Похоже, во время приема тут спряталась какая-то легкомысленная парочка. Маликульмульк неодобрительно посмотрел на кровать, что, кажется, дала парочке приют, и со вздохом взялся за свои свертки. В канцелярии тепло, никто сейчас туда носу не сунет, можно преспокойно дремать за столом в поисках рифмы… но что же это за жертвы купидона?.. Кто-то из своих — хотя бы один из двух любовников знал, как пробраться в башню; знал также, что она пустует.
Маликульмульк по природе своей был добродушен — он оставил цветок на кровати, полагая, что хозяйка будет его искать и в конце концов поднимется в башню. Спустившись и спрятав подарки под столом в канцелярии, он заглянул к больному доктору, а потом составил план действий. До встречи с фон Димшицем он успевал, взяв извозчика, доехать до почтамта и побродить там, а потом преспокойно дойти до «Лондона» и перед обедом заглянуть в комнаты Манчини, осведомиться о здоровье дивного дитяти.
Более того — он надеялся перед обедом посидеть в «Лондоне» за столом и, попросив бумагу и перо, сочинить поздравление, пусть хоть убогонькое. Канцелярия никаких поэтических мыслей, увы, не навеяла.
Та часть крепости, куда он заехал, состояла главным образом из высоких, в три и четыре яруса, каменных амбаров с небольшими окошками, не застекленными, а лишь забранными деревянными ставнями. Дверьми им служили арки, в которых навешены были тяжелые, чуть ли не дубовые ворота, сейчас запертые на огромные замки.
Маликульмульк расплатился с извозчиком и остался на углу Конюшенной и Господской. В его распоряжении были присыпанная снегом санная колея и узкие тропинки вдоль стен, протоптанные здешними обывателями. Он но тропинке, с большими неудобствами, пошел к почтамту, внимательно изучая местность. Домик, где нанимали три комнаты докторова кузина с дочкой и внуками, он узнал по описанию — сам зеленоватый, оконные переплеты белые, недавно покрашенные, наверху щипец с двумя большими завитками, между которыми овальное чердачное окно. Домик стоял как раз за углом — откуда ж видно его крыльцо?
Задрав голову, Маликульмульк прохаживался, определяя опытным путем, где крыльцо уже становится незримым. Дойдя до такого места, он повернул назад — и чуть нос к носу не столкнулся с человеком в черной шубе и шапке.
— Это вы? — спросил по-русски Маликульмульк, узнав широкое обвислое лицо. — Ну, какого черта вы меня преследуете? Какого черта несете ахинею про тот свет? Ей-Богу, я сдам вас в часть! Там пусть разбираются, в своем ли вы уме!
— Бедный мой друг, — нисколько не огорчившись, отвечал выходец с того света. — Да что друг? Брат! Брат вы мне! Знаете, как бывают крестовые братья? Мы породнились, право, породнились. Пойдемте ко мне, я живу тут поблизости. У меня превосходный кофей и замечательный табачок. Я знаю, вы курите трубочку. Счастлив буду вас угостить.
Маликульмульку стало любопытно. К тому же чудак живет по соседству с докторовой кузиной — может, расскажет что-то любопытное?
Господин в черном улыбался так приветливо, как только позволяло его немолодое лицо. Друг, брат… давно таких слов не звучало, отчего бы не услышать их снова?
Их было трое — два Ивана, один Александр, и они почитали друг друга почти что братьями. Иван Рахманинов имел довольно средств, чтобы издавать свои журналы, и в восемьдесят восьмом Маликульмульк (тогда еще и мысли о Маликульмульке не было в голове) предложил ему свои переводы и заметки. Поладили они сразу, невзирая на разницу в возрасте. Они были люди, изготовленные из одного материала, хотя младший — кудрявый купидон с выпяченной нижней губой, острослов и любитель комедий, а старший — нехорош собой и угрюм. Одинаковы у них были упрямство и настойчивость, постоянство во мнениях, любовь к Вольтеру (Рахманинов его едва ль не за божество почитал и мечтал издать полное собрание его сочинений) и к прочим французским философам.
