В конторе, как и всюду, Ольгу полюбили и рядовые сотрудники, и главный инженер, который однажды сказал:
— Ольга Федоровна — гордость нашей конторы, и это нечестно, что самый усердный, трудолюбивый сотрудник получает шестьдесят четыре рубля. По штату мне положена машинистка, но ее работу выполняет Ольга Федоровна. Предлагаю к ее окладу прибавить хотя бы половину оклада машинистки.
Половину не половину, а десять рублей прибавили.
В строительной конторе получить жилье оказалось так же трудно, как и всюду — обещали только через семь лет.
— Видимо, от райисполкома получу квартиру быстрее, — сказала Ольга сыновьям. — Я в очереди первая, у меня больная дочь. И работать в конторе за мизерный оклад не имеет смысла. Вот еще! Устроюсь куда-нибудь зарабатывать побольше.
Она попыталась устроиться стенографисткой в НИИ, но предложили только работу по вызову. В отделе кадров НИИ Ольге подсказали, что в соседней театральной кассе требуются кассиры и что там заработки не меньше ста рублей в месяц.
…В театральных кассах сидели искушенные люди, они продавали ценные билеты «с нагрузкой», заводили знакомых среди культоргов предприятий, и те устраивали коллективные просмотры; заработок кассира зависел от количества проданных билетов. Но Ольга не умела ловчить и в первый месяц работы получила около семидесяти рублей, во второй — еще меньше.
Ольга металась от одной работы к другой, все хотела устроиться по специальности — стенографисткой, или найти другое интересное дело, или хотя бы иметь побольше оклад. Наконец однажды прочитала объявление: «На завод нестандартного оборудования требуется стенографистка». Предприятие находилось в получасе езды от Светлого проезда, что устраивало Ольгу вдвойне. Она пришла к директору завода и сказала, что стенографирует около ста слов в минуту. Директор продиктовал текст и, когда Ольга записала и расшифровала его, улыбнулся:
— Буду рад, если вы оформитесь к нам на работу.
Теперь Ольга сидела в большой приемной за столом с телефоном и имела просто «астрономический» оклад — сто двадцать рублей. По совместительству (бесплатно) она стала работать диктором — во время обеденного перерыва перед микрофоном читала новости о делах в отделах и цехах.
— У вас, Ольга Федоровна, приятный голос, — ежедневно повторяли работники завода. — Чувствуется, говорит душевный человек.
И снова Ольгу все полюбили, снова она всем стремилась помочь, ходатайствовала перед директором — кому об отпуске, кому о премиальных. Как-то директор сказал:
— Ольга Федоровна, вы добрая фея, так спешите всех облагодетельствовать. Я вообще восхищаюсь вами. Знаю о вашей трудной жизни… но как вам удается сохранить молодость, оптимизм?
— А мне кажется, у большинства русских это в крови — не вешать нос от неудач, — улыбнулась Ольга. — Ну и еще дружелюбие помогает. Когда все плохо, я думаю, какие все неотзывчивые, каждый сам по себе, всем наплевать на мою судьбу. А потом вспоминаю тех добросердечных людей, которых встречала в жизни, и думаю — нет, все-таки много замечательных людей! Несравненно больше, чем плохих.
— Ну, раз вы — добрая фея, выручайте и меня. Для звонков — я поехал в министерство, а на самом деле, извините… на футбольный матч.
Однажды Ольга сказала сыновьям:
— Давайте-ка вот что сделаем — купим лыжи и по воскресеньям будем устраивать на пустыре за домами лыжные прогулки. Лыжи — самое лучшее, что может вытащить человека из душной квартиры на свежий воздух. Вспомните Аметьево! Ведь мы все были отличными лыжниками…
В получку купили три пары лыж и ботинки, Ольга сшила себе спортивный костюм и по воскресеньям, перед тем, как идти в больницу к дочери, бегала на лыжах за домом вдоль железной дороги. Вначале сыновья редко надевали лыжи, но в конце концов Ольга все же заразила их своей одержимостью и они стали ходить на лыжах не только по воскресеньям, но и в будни, и не за домом, а вокруг озер и по лесопарку.
