Леонид переехал к матери, Толя приезжал по несколько раз в неделю. Как и прежде, Ольга встречала их с улыбкой, уже угасающей улыбкой, и, обращаясь к сыновьям, говорила слабеющим голосом:
— Вы уж извините, что вам приходится возиться со мной… что доставляю вам столько хлопот… Но я еще поправлюсь… выкарабкаюсь из своего состояния, вот увидите… Я уверена в этом… Уверена…
Слепая, парализованная, скрученная болезнью Ольга не сдавалась и перед лицом смерти особенно горячо ощущала жизнь, особенно сильно радовалась жизни:
— Я слышу, как замечательно поют птицы… Сегодня чудесный день… Я чувствую тепло солнца на лице… Какая досада, что не могу встать и выйти на улицу… Вот старое чучело!.. Это надо ж стать такой развалиной!.. Но может быть, я еще поправлюсь… Я почти уверена в этом.
Иногда Ольга заговаривалась:
— Я слышу голос Анны… Ходит около дома и не зайдет… Неужели так трудно навестить сестру?.. Неблагодарная!..
В такие минуты Леонид не выдерживал, кричал на мать, грубил ей. Эти окрики возвращали Ольгу в реальность, и она оправдывалась:
— Прости меня… Я ведь не всегда была такой… И много хорошего сделала в жизни… Ради этого не злись на меня… Не дай бог, но вдруг и ты будешь таким… и тебе будут говорить такое же…
И Леониду сразу становилось не по себе. Он вспоминал, как всего два-три года назад мать была жизнедеятельной, с живым, острым умом. Чтобы загладить свою грубость, он покупал матери цветы, апельсиновый сок, пирожные. И Ольга искренне радовалась этим проявлениям внимания:
— Какие мягкие, пахучие цветы! Это ромашки, да? И сок прелесть! И где ты такой купил? Никогда такого не пила!.. Какой ты хороший, сын мой!..
…Она не осуществила своей основной мечты, и многое другое не осуществила: не дождалась внуков, не попутешествовала, не написала книгу для молодежи… Но ее жизненная энергия и после нее продолжала жить в ее сыновьях и тех людях, которые общались с ней. Как святое наследство она передала им свой язык — свойственные только ей выражения, свои песни, свой щедрый, открытый характер. Они учились у нее стойкости и самообладанию, ведь она доказала, что даже среди невзгод и лишений бесценен сам дар жизни.
Она стоит особняком ото всех, в силу особой симпатии к ней, в силу ее человеческих достоинств — таланта доброты, благородства и жертвенности. И ее дерзкой мятежности — борьбы за справедливость. Она никогда не отрекалась от своих убеждений и даже во времена всеобщего страха поднимала голос за правду.
Она ушла из жизни тихо, незаметно, без цветов и прощальных речей, но тем, кто ее любил, стало не просто грустно, для них потускнел окружающий мир…
Рассказы
Танцующие собаки
Нас считали слегка «с приветом»: его, тридцатилетнего механика, вечно небритого, навеселе, и меня, шестиклассника, предпоследнего ученика, который по мнению учителей «ходил в школу не учиться, а отмечаться». Кстати, последним учеником был круглый двоечник, а мне все-таки ставили и тройки. А слегка тронутыми нас считали за безоглядные поступки и выходки, и прежде всего, потому что мы устраивали танцы с собаками и часто это делали публично, с большим подъемом.
Нас вообще объединяло многое. Прежде всего нам обоим было в высшей степени наплевать во что одеваться, что есть, на чем спать, и свободное время мы проводили легко — болтались где попало, благо в нашем городке был и речной порт, и стадион, и тьма закусочных. К примеру, с получки дяди Сережи — так звали моего старшего друга, мы садились в попутный грузовик и катили куда шла машина — нам было все равно куда ехать. Где-нибудь на окраине просили шофера притормозить, заходили в закусочную, дядя Сережа брал стакан портвейна, несколько холодных котлет, конфеты, при этом подмигивал мне:
— Трата денег требует искусства. Конфеты тебе, котлеты собакам, а это мне, — он опрокидывал стакан портвейна.
Мы выходили на пятак перед закусочной, кормили местных дворняг котлетами и с веселым задором затевали с ними возню.
Еще мы оба любили технику. Дядя Сережа работал механиком в авторемонтной мастерской, а я собирался после седьмого класса податься в ученики к автослесарю и частенько, прогуливая школьные занятия, торчал в мастерской.
— …Машина это не просто набор железок, — многозначительно говорил дядя Сережа. — Это живой организм. Отсюда пение, пыхтение, дыхание машины. Она вбирает энергию людей, которые ее делали. Злой передает ей злость, непрочность, добрый — доброту, надежность… Потому машина сама выбирает, сколько ей работать…
Я слушал развесив уши и восторгался интеллектуальным величием моего друга и наставника. В масштабах нашего городка он мне казался самой значительной личностью. В свою очередь дядя Сережа тоже видел меня личностью в некотором роде.
— Ты толковый парень, — говорил. — Из тебя выйдет слесарь что надо! По части техники уже имеешь основательный запас знаний.
Вдобавок у нас была еще одна любовь — к собакам. У дяди Сережи жили три беспородные собаки: молодая рыжая сучка Глафира, молодой разнопятнистый кобелек Гришка и старый пес Артем, у которого была облезлая шерсть, но взгляд острый, повелительный. Дядя Сережа не случайно дал собакам такие имена. Он говорил, имея в виду своих собак:
— У моих ребят больше человечности, чем у некоторых людей, которым надобно давать клички.
Собаки считали себя полноправными хозяевами квартиры. Дядя Сережа тоже так считал; и ужинал с собаками за одним столом, и спал с ними на одной кровати в обнимку. Его полуподвальную, захламленную квартиру кое-кто называл «свалкой». В самом деле, она напоминала лавку утильщика или каморку дворника, но я был уверен — у дяди Сережи прекрасное жилище, захватывающая жизнь и лучшие собаки в нашем городке, ведь они были музыкальные, то есть любили музыку и даже танцевали под нее. Стоило дяде Сереже завести патефон, как Глафира вставала на задние лапы и с оглушительным лаем скакала по комнате, при этом вся сияла от радости. Гришка тоже кое-что изображал — быстро перебирая лапами, крутился на месте и то и дело разевал пасть — вроде пытался запеть. Степенный Артем некоторое время невозмутимо взирал на эти фортеля, демонстрируя умственное превосходство перед собратьями, но потом не выдерживал — раскачивал головой в такт мелодии, его взгляд теплел, он улыбался и всем своим видом давал понять, что танцы ему нравятся. Чтобы еще больше завести собак, я вскрикивал:
— Танцы-шманцы-обниманцы! — и приседал, и подпрыгивал.
Потом и дядя Сережа присоединялся к нам: кружил по комнате, раскинув руки. Наш праздничный настрой не очень-то нравился жильцам наверху. Случалось, они барабанили в дверь, кипели, как горох в кастрюле, грозили милицией, после чего дяде Сереже приходилось снимать пластинку.
А бывало, во дворе слышалась музыка — кто-нибудь из соседей громко включал радиоприемник или подвыпивший сторож дядя Коля выходил с баяном; собаки тут же бросали на дядю Сережу выжидательные взгляды и, если он кивал, стремглав выскакивали во двор и устраивали танцы на публике. Останавливались прохожие, из окон высовывались жильцы. Еще бы! Не каждый день увидишь такое зрелище.
Собаки дяди Сережи любили танцевать потому, что по характеру были веселягами, да и жили припеваючи — дядя Сережа кормил их тем же, что ел сам, только что не наливал портвейна. Ну и, конечно, постоянно разговаривал с ними, и собаки с жадным вниманием его слушали. Дядя Сережа вызывал у них чувство трепетного уважения и был для них почти Богом.
— Заметь, — говорил мне дядя Сережа, — Глафира больше любит вальсы. У нее душа нежная. А Григорий больше тяготеет к песням, как и я, кстати. Артем — тот уважает марши… Артем, скажу тебе, пес редкий. Простая дворняга, а смотри как держится. Гордо, независимо. Всегда подтянутый. И справедливый, и кристально честный — без разрешения со стола ничего не возьмет. Гришка с Глашкой могут сцапать, Артем — никогда… А вообще они все трое ребята добрые и ласковые. И утешить умеют и развлечь. И тебя любят — знают ты мой друг, — дядя Сережа хлопал меня по плечу, — ведь мы с тобой друзья — не разольешь водой, верно?
От этих слов я надувался — гордость, почище Артемовской, прямо распирала меня.
После школы, когда дядя Сережа еще был на работе, я выгуливал его собак (ключ от квартиры мы прятали в потайном месте). Окруженный лохматой свитой, я пересекал двор и спускался в овраг, причем, шел медленно, из уважения к возрасту Артема — он тяжеловато ходил; а Глафира с Гришкой неслись впереди в темпе велосипедной гонки. В овраге мы купались в ручье, обследовали бугры и впадины, я раскачивался на ветвях орешника, собаки облаивали ворон — неплохо проводили время.
Вечером с работы приходил дядя Сережа, доставал из вместительных карманов куртки еду, портвейн; мы ужинали, а после того, как дядя Сережа допивал портвейн, устраивали танцы, и не останавливались пока не являлись жильцы сверху или за мной не заходила мать; она стыдила дядю Сережу за «балаган» и под конец говорила одно и то же:
— …Жениться тебе, Сергей, надо. Не женишься — плохо кончишь!
Ну, а меня, естественно, выталкивала за дверь и по пути к дому давала подзатыльник:
— Лодырь несчастный! Кто будет делать уроки? Пушкин?! Знай, если будешь прогуливать школу, отдам в детдом!
Кроме любви к технике и собакам, нас с дядей Сережей объединяло враждебное отношение к женскому полу. Я вообще всерьез девчонок не воспринимал, считал их никчемным сословием и в открытую говорил им гадости; случалось, и дрался с ними, причем, надо сказать, все сверстницы были на голову выше меня и здоровые, как кобылицы, так что во время потасовок мне доставалось. Ну, а дяде Сереже, по его словам «женщины прилично насолили», и потому он твердо решил остаться холостяком. Как-то он сказал:
— У мужчин полно недостатков, а у женщин только два — все, что говорят и все, что делают. Так говорят англичане. Я тоже так считаю. У меня над рабочим местом видел надпись: «Не верь тормозам и женщинам!»?
— Я девчонок ненавижу! — выпалил я, пытаясь развить эту тему.
— Ты гигант! — кивнул дядя Сережа. — Настоящий мужчина должен заниматься техникой, а не волочиться за юбками. И должен любить животных… Послушай, что произошло вчера. Иду, значит, с работы, вдруг вижу ее.
— Кого? Женщину?
— Да, какую там женщину! Собаку! Хорошую такую собачонку. Лежит в пыли, поскуливает. Видно, машина долбанула. И ни один гад не остановится. Вот народ пошел! Ну, отнес ее к ветеринару. Слава богу, ничего серьезного…
Однажды дядя Сережа встретил меня во дворе и хмуро бросил:
— Пойди-ка к сторожу Николаю, попроси лопату, надо похоронить одну собачонку.
Мертвая собака лежала на проезжей части шоссе, недалеко от наших домов.
— Набить бы морду кто ее сбил, — сказал дядя Сережа, когда мы подошли к тому месту. — Не перевариваю разных лихачей. Грамотный водитель едет спокойно…
Мы похоронили собаку в овраге, похоронили со всеми почестями — сделали холм, положили камень в изголовье. На обратном пути зашли в закусочную и дядя Сережа выпил стакан портвейна, помянув бедолагу.
Как я уже сказал, свободное время мы проводили — лучше нельзя: посещали стадион, «болели» за «Трудовые резервы» — футбольную команду нашего городка или направлялись в речной порт, где среди рыбаков и лодочников у дяди Сережи было немало закадычных дружков. Пока мужчины пили портвейн и изъяснялись на деликатном жаргоне, я узнавал, кто сколько поймал рыбы, кто куда плавал, что нового в верховьях и низовьях реки. От любого рыбака и лодочника я получал гораздо больше знаний, чем от всех школьных учителей вместе взятых.
Но прошлым летом все пошло наперекосяк. Ни с того ни с сего мой старший друг стал каким-то задумчивым, рассеянным, отвечал невпопад… И даже танцевал с собаками без прежнего энтузиазма — так, два-три раза прокрутится, ляжет на кровать, запрокинув голову и улыбается каким-то своим мыслям.
— Дядь Сереж! — допытывался я. — Что с тобой? Может, заболел?
— Спрашиваешь! Ясное дело, заболел… Но совсем малость. Думаю, скоро поправлюсь.
Но не поправился, и через несколько дней стал говорить с виноватой улыбкой:
— Ты это… сходи на стадион один, у меня тут есть одно дельце. И это… вот сверток с едой, покорми собачек. Я поздно вернусь.
Или, переминаясь с ноги на ногу:
— Ты это… сгоняй в порт один, скажи корешам, чтоб сегодня меня не ждали. Есть одно дельце. И это… потанцуй с собачками. Я сегодня может и не вернусь.
И вот однажды, возвращаясь со стадиона, я внезапно увидел его в сквере с… женщиной. С женщиной на скамье под деревьями! Я не поверил своим глазам и подошел ближе, чтобы убедиться — мой ли это горячо любимый друг, убежденный женоненавистник?! К великому огорчению, это был он. Рядом с ним сидела полная женщина в немыслимо ярком платье, она была как надувной шар, перевязанный посередине, и вся в украшениях. Почему-то я сразу подумал, что вместе с украшениями толстуха весила должно быть немало. Они прижимались друг к другу, дядя Сережа что-то с жаром говорил и хватал женщину за разные места; потом смолкал, и она посылала ему улыбки и вздохи, а он взмахивал руками — как бы ловил ее улыбки и вздохи, словно бабочек.
— Это похоже на любовь, — хмыкнул я, охваченный ревностью и злостью. Мой друг нанес мне чувствительный удар.
Я думал, на следующий день он сам все расскажет. Где там!
— Есть одно дельце, — только и сказал, с дурацкой блаженной улыбкой.
Казалось, он задался целью подшутить надо мной. Но чаша моего терпения переполнилась, и как только он заикнулся про «дельце» в очередной раз, я едко процедил:
— Не ври!
Он глубоко вздохнул, достал папиросы, закурил.
— Точно, вру. Плюнь мне в морду! — и дальше начал оправдываться: — Понимаешь какая штука. Скажу тебе прямо, от чистого сердца. Я, кажется, немножко полюбил… Она душевная женщина. Очень красивая, любит песни… А чутье и слух у нее — как у собаки. Она тебе понравится…
— Ты что ж, решил жениться? — как бы с вялым интересом усмехнулся я; внутри-то у меня бушевало адское пламя.
— Не знаю, не знаю, — он обнял меня и расплылся. — Но мы все равно останемся друзьями, верно?
Смертельно усталый я побрел домой. «Нет уж, дудки! Друзьями мы не останемся! С предателями не дружу!» — беспощадно бормотал я и пинал все камни, попадавшиеся на пути.
В полдень на улице
Ошалело сверкает солнце, тянет теплый ветерок, птицы в небе ведут брачные игры, из водосточных труб хлещет, как из пожарных шлангов, одним словом — весна.
…Он вышел из ворот завода посмолить сигарету на солнцепеке, поглазеть на девчонок — надо ли пояснять — весна. И вдруг — она; вышагивает с синим зонтом, голову держит высоко, улыбается каждому встречному, что-то шепчет, срывает с веток набухшие почки, пританцовывает — на улице ей явно тесно — это и понятно — весна… Она взглянула на него, дурашливо хмыкнула, прошла мимо; ему стало жарко, несколько секунд колебался, потом все же догнал ее — опять же — весна, и сразу понял — она со странностями. Ну какая нормальная девчонка будет такое говорить?! Он всего-то произнес:
— Я за вами шпионю, — лишь бы завести разговор.
А она, не меняя улыбки:
— Раньше люди знакомились на балах, а теперь и знакомиться негде, правда? — голос низкий, с хрипотцой, на лице капли, а плащ мокрый, будто вся завернута в целлофан. — Поэтому на улицах столько одиноких людей… Весна, уже совсем весна, — она повела в воздухе рукой. — Продают подснежники, мимозу… Смотрите — всюду шарики мимозы, пушистые, пачкающие! Как все изменилось — попробуй узнай переулок, сквер, киоск…
— Как вас зовут?
— Таня. А люди какие-то деревянные. Ничего не видят, не чувствуют, куда-то спешат… Ну конечно работа, ну конечно заботы, но не замечать весну!.. У вас есть любимая улица? У каждого есть. У меня — улица Пирогова. Сейчас там еще не очень, а вот летом… там уйма зелени — и вся скромная, не броская.
— Кто вы?
— Я ведьма. Летаю на метле, — она потрясла зонтом, вновь дурашливо хмыкнула. — Мой зонт волшебного свойства. Чуть что не по мне — фьють! И улетаю…