Это были счастливейшие моменты. Я помню, какой испытал восторг, когда под красным светом карманного фонарика, обернутого галстуком, в миске с проявителем появлялись первые фотоснимки — как вначале изображение было мутным, еле различимым, но быстро, прямо на глазах, словно по волшебству, становилось все более четким и, спустя несколько секунд, превращалось в законченную конкретную картинку.
Помню чувство свободы и ощущение скорости, когда гонял на велосипеде по городским окраинам; гонял по извилистым тропам и утрамбованной колее с островками травы, где через колеса мне передавались все вмятины и бугорки на дороге, и от каждого камня подбрасывало в седле. Иногда я влетал в лужи или песчаные наносы, велосипед резко притормаживало, но я не сдавался — сильней налегал на педали — препятствия только закаляли мой спортивный дух. Я любил ездить по всяким покрытиям — по узким дощатым настилам, когда требовалось особое равновесие, и по мощеным мостовым, когда трясло все тело, но особенно — по гладким асфальтированным улицам — вот уж где можно было показать класс! Я разгонял велосипед до предельной скорости, обгонял не только телеги, но и тихоходные «полуторки», и, бывало, даже трамвай, и каждый такой обгон причислял к мировому достижению.
Став обладателем фотоаппарата и велосипеда, я запланировал приумножить свои богатства — к фотоаппарату решил купить настоящий красный фонарь и ванночки для химикалиев, а к велосипеду — фару с «динамкой» и спидометр. Мне не удалось приобрести эту дополнительную атрибутику (в семье наступила очередная полоса безденежья), но и без нее я считал себя счастливцем.
…С работы отец шел медленно, заложив руки за спину, и была хорошая рабочая усталость в его неторопливой походке. Я и сейчас вижу, как он подходит к поселку, идет вдоль лесопосадок и вглядывается в наш двор; заметит меня, помашет издали рукой…
Что особенно важно, отец передавал мне свой жизненный опыт без нудных нравоучений и подзатыльников, только личным примером и ненавязчивыми советами. Некоторыми из них я пользуюсь до сих пор: «общаясь с людьми, ставить себя на их место», «в споре с друзьями видеть и свою неправоту, а в ссоре первому идти на примирение».
Некоторые советы отца были довольно спорными. Будучи крайне скромным, он, например, советовал мне никогда не выпячиваться, оставаться в тени, а ставя перед собой какие-либо цели, предполагать, что они могут и не осуществиться, чтобы потом, если ничего не получиться, легче пережить поражение. Эти советы я принимать не собирался, поскольку от матери унаследовал уверенность в себе и дух лидерства. Но с годами, каким-то странным образом, эти советы отца все же победили материнскую наследственность и, когда я серьезно занялся живописью, постоянно сомневался в том, что делал. А сейчас сомневаюсь и во многих других своих работах, и вообще сильно недоволен собой.
Летом отец брился наголо, ходил в белом полотняном костюме и в белых парусиновых ботинках, которые чистил зубным порошком. Галстуки не носил, брюки гладил редко, вообще одежде большого значения не придавал. А мать царственно пренебрегала своим внешним видом. Конечно, основную роль играли деньги, которых постоянно не хватало, и перед каждой получкой влезали в долги, а то и сидели на хлебе и картошке.
— Пустяки! — неунывающим голосом восклицала мать. — Это временные неприятности. Скоро наш глава семьи, Анатолий Владимирович, заработает кучу денег, кое-что я получу, и мы устроим чудесный обед с шампанским, и выпьем за то, чтобы скорее вернуться в Москву.
— Не знаю, не знаю, — подавленно откликался отец.
Он уже смирился с жизнью в захолустье и все чаще приходил домой выпивши. В тайне от матери, говорил мне:
— С завода меня не отпустят. Есть приказ: эвакуированные заводы оставить на местах и расширить… Да и никто нас не ждет в Москве. Никому мы там не нужны. Мы там все потеряли.
…Долгое время я хранил вещи отца, дорогие мне мелочи: очки, готовальню, линзу, пенал с огрызками карандашей, перочинный ножик со стертым, от долгого употребления, лезвием. Потом, как и вещи матери, все это куда-то пропало. Остались только очки.
Есть фотография: отец сидит в плавках на огромном валуне посреди реки. На обороте смешная надпись: «Анатолий изображает Нептуна. Снимок сделал его закадычный друг, фотограф высокого класса Иван. Истра. 1939 г.».
…Несколько лет назад я прошел по Истре на байдарке и на всем протяжении реки обнаружил только один валун. Судя по местности, это был тот камень, на котором дядя Ваня запечатлел отца. Был знойный полдень и с валуна в воду с гиканьем прыгали мальчишки; они мешали мне сосредоточиться, я никак не мог вызвать образ отца. Смотрел на отполированный временем камень и думал: «Надо же, прошло почти сорок лет, а исполин не разрушился. И сколько он повидал на своем веку, и сколько еще повидает. И как быстротечна и коротка человеческая жизнь — вот и я мимо него плыву, а когда-нибудь, вслед за мной, проплывет кто-нибудь из моих потомков…».
12.
Я смотрю на послевоенные фотографии и вспоминаю Волгу, горячий песок отмелей и лодки, пахнущие дегтем, и наш дом, весь в черемухе. Где-то там, в рощах подсолнухов, в буйных зарослях лебеды и крапивы, с самокатом и деревянным ружьем, затерялось мое детство. Убежало босиком по теплым дождевым лужам туда, где скрипят телеги во ржи и на перекатах плещет рыба. Его уже не догнать.
В детстве мне всегда не хватало времени, и я постоянно бегал: к друзьям — через огороды и дыры в заборах, на базар — по рассохшимся мосткам, в керосинную лавку — по шпалам и мостовой. Бегал, и когда совсем не спешил. С утра, как только просыпался, обегал всех соседей и узнавал, кто что делает, потом прибегал на речку, шатался среди рыбаков, лазил по лодкам. Днем носился по лугу и догонял тени облаков или бегал вдоль шоссе, пытаясь сравнить свою скорость с машинами. Иногда мне хотелось узнать, что находится за лесом, и я убегал далеко от поселка и возвращался поздно, взмокший и запыленный.
Помнится, все хотелось сделать что-нибудь необыкновенное, только, что именно, никак не мог придумать и все силы тратил в бег. Я торопился жить и не задумывался над тем, что дни один за другим уходят безвозвратно, навсегда. Целыми днями я носился как очумелый и не уставал от ошеломляющей гонки, только когда нужно было бежать в школу, чувствовал себя уставшим и переходил на шаг. И всегда опаздывал.
— Что ж ты все время опаздываешь? — сказал как-то учитель. — Вчера на улице так бежал, чуть меня не сшиб. Даже не заметил, а в школу еле плетешься. Ты, конечно, способный, но очень несобранный, и если не возьмешься за ум, плохи будут твои дела.
Когда я немного подрос, то заметил, что не так уж много людей и дел, к которым надо спешить. И я стал редко бегать. Только, когда я это понял, кончилось мое детство. Но то немногое, что отфильтровалось временем, с годами для меня приобрело настоящую ценность. Это прежде всего нравственная чистота и доброта в людях, трудолюбие, влюбленность в свое ремесло, любовь к растениям и животным…
Станция Аметьево была дощатая, в пыльных струйках солнца. Тонкие доски просвечивались насквозь. Доски были красные, с темными прожилками смолы. Было хорошо сидеть в тени станции и смотреть на убегающие рельсы. Прислонишь ухо к горячему рельсу и услышишь, далеко ли поезд… Прогромыхает товарняк, упругий ветер ударит; сосчитаешь вагоны, на последнем парень с зеленым и красным флажками — подмигнет, улыбнется. Товарняк мчал в Юдино, потом в ВРП и дальше, через станцию Обсерватория, в город Зеленодольск.
Нам со Славкой все время казалось, что там, за Зеленым Долом, начинаются большие и шумные города, где жизнь гораздо интереснее, чем в нашем захолустном поселке. Долго мы собирались отправиться в путешествие, и вот однажды утром, когда родители ушли на работу, набили в сумку еды и зашагали в сторону Юдино… Вначале спешили, почти бежали, боялись, что догонят, но когда поселок скрылся за поворотом и полотно углубилось в седой ельник, пошли медленней. Постепенно ельник сменили сосны, они подступали к самым рельсам, и дорога была пружинистой, устлана хвоей. Вскоре показалось Юдино. Одноколейный путь веером разбежался на запасные пути, где стояли прокопченные платформы и цистерны; из депо выходили паровозы, гремели буфера, горели тормозные колодки, разнося запах жженого железа. Некоторое время мы смотрели, как на разогретых механизмах маневрового шипит масло, вдыхали запах сладкого пара и смазки.
…Паровозы моего детства! Красноколесные трудяги с блестящими латунными свистками! Они доживают свой век в заброшенных тупиках, ржавые, поломанные. И никому не придет в голову отремонтировать их, поставить на пьедестал… Не так давно в Мытищах на старом запасном пути я заметил полуразобранный паровик; подошел, покурил, вспомнил детство… И машины «Победа», и старый декор в квартирах — этажерки, абажуры, патефоны, круглые будильники с блестящим звонком и многие другие символы прошлой эпохи всегда возвращают меня во времена детства и юности, я подхожу к ним, поглаживаю, любуюсь добротной работой.
…После Юдино мы со Славкой шли по тропе вдоль железнодорожной колеи, среди берез — они пахли свежестью и слепили белизной. Недалеко от ВРП на одной из полян заметили парня в соломенной шляпе; он рвал траву и бросал в корзину; увидев нас, кивнул:
— Привет, ребята! Ну-ка помогите собрать пастушью сумку.
— Какую сумку?
— Пастушью. Эта трава называется «пастушья сумка», — парень показал на растения, у которых листья были как зеленые капли. — Она лекарственная. Я собиратель лекарственных трав.
Мы со Славкой присели, стали рвать траву.
— А вот этот цветок «иван-да-марья», — парень поднял тонкий стебель с желтыми цветами. — Его не рвите, ядовит. Если у коровы горькое молоко, значит, объелась иван-да-марьи…
Когда корзина доверху заполнилась травами, парень сказал:
— Ну спасибо, ребята, подсобили! В благодарность покажу вам растения-хищники. Хотите?
— Еще бы! — выдохнул Славка.
— А разве есть растения-хищники? — спросил я.
— Сейчас увидишь, — парень махнул рукой. — Пошли!
Мы бросились за ним по тропе; на ходу он говорил:
— Эти растения питаются насекомыми. Растут у болот, где полно насекомых, и выделяют липкую жидкость, похожую на росу. Завлекают любопытных букашек… Эти хищники красивые. Их даже выращивают в оранжереях. Но не питаясь насекомыми они растут плоховато, иногда совсем чахнут… Вот здесь!
Он остановился у болота, присел на моховую кучку и показал на круглые листья с вереницей красных ресниц.
— Видите? На конце каждой ресницы блестит капля слизи, как роса. Потому растение и называют росянкой.
Над росянкой запищал комар. Увидел каплю, захотел, наверно, напиться, сел и прилип. И ресницы сразу стали сгибаться над комаром; одна за другой, как застежки-«молнии». Комар отчаянно пищал и барахтался, но еще больше увязал в слизи. Скоро и края листка свернулись, совсем комара закрыли.
— Ну вот! — вздохнул парень. — Через день-два листок раскроется, а от комара останутся одни крылышки. Растение всосет его… Иногда и жуки попадаются. Сильный еще вырвется, а маленький так и погибнет, — он бросил на соседний лист песчинку, и лист сразу свернулся.
— За насекомое принял, — засмеялся парень. — Но скоро распознает обман и раскроется.
Мы со Славкой сидели потрясенные, ведь стали свидетелями удивительного зрелища. Почему-то сразу расхотелось идти в большие города. Мы вспомнили, что и в аметьевских лугах есть такие же травы, только раньше мы и не замечали их.
Это было моим первым и самым лучшим путешествием. Тогда я впервые понял, какое это счастье — познавать мир, тогда в меня вселилась не проходящая жажда к странствиям. И теперь, когда мне надоедает все окружающее, когда приедается привычное, когда перестаю замечать предметы, понимать их назначение и смысл, я отправляюсь путешествовать, и каждый раз возвращаясь, нахожу много необыкновенного в обыкновенных вещах.
13.
В нашем поселке никто не отгораживал свои участки, только у стариков Табалаевых стоял высоченный забор, и на калитке чернела надпись: «Осторожно! Злая собака!». Сквозь решетки на их окнах виднелись хрустальные тюльпаны на люстре и красно-синие ковры. В то послевоенное время многие переживали за родных без вести пропавших на фронте и потерявшихся во время эвакуации, но у Табалаевых были переживания другого рода — им всюду мерещились грабители. По поселку они ходили вдоль заборов, вкрадчиво, на соседей смотрели то недоверчиво, подозрительно, то елейно улыбаясь. Они напоминали осьминогов, постоянно меняющих окраску от всяких врагов. Для охраны грядок от наших набегов Табалаевы держали низкорослую собаку Кармен. Когда мы проходили мимо их забора, Кармен бросалась на рейки, и яростно лаяла, разбрызгивая слюну.