Года не прошло, как Иван дал денег на «Почту духов», да и название журнала подсказал: обоим нравилась язвительная «Адская почта», которую чуть не двадцать лет назад издавал Федор Эмин. Ее политические намеки и пикировка с собственным журналом покойной государыни «Всякая всячина» привели к тому, что выпущено было лишь шесть номеров — их друзья и читали для вдохновения.
А потом откуда-то взялся Сашка Клушин, умница и скабрезник. Втроем они много шуму наделали, ох, много… Где ж ты, братство? Где ж ты, дружество?.. и слов-то таких целую вечность в ушах не звучало…
— Извольте следовать за мной, — сказал выходец с того света. — Иначе мы не пройдем. Бездельник дворник не прокладывает широкой дорожки, и где он вторые сутки пропадает — неизвестно.
Он вывел Маликульмулька на Конюшенную, прошел три десятка шагов, вошел в небольшой двор, где снега действительно набралось чуть не по пояс, и в нем была прорублена узкая щель. Она завершалась крыльцом в две ступеньки и обшарпанной дверью.
Жил чудак на втором этаже. Комнатка была небольшая, но опрятная и теплая. Кровать под пологом, шкаф, стол и туалетный столик, два стула и этажерка с хозяйственной утварью занимали все пространство. На столе имелось все, потребное для счастья: подсвечник со свечой, сухарница с разнообразными сухарями, спиртовка для приготовления кофея и сам кофей в фаянсовой банке, кисеты с табаком и курительные трубки, составленные в особом штативе из фанерных планочек. Тут же стояли вверх дном чашки на блюдцах.
— У меня есть хорошие сливки, я храню их меж оконными рамами, очень удобно. Есть цукаты, есть печенье, я нарочно хожу за печеньем на Большую Песочную. Как видите, я ни в чем себе не отказываю. И сей мир видится мне раем, в котором можно сполна насладиться скромными удовольствиями. Поглядите в окно, — предложил выходец с того света, — и в моем тесном дворике также есть деревце. Вы не поверите — это вишня! Я перебрался сюда, когда она отцветала, но потом следил с нетерпением за ее жизнью.
Окно действительно выходило во двор. Маликульмульк едва не прижался лбом к стеклу, пытаясь понять, где завершается пространство обзора. Выходец с того света деликатно отстранил его и достал кувшинчик со сливками.
— Поглядите, что за чудо кувшинчик, — сказал он. — Как раз необходимого размера и очень легко отмывается, мои пальцы прекрасно проходят в горлышко.
Да это же нищета, вдруг понял Маликульмульк, комфортабельная нищета, как выразился бы англичанин. Чудак сократил свои потребности соответственно доходам, завел безупречный порядок и изо всех сил пытается быть счастливым. Что-то ему это решение напоминает…
Сняв шубу, выходец с того света оказался в старомодном фраке — такие фраки носил сам Маликульмульк, когда жил в столице и пытался выглядеть так, чтобы своим видом не позорить гордое звание литератора; такие фраки он заказал, когда понял, что жить не может без Анюты, и влез в долги, чтобы стать хоть с виду галантным кавалером…
Началось колдовство с кофеем и спиртовкой. Кофейник у чудака был небольшой, как раз на две персоны, медный и начищенный. На это хозяин комнатки обратил особое внимание Маликульмулька.
— Вам никогда не доводилось чистить медную посуду? — спросил он. — Попробуйте — это ни с чем не сравнимое удовольствие. Я могу целое утро, сидя у окна, ухаживать за своим кофейником. Зимой я ложусь спать очень рано, а вот к минуте, когда первые лучи солнца заглянут в мое окошко, я уже одет и готов к наслаждениям…
Маликульмульк молча приглядывался к чудаку. Похоже, ему пятьдесят или около того. Раньше Маликульмульк считал это старостью, но, поживши в семье князя Голицына, понял свою ошибку. Князю недавно исполнилось пятьдесят два года, и что же? Бодр, крепок, нежен с супругой, грозен с магистратом. А что такое тридцать три года? Ни то ни се. Молодость завершилась, зрелость где-то затаилась, никак не явится. И потешается втихомолку тот злой дух, который надоумил бестолковое человечество измерять жизнь души годами…
Выходец с того света с наслаждением соблюдал весь церемониал варки кофея. Аромат наполнил комнатку. Он вдыхал этот аромат и улыбался.
— Верите ли — я лишь теперь живу. Лишь теперь моя жизнь безмятежна и исполнена правильного смысла. Смыслы бывают лживые. Допустим, сто человек уговорились считать смыслом стучание палочкой по деревяшке. Они упражняются в этом искусстве, изобретают ступени совершенства, вовлекают неофитов — и тратят время на то, чтобы познать муки борьбы за первенство, не познав при этом радости. Может ли доставить радость стук? Но они зачем-то так уговорились… Кофей отстоялся, вот сахар, вот сливки. Позвольте, я сам…
Маликульмульк задумался. То, что говорил выходец с того света, было правильно и применимо к его собственной судьбе.
— Выбирайте себе трубочку и табачок, — предложил чудак. — Выкурив вместе по трубочке, мы ощутим, что нас связывают некие узы. Я не могу вам рассказать всего, истина может оказаться для вас чересчур болезненной. Но вы мой друг, и я проведу вас этим путем осторожно, осторожно…
— Но раз мы повстречались в типографии моего друга Рахманинова, значит, вы имеете отношение к издательской деятельности? — спросил Маликульмульк. — Что вы издавали? Какой журнал?
— Не помню, — решительно отвечал чудак. — Это было на том свете, а мы с вами уже на этом. И наш девиз — наслаждение. Пейте кофей, он гармоничен, старая фрау Заменгоф научила меня добавлять молотый кардамон, совсем чуть-чуть, на кончике ножа.
Кофеем со сливками оба наслаждались молча.
Маликульмульк лишь со стороны казался любителем и ценителем гастрономических изысков. Он имел в кулинарном мире своих фаворитов — кушанья плотные, густые, надежно наполняющие желудок. Из десертов признавал французскую яичницу с вареньем — она сладкая и сытная, а всякие взбитые муссы ел лишь потому, что они перед ним бывали поставлены и ложка уже обреталась в руке. Но кофей был прекрасен, сухарики к нему — замечательны. Наконец, табак в кисетах тоже благоухал — чтобы сохранять нужную влажность, выходец с того света клал туда по четвертинке яблока.
Они одинаковыми согласованными движениями уложили в чашу трубки по две щепотки табака, примяли и затем раскурили свои трубки от одной и той же лучинки. Одинаковое время ушло у них на то, чтобы добиться ровного и правильного тления. Это смахивало на балет, в котором девицы одновременно поднимают ножки и ручки, приседают, подскакивают, недоставало лишь музыки. Вместо нее было лишь красноречивое молчание ценителей хорошего табака. Затем трубки разом погасли и были выбиты на особое блюдце.
— Я благодарен вам за угощение, но вы никак не хотите назвать своего имени, мое меж тем знаете, — сказал Маликульмульк.
— Всему свое время.
— Да, кстати о времени… я должен идти к «Лондону», у меня там встреча.
— Не смею задерживать. Теперь вы знаете, где я живу, и можете приходить в любой день. С наступлением темноты я обычно дома — знаете, то, что французы называют порой меж волка и собаки? Вот в эту пору буду рад вас видеть. Нам надобно встречаться почаще. Я читаю ваши мысли и знаю, что вас беспокоит. Вы попались в ловушку и сами не выберетесь, а я помогу. Знайте — я всегда вам буду рад!
Искренность была неподдельной — он смотрел Маликульмульку в глаза и улыбался совершенно неземной, прямо ангельской улыбкой. Пятидесятилетний мужчина крайне редко способен на такие улыбочки — разве что совсем блаженный. Или… или уж до того род людской дожил, что забыл, какая она такая бывает — доброта?..
Что за любопытный чудак, думал озадаченный Маликульмульк, спеша по Господской улице. Безобидный старый… ну, пусть будет — пожилой чудак. Странно лишь, что сам он — явно из образованных, а в комнате — ни единой книжки…
В дорожном сундучке Маликульмулька даже в пору самых отчаянных странствий всегда несколько книг водилось, он даже не представлял себе, что можно сутки провести без чтения, разве что это были безумные сутки за карточным столом. Но всякие чудаки попадаются — есть и такие, что, дожив до преклонных лет и считаясь людьми светскими, едва склады разбирают.
В «Лондон» он пришел, как и задумал, раньше назначенного срока. Усевшись в обеденном зале, в самом уголке, он спросил бумаги и письменных принадлежностей. Ему все принесли.
Собравшись с духом, Маликульмульк взялся сочинять новогоднее поздравление. Думал — удачная мысль потащит за собой рифмы. Видно, мысль написать древнерусский монолог в духе «Подщипы» была неудачной. Он стал вспоминать пьеску, которую помнил наизусть, стал проигрывать в памяти все сцены и невольно разулыбался: ничего более смешного в его жизни не было. Комедии — были, забавные моменты в них были, но «Подтипа» была — как эллинская Афина, что в полном обмундировании и даже с копьем родилась из Зевесовой головы. Все цельно, ни прибавить ни убавить, и речь, льющаяся ручьем — таким, каков он в летний день, сверкающий на солнце, рассыпающий брызги. Радостная речь — такой раньше у него не бывало, и лишь теперь, год спустя, он понял, что это такое…
Но чудо не повторилось — явилось лишь слово «Ода», обросло всевозможными завитками, и наконец память выкинула нечто подходящее: получай, да и отвяжись!..
Это была собственная ода — и действительно «новогодняя», с обращением «к надежде». Автор, сперва вволю осыпав надежду упреками, обращался к ней наконец с благозвучной просьбой:
Вспомнив свои строки, Маликульмульк обрадовался: они прекрасно годились для поздравления! Он записал их посреди листа, полагая потом придумать достойное начало.
А вот дальше было про Анюту…
Не следовало ему вспоминать эту оду. Или хотя приказать памяти вынуть из нее лишь полезные строки. Но безмозглая память вывалила все подряд — цензором она оказалась никудышным. «Везет же людям, у которых в голове сидит цензор, знающий свое ремесло», — подумал Маликульмульк. Конец оды был совершенно заупокойный: вот только за накрытым столом с бокалом в руке провозглашать:
То-то порадуются их сиятельства!
Впрочем, мысль о «зеленой мантии», в которой порхает надежда, была вполне новогодней — ведь и в замок привезли елку, поменьше той, что на Ратушной площади, но все ж изрядную и разлапистую. В Зубриловке до такого бы не додумались, а тут — отчего бы нет? Стало быть, «в колючей мантии зеленой надежда дивный день сулит…» Тьфу… ахинея…
Полчаса усиленной умственной работы только и принесли, что шесть давних строчек. А тут и фон Димшиц пожаловал. Маликульмульк искренне обрадовался картежнику — тот избавлял его от мук принудительного творчества.
Паррот, которому Маликульмульк в тот же день рассказал о встрече с шулером, предупреждал об осторожности. Хотя октябрьская история как будто завершилась, но в любой миг могла воскреснуть. То, что фон Димшиц так ловко скрылся, оставив сообщников кого — на произвол судьбы, кого — во власти графини де Гаше, еще не означало, что он полностью порвал с графиней. Да и вообще с человеком, запутанным в дело об убийствах и отравлениях, нужно держать ухо востро. Маликульмульк пообещал.
Фон Димшиц первым делом спросил себе теплого молока — и даже объяснил, какой именно теплоты: как если бы оно, вскипев, постояло на подоконнике с четверть часа.
— Меня удивляет, до чего люди пренебрегают своим здоровьем, — уныло сказал он. — Ну, с чего начнем наш обед?