Через год Леонид заработал приличную сумму денег и решил купить комиссионный «Москвич». Ольга сразу поддержала сына, поехала в магазин на Бакунинскую, записалась в очередь на машины и каждое воскресенье, после больницы, в течение двух месяцев, ездила отмечаться. Машины «на ходу» стоили дорого, и Ольга выкраивала деньги из зарплаты, экономила на питании и к моменту, когда очередь подошла, добавила сыну триста рублей… Чуть позднее она взяла в кредит у сослуживца разборный гараж, привезла его на грузовике, поставила за домом около железной дороги и добилась разрешения на его установку. С тех пор Леонид по воскресеньям подвозил Ольгу к больнице Кащенко на собственной машине.
Толя защитил диплом, и ему дали постановку в театре имени Маяковского. Когда отмечали это событие, Ольга сказала:
— Я горжусь вами, своими сыновьями. Вы пробились, вышли в люди. Жаль, отец не дожил до этих дней… Но не забывайте, что в вашем успехе есть и его, и моя частицы. Это наши гены передались вам. Я ведь тоже могла бы быть и художницей и актрисой, но жизнь так сложилась, да и война помешала… Но что я хочу вам сказать — вы работаете в театрах, среди культурных людей, а одеваетесь, как босяки. Знаете что? Давайте завтра же купим вам по хорошему костюму в кредит.
Сыновья запротестовали, но Ольга настояла на своем.
В театре у Толи появилась возлюбленная, помощник режиссера; когда он привел ее в дом, Ольга взяла девушку за руки, усадила рядом с собой и полушутя-полусерьезно сказала:
— А вы знаете, дорогая, что мой сын ужасный эгоист. Он младший в семье и больше всех получал внимания. Так что крепко подумайте, прежде чем связать свою жизнь с ним… Мои сыновья способные, но характеры у них — хуже нельзя придумать. Это я вам как мать говорю. Им далеко до их отца. Вот был человек!
За чаепитием Толя затеял выяснение отношений с возлюбленной, но Ольга сразу встала на сторону девушки, а сына отчитала:
— Как тебе не стыдно на нее кричать?! Ты же мужчина! Ты должен во всем уступать женщине!
Она любила своих сыновей, но родственные чувства никогда не ослепляли ее: в своих суждениях и поступках она руководствовалась высшей справедливостью, некими неписаными правилами, обязательными для всех. Она умела видеть мир глазами других людей, в любой ситуации ставила себя на место другого человека и размышляла, как поступила бы на его месте. Ольга прекрасно понимала состояние девушки, оказавшейся в новой обстановке, и всячески давала ей понять, что здесь она найдет понимание и поддержку.
Спустя некоторое время Толя с девушкой расписались и сняли комнату недалеко от театра, но часто приезжали к Ольге «на обеды». Молодоженам постоянно не хватало денег и Ольга помогала им по мере возможности, а с наступлением холодов отдала невестке свою козью шубу.
— Я же спортсменка, мне и в демисезонном пальто жарко, — сказала.
Вскоре Леонид купил матери швейную машинку, и в свободное время Ольга шила сыновьям рубашки, невестке платья и юбки, но все чаще она чувствовала усталость; к тому же, от постоянного писания и расшифровок у нее появились боли в руках, ухудшилось зрение — теперь она работала в очках… Она всегда жила на износ, на пределе возможностей, и ее организм, от природы невероятно крепкий, не выдержав перегрузок, стал разрушаться.
— Не знаю, как дотянуть до пенсии, — говорила она сыновьям. — Выйду на пенсию, ни дня больше работать не стану. Хватит с меня! Куплю пишущую машинку, буду брать работу на дом… И вы хороши! Подкидываете мне домашнюю работу, думаете мне скучно, пытаетесь меня чем-то занять. Ошибаетесь, если думаете, что у меня нет других интересов. Но приходится шить на вас, стоять у плиты. Я как прислуга, вы совсем закабалили меня. И главное, этой работы никогда не видно.
Бывало, в полосу неудач на работе и безденежья Леонид вымещал свое раздражение на матери. Несдержанный, вспыльчивый, он обвинял ее в легкомыслии и непрактичности, в том, что она половину жизни потратила на жилплощадь — то, чего можно было вполне избежать, не уезжай она в свое время из Москвы. Ольга видела причину неустроенности и семейных несчастий в войне; поджимая губы, она защищалась твердым голосом:
— Посмотрела бы я на тебя на моем месте. Война, у меня трое детей, живу у матери впроголодь, а муж один в Казани. А ведь я его любила. Разве тебе это понять! Может, во мне есть доля легкомыслия, но я делала в жизни смелые шаги, пыталась изменить наше существование и не раскаивалась в своих поступках. Уж такой я родилась, со страстью к переменам, к новой обстановке, новой работе, новым людям. Однообразие угнетает меня, разнообразие доставляет радость. Это мой способ жить… Конечно, я ошибалась, но кто не совершает ошибок? Без ошибок нет опыта. Пока не обожжешь руку, не разобьешь носа, всего не поймешь… И кстати, как бы человек ни ошибся, у него должна быть возможность исправить ошибку. Я свои исправила. Мы живем в Москве, имеем свою жилплощадь… И ты за многое хватался, пока не нашел себя… И не осуждай мать. Этого еще не хватало! Уж в чем, в чем, а в этом ваш отец был намного выше вас — никогда меня ни в чем не обвинял и никогда не повышал на меня голос.
— Отец был слишком мягкий, да и мучился с тобой, взбалмошной. А твой оптимизм — от незнания жизни. Вот ухлопала годы и здоровье на какие-то прописки, а не знаешь, что есть страны, где люди вообще живут без паспортов, и живут, где хотят. И за работу, которую ты выполняешь, получают в десять раз больше. Ты счастлива оттого, что не знаешь, как несчастна, как человек может и должен жить.
— Неправда! — вскричала Ольга. — Не такая я дура, как ты думаешь! Я умнее вас обоих. А счастье для меня — это когда живешь для других, другим доставляешь радость. Ты это поймешь, когда станешь постарше. Думаешь, ты уже все знаешь. Ошибаешься! И вообще, обвинять легче всего. Пережил бы с мое, у тебя бы волосы встали дыбом!
— Безумная семья, — говорили соседи. — Все чудаковатые.
Весна следующего года началась счастливо, как никогда. Одни из соседей получили квартиру в Тушино, и Ольга сразу заняла их комнату. В райисполкоме не возражали, но с учета сняли.
— Ну и пусть, — усмехнулась Ольга. — Лучше держать синицу в руках, чем журавля в небе.
В новую комнату переехали Толя с женой, Ольга с Леонидом остались в старой… Сыновья купили в комиссионном магазине мебель, Ольга сшила занавески — в комнатах стало уютней.
— Ну вот, теперь у нас попросторней, — с улыбкой вздохнула Ольга. — Но это еще не все, наша конечная цель — заиметь отдельную квартиру. Я непременно ее добьюсь. Я еще сохранила немного сил, мне их хватит для победы.
Ольге исполнилось пятьдесят пять лет, дирекция завода и сослуживцы уговаривали ее не уходить на пенсию, но она миролюбиво все объяснила:
— Поверьте, мне тоже очень не хотелось бы расставаться с вами, но честное слово, возраст дает о себе знать. Время ведь летит с ужасающей, беспощадной быстротой. Я сама чувствую, что уже устаю.
Ольге назначили пенсию, чуть ниже средней — шестьдесят семь рублей.
— Ты такая счастливая, — сказали родственники.
— В самом деле, счастливая, — согласилась Ольга. — У меня есть все: комнаты, мебель, пианино, телевизор, швейная машинка, я вполне прилично одета, и мне не так уж много лет.
А дома она задумалась: «Как же несправедливо получается. Я вырастила троих детей, заработала двадцать лет стажа, а у меня не пенсия, а гроши. Работая в собесе, я оформляла женщинам пенсии по сто двадцать рублей, женщинам из всяких райкомов, которые только отдавали распоряжения. И как можно на мою пенсию прожить, если почти половина уходит на квартплату?! Хорошо, у меня сыновья, а если бы их не было?! И неужели то, что говорит сын, правда — есть страны, где люди живут без прописок и получают за свой труд гораздо большее, чем мы? В это трудно поверить… Хотелось бы совершить путешествие за границу, посмотреть, как там люди живут…».
В очередной раз Ольга взяла из больницы дочь, купила ей новое платье, туфли, но Нина и не взглянула на покупки, а потом не захотела идти в кино и ехать в гости к родным; даже от фруктов, которые ей Ольга покупала на рынке, отказывалась. Нина находилась в глубокой депрессии, часами неподвижно сидела, уставившись в одну точку остекленелым взглядом, изредка усмехалась своим тайным мыслям. Единственно, что ей доставляло удовольствие — это прогулки в парке, где они с Ольгой кормили бездомных собак и кошек, но вскоре она сказала, что у них в парке «более славно», и сама попросилась в больницу.
— Соседи виноваты, — сказала Ольга сыновьям, когда Нину снова увезли в больницу. — Нинуся почувствовала их неприязнь и сразу сникла. Я уверена, когда у меня будет отдельная квартира, она оживет. Я окружу ее заботой и вниманием, а хорошее отношение чудеса творит… И не такая уж она больная, как все думают. Вон по улицам ходят в десятки раз более больные, чем она, и ничего, — Ольга закуривала и продолжала сникшим голосом. — Как ужасно, уже столько лет Нинуся в больницах! Лучшие годы. Так и не стала она пианисткой, не искупалась в море, не испытала любви… Так и осталась прекрасной старой девой с нерастраченными, заглохшими чувствами… И главное, я для нее всегда была опорой, она думала, что я все могу, и вот, оказывается… я бессильна.
— Неужели ты не понимаешь, что Нина стала невменяемой?! — убеждал Леонид мать. — Пойми, есть непоправимые вещи. Она не контролирует свои поступки, не соображает, что делает. Она может натворить что угодно…
— Не убивай мою мечту! — взмолилась Ольга. — Столько лет я не теряю надежды поставить ее на ноги… Старший сын, надежда матери называется!.. И учти — после моей смерти к Нинусе будешь ходить ты, так и знай! Это твой долг. У тебя должно быть чувство долга…
На следующий день Ольга надела лучшее платье, сделала новую прическу и объявила сыновьям:
— Когда мне особенно плохо, когда на меня обрушиваются всякие удары, я привожу себя в порядок, бросаю вызов судьбе. «Мы еще поборемся, — говорю ей. — Ты меня так, а я не сдаюсь, я еще держусь». Вот увидите, я поставлю Нину на ноги. Только обидно — в вас не вижу поддержки, для вас сестра умерла. Эх вы! Братья называется!
Леонид купил пишущую машинку, и Ольга стала брать работу на дом, но печатала мало — последние годы болели руки и беспокоили бронхи и ревматизм. Она скрывала недомогания, по утрам делала гимнастику, обливалась холодной водой, но тут же натощак курила папиросу и задыхалась от кашля, а по ночам стонала от болей в сердце.
Со стороны Ольга выглядела беспокойной пожилой женщиной, которая не жаловалась на болезни и не ходила по поликлиникам, не судачила в очередях, не осуждала молодежь и оскорблялась, когда в транспорте ей уступали место. По утрам она делала «спортивные пробежки» вокруг дома, вызывая недоумение и ухмылки соседей; днем играла на пианино, читала книги, которые брала в районной библиотеке, несколько раз ходила в бассейн.
— Старая чудачка, все молодится, у нее не все дома, — говорили соседи, но Ольга только пожимала плечами:
— Вот еще! Мне все равно, что они болтают. У каждого есть завистники. Просто они не могут жить так, как живу я. Вот и злорадствуют.
И на пенсии Ольга не сидела без дела: превозмогая боль в руках, подшивала одежду сыновей и невестки, убиралась в обеих комнатах и в квартире, когда наступала ее очередь, ходила по магазинам и готовила обед, печатала пьесы Толи — он с друзьями написал несколько «разговоров в диалогах». Перепечатывая «диалоги», Ольга изменяла концовки и что-то добавляла от себя: «…и она прожила долгую счастливую жизнь и об одном только жалела, что у нее было мало детей» — о положительной героине. Или об отрицательном герое: «…но его наказала жизнь. От него все отвернулись, и он так и не был счастливым».
Работой Ольга пыталась заглушить боль о дочери, но у нее это плохо получалось. Временами она себя бичевала: «Может быть, я виновата, что Нинуся такая? Может, я окружала ее чрезмерным вниманием, излишней заботой, нежностью?.. Нет, все-таки нет! Нинуся не парниковый цветок, мы с мужем никому из детей не создавали тепличных условий. Все работали в огороде, пилили дрова, носили воду, ходили в магазины… Нинуся всегда помогала мне… Здесь другое: и болезнь во время войны, и условия жизни в Аметьево. Но я все делала, чтобы Нина не заболела. Сколько раз, заметив, что она уткнулась в радиоприемник, прогоняла во двор, на жизненный сквозняк… Пыталась увлечь спортом, играла с ней в волейбол, ходила на каток — делала все, чтобы она не отрывалась от реальности…».