— Маленькие собачки злее больших, и едят меньше, — говорил Табалаев, сухопарый старик с редкой бородой, в которой пряталась ухмылка.
По утрам мы со Славкой рыбачили в Займище. Как-то пришли на озеро, но не успели поймать и по одной плотвичке, смотрим — невдалеке причалил лодку Табалаев с невероятным уловом: на веревке-кукане сверкали крупные лещи. Табалаев подошел к нам, поздоровался, приподнял лещей, чтобы мы их лучше разглядели, и, ухмыляясь, направился к поселку.
На следующее утро мы встали до рассвета, дома в поселке еле угадывались в тумане. Когда пришли на озеро, еще не взошло солнце, но лодки Табалаева уже не было. Он появился к полудню. Еще издали с невообразимым пижонством приподнял кукан, и мы оторопели — лещей было больше, чем в прошлое утро.
После этого мы еще несколько раз встречали Табалаева и всегда с неправдоподобным уловом; он явно рыбачил в каких-то таинственных, удачливых местах. Мы представляли, как он с вечера чем-то подкармливает рыбу, а утром, задолго до рассвета, закидывает удочки с разными насадками и смачивает их всякими маслами для запаха. Мы были уверены — Табалаев великий рыболов. Однажды, чтобы выследить его места, заночевали у озера. С вечера разожгли на берегу костер, напекли в золе картошки; перед сном, подражая бывалым таежникам, сдвинули костер в сторону, постелили куртки на горячий песок и задремали.
Проснулись засветло от холода, но не успели запалить костер, как показался Табалаев. Он шел вдоль берега с удочками и садком из прутьев. Поравнявшись с нами, поздоровался, стал складывать в лодку снасти. Мы тоже отвязали свою плоскодонку. Табалаев ухмылялся, поглядывал на нас, что-то бормотал о хорошей погоде; он не подозревал про наш отчаянный план, а мы делали вид, что просто хотим половить с лодки. Налетел ветер, гладкая поверхность озера сморщилась и задрожала. Оттолкнувшись от берега, Табалаев пожелал нам удачи и повернул в сторону. Увидев, что мы тоже разворачиваемся, нахмурился и налег на весла.
На середине озера Табалаев остановился и стал разматывать удочки. Мы нахально встали в пяти метрах и тоже приготовились удить. Было ясно — Табалаев нарочно остановился на глубине, чтобы не показывать свои места, а мы ждали, как он будет выкручиваться из ситуации; сдаваться мы не собирались и запаслись бесконечным терпением. Табалаев несколько раз перекидывал удочки, но на них ничего не было. У нас тоже не клевало. А солнце уже поднялось высоко над горизонтом. Наконец, Табалаев не выдержал: подъехал к камышам и начал что-то нащупывать в воде. Мы привстали. Вначале показался край сетки-верши, потом сильно плеснуло, и в руках у Табалаева сверкнул огромный лещ, потом еще один. Выбрав рыбу, «великий рыболов» опустил вершу, посмотрел на нас и усмехнулся.
— Вот так, молодые люди. А иначе нельзя. Вывелась вся крупная рыбица, а та, что осталась, жуть как осторожная… А удочки для отвода глаз, поняли? Но смотрите, никому ни-ни…
Стало жарко. Поплавки наших удочек отнесло в сторону и они затерялись в осоке. Мы сидели в лодке и никак не могли осмыслить стариковскую хитрость. Отягощенные увиденным, назад плыли молча, плыли в опрокинутом небе, прямо по облакам.
Озера Займищ! Озера-блюдца, соединенные протоками — прозрачные воды, плавающие острова с живописными травами… До сих пор я помню запахи влажного песка, прибрежных ив, ракушек; перед глазами проплывают серебристые плотвички с ярко-красными плавниками, над водой висят стрекозы с сетчатыми крыльями… А какие колоритные деревни были на косогорах! Страшно подумать, что ничего этого уже нет. Все исчезло под водой, после того, как построили гигантские плотины. Кое-где в затопляемой местности даже не удосужились разобрать дома, спилить деревья, отловить и вывезти зверей… Теперь на месте Займищ бескрайняя акватория, из которой торчат мертвые верхушки деревьев, как памятники экологической катастрофы. В солнечные дни с пароходов сквозь толщу воды видны погибшие деревни, купола церквей. Волга теперь мутная, с пятнами мазута, в ней редко встречаются лещи, а стерлядь можно увидеть лишь в краеведческом музее… А была Волга сине-желтая, с песчаными островами…