ямы, чтобы за день вода отстаивалась и нагревалась. Канавы называли «каналами», а водоемы на участках — «озерами». С потугами на прежний юмор Анатолий говорил:
— Наш поселок, как маленькая Венеция, только гондольеров не хватает.
— В самом деле чем не Италия?! — откликалась Ольга. — То же солнце, те же овощи и фрукты!
Они во всем пытались видеть красоту; на самом деле поселок выглядел заурядным поселением, но эти фантазии помогали им жить.
…Позднее Ольга вспоминала:
— Детям в поселке было раздолье… посреди поселка играли в волейбол, на участках купались в ямах-«озерах»… С ребятами купались и собаки. Наш Челкашка очень любил воду, в жару прямо не вылезал из ямы. Однажды почтальонша подошла к калитке, а он выскочил из воды, как крокодил. Бедная женщина чуть не упала в обморок.
За кирпичными заводами находился небольшой лес и два озера. Иногда по воскресеньям ходили за грибами и ягодами, и непременно купались на озерах; Ольга и дети разбегались и влетали в воду, поднимая веер брызг.
— Водичка прелесть! — крикнет Ольга. — Анатолий Владимирович, бросьте нам мяч! Мы поиграем в воде!
Анатолий кинет мяч, не спеша разденется, положит очки на одежду, протрет ладонью вспотевшее лицо, спустится к озеру и бесшумно войдет в воду.
Накупавшись, загорали, вдыхая запахи озера и трав, песка и ракушечника; рассматривали серебристые ивы и птиц среди ветвей и… вспоминали Правду.
С озер Ольга приносила охапки цветов… В их комнатах всегда стояли цветы: летом Ольга составляла букеты из полевых цветов (в основном из ромашек), весной ставила в банки ветки вербы, которая цвела в лесопосадках у железнодорожной колеи, осенью собирала опавшие листья.
— Есть поверье, что осенние букеты приносят несчастье, — говорила она. — Но красота не может приносить несчастье… Я вообще не верю ни в какие приметы и суеверия. Чепуха это все. В них верят только слабые люди с неуравновешенной психикой.
После «вылазок на природу», обедали в саду среди, уже начинавших плодоносить, вишен; затем занимались домашним хозяйством; ближе к вечеру Анатолий с сыновьями отправлялся на стадион «Трудовые резервы» смотреть матч заводской команды, а после матча покупал сыновьям газировку, а себе сто грамм и кружку пива.
В будние дни, вернувшись с завода и поужинав, Анатолий обычно работал за чертежной доской, но, случалось, закуривал и усаживался читать книги из заводской библиотеки. Иногда Ольга обращалась к нему:
— Анатолий Владимирович, отложите, пожалуйста, книгу! Вы и так ходячая энциклопедия. Вспомните о нас. Пойдемте-ка на волейбольную площадку, покажем класс поселковой молодежи. Собирайтесь, ребята!
Всей семьей выбегали из дома и присоединялись к играющим в центре поселка в волейбол.