К одиннадцати ночи сгустилась тень опьянения, багровой завесой накрыв девятерых горемык, орущих в корчме. Жидкость в бутылке сверкает, словно она — средоточие мира, а все остальное — тщета, ибо прошло, отошло от нас все на свете и напрасны надежды. Шатаясь, разбредутся бедняки по домам, залезут в свои берлоги, чтоб утром проснуться еще более приниженными. Бас-бомбардон в корнет-а-пистон оставит себе в залог Котерак, которому вовсе не хочется терять свои деньги.
Ночь залегла темнотой — играйте! Третий час пополуночи врывается в башенный звон — пойте! Но прежде, чем пробьет четыре, перед самым рассветом, тащите домой бремена своей мерзости — ведь даже теперь вы не перестали испытывать стыд.
Утром Маргоул очнулся в комнате Рудды — он был обессилен вчерашней попойкой и не мог встать. Продавец содовой лежал, укрывшись старым полушубком, и храпел. Было, верно, часов девять, день проходил мимо, оставляя комнату в темноте. Постепенно сознание возвращалось к пекарю, он припомнил ночной разгул, увидел самого себя, как бредет он, качаясь, к стойке, и четырех музыкантов, мотающихся перед ним. Клочья и комья прошедшей ночи рвались из легких, и Ян выхаркивал их. Встал, поискал воды, но вся посуда была пуста; тогда он вышел во двор и набрал воды в колодце. Потом отвязал собаку и вместе с нею вернулся в комнату. Голодная сука опрокинула один из стоявших на полу горшков. Рудда сел на койке, и Ян обрадовался, что наступил конец несносной тишине.
Вчера, — заговорил он, — ты больно разжалобился, все плакал и падал ничком, не мог ни петь, ни играть. Я взял твой корнет-а-пистон и сам играл на нем.
Ничего подобного, — возразил Рудда, — это как раз ты ревел белугой, а я играл.
Ян снял куртку и рубаху и, налив таз до краев, стал умываться, полной горстью разбрызгивая воду. Он сильно выдыхал воздух через ноздри, наливаясь жизнью; он был уже почти здоров. Зато Рудда лежал разбитый, и Яновы здоровье и свежесть, словно выставленные напоказ, были ему более чем противны. Он отвернулся, пробормотав какое-то ругательство и перестав слушать, что говорит Ян. Сейчас в нем жили только болезнь да гнев. По Ян не обиделся, когда Рудда ему не ответил; он вышел вон и пошел куда глаза глядят, уводя с собой пса. На воле светило солнце, бенешовцы шли двумя потоками — одни по солнечной, другие по теневой стороне, — разнося порожденную ими же скуку.
Ян вел себя как обычно: здоровался, и ему отвечали — чуть насмешливо, потому что этот пекарь не был больше пекарем.
Кто-то сказал ему:
— Не время теперь расхаживать по городу руки в карманах!
Другой крикнул:
— Поторопитесь, хозяин, у вашей лавки много народу, свежего хлеба спрашивают! Скорее, а то как бы не разошлись!
Маргоул в ответ смеялся. Он обошел площадь и тут, вспомнив об Йозефине, заторопился.
— Где ты пропадал? — спросила она. — Я жду тебя с вечера.
Мешая правду и ложь, он рассказал о ночном кутеже. Йозефина рассердилась.
Я-то думала, ты понял, в каком мы положении, думала, ты больше заботишься о Яне Йозефе! Все, что у нас осталось, связано вот в этом узле, а денег самое большее — двадцать гульденов!
Двадцать гульденов… — повторил Ян, складывая руки знакомым старым движением — как будто на нем еще повязан фартук.
Подошла Руддова сука, ткнулась холодным носом в руку Яна. Пекарь умел делаться всем, чем хотел, — теперь он превратился в собачника, стал гладить собаку, жалея ее за худобу, и его невозмутимость остановила упреки Йозефины.
Я же вернулся, — сказал он. — И вот что; раз уж я привел эту собаку, думаю, надо нам взять ее с собой. Кажется, пес добрый и совсем не старый, наш Доп той же породы, а так как мы будем развозить хлеб, то нам пригодятся оба.
Как хочешь, — ответила Йозефина. — Но у нас нет тележки.
— Я сделаю, — сказал муж.
Йозефина прекрасно знала, что Ян ее — мастер на все руки. Не так давно он сложил печь, перекрыл крышу, смастерил игрушечную повозочку для Яна Йозефа. И пани Маргоуловой подумалось, что только на надельготской мельнице найдет себе применение мужнина искусность, оказавшаяся столь мало прибыльной в городе.
Шел десятый час, а в полдень должен был приехать работник, чтобы перевезти пожитки пекаря на новое место; но хоть времени было еще более чем достаточно, уже пришли бывшие подмастерья Яна — помочь грузиться. Рак, тот самый парень со страшным шрамом на лице, оперся о борт телеги, а огромный Тобиаш всплеснул руками:
Стало быть, уезжаете, хозяин?
Конечно. Я не могу иначе, — ответил Ян.
Лучше б я помогал вам новый дом строить, — пробормотал подмастерье, предпочитая говорить что угодно, только б не плакать.
На дворе была свалена пекарская утварь: стол, стулья, шкаф, немного дров, узлы с одеждой, постели и кухонная посуда Йозефины. Тобиаш первым взялся за дело, за ним Маргоул, последним — Рак. Беря в руки узлы, Ян заметил, как они легки, и вспомнил, что его не было дома, когда Йозефина укладывалась; он твердо решил, что в Надельготах не переступит порога трактира и водки в рот не возьмет.
Последний раз трудились сообща три пекаря: уместили мебель, уложили дрова и, когда все было готово, перетянули воз крест-накрест веревкой, так что знак креста пришелся сверху, как на похоронных дрогах.
Подмастерье хотел что-то сказать Яну насчет вчерашней попойки, да не сказал ничего, потому что в его глазах хозяин до сих пор оставался хозяином.
Так, — молвил Ян. — А теперь простимся, потому что с какой стати вам ждать работника, коли он опаздывает.
Верно, — ответили подмастерья. — Мы пойдем. Ну, будьте здоровы. Прощайте!
До свидания!
Они пошли, и Маргоул проводил их, желая показать, что он вовсе не считает себя выше них.
Я всегда был беден, — сказал он, — и ничего не теряю; а вот не нынче завтра погода переменится, и как бы к сенокосу не зарядили дожди.
Франтишек, — сказал Рак Тобиашу, — у такого хозяина, каким был Маргоул, нам уже не служить. И все-таки он разорился. Говорят, на доброте помешался — и это верно. Помнишь, сколько он роздал?
— Да, — ответил второй подмастерье, — а помнишь, сколько мы от него получили?
Когда говорит богач, все молчат, и слово его звучит и слышно всем; но голос бедняка — как будто он немой — не слышен никогда. Ян просил об отсрочке уплаты — ему ответили: плати! он просил еще небольшую ссуду, чтобы хоть как-нибудь поднять свое дело, — и не получил даже ответа. Тогда он взял палку и отправился к управляющему герцогскими владениями, что распростерлись на земле драконом; вскоре Маргоул достиг замка, представлявшего как бы голову чудовища. Четыре башни высились над могучим кораблем замкового дворца, а выше вздулись гордыней купола. В трех рядах окон мерцали радужные блики, а вокруг — вокруг все розы, розы и парк.
Маргоул вошел в ворота, украшенные изображениями бранных побед, прошел мимо статуй девяти муз. Богатство являлось Яну молнией без громовых раскатов.
Наконец он очутился перед стариком — властителем края. Лицо герцогского управляющего под клочьями бакенбардов, словно вымоченное в растворе гордыни, было глубоко пронзено двумя глазами.
— Ваша милость, — начал Ян, — я пекарь Маргоул, жил в Бенешове, но дом мой продали, и мне ничего не остается, как только просить вас сдать мне в аренду надельготскую мельницу, — правда, на условиях малость необычных.
Герцогский управляющий посмотрел на Маргоула изнутри черепа.
Денег у меня маловато, но ежели вы подождете, я наверняка стану на ноги и заплачу.
Вы для того и пришли, чтоб сказать мне это? — осведомился управляющий.
Но Ян, глядя в его заглатывающие глаза, ответил:
— Нет, нет, ваша милость, я насчет надельготской мельницы. Знаю, она в запустении, но я ее поправлю, починю желоб и приведу в движение колеса, маховик и жернова.
Сперва казалось, герцогский служащий и задуматься не пожелает над просьбой пекаря и не ответит ему, но так случилось, что безумие Яна взяло верх над благоразумием осторожного. Становясь соучастником Янова безумия, старый пень чуть выдвинул глаза из глубины орбит, засмеялся и, смеясь, заговорил так же громко, как Маргоул.
— Что ж, ладно, — сказал он. — Через шесть месяцев, считая с этого дня, ты принесешь мне двести гульденов. Уговор у нас будет такой: эту сумму ты будешь платить каждые полгода, и не вперед, а задним числом.
Из пустого каприза удовлетворил просьбу Маргоула управляющий, отнюдь не без причин слывший человеком злым, или он знал его историю? Быть может, он потешил свое очерствелое сердце, увидев и услышав веселого безумца, а может быть, вспомнил, что мельница развалилась и вся-то не стоит двух сотен.
Ян не особенно благодарил провидение; ему казалось — просто свершилось необходимое, и вот он получил старую мельницу. Он шел домой неторопливым шагом, подолгу останавливаясь поглазеть на птичьи гнезда, меж тем как жена ждала его, охваченная нетерпением.
Едва он переступил порог, она, волнуясь и страшась, выдохнула:
— Ну как, Ян?
А Ян уже забыл, чего она так ждет и что ей отвечать.
С тех пор до дня отъезда прошло двадцать пять дней. Вот наконец воз уложен, все готово.
— Ага, вот он! — воскликнул Ян, увидев работника с лошадьми.
Запрягли, и воз тронулся. Пани Йозефина не плакала, потому что Ян, в котором еще тлела искорка вчерашнего опьянения, держался слишком весело и шумно. Поехали. Подвода, спускаясь узкой улицей, загромыхала по камням, минуя наезженную колею.
— Прощайте! — крикнул ребенок, и Йозефина повторила это последнее приветствие.
Несколько человек остановились, показывая вслед возу, а на окраине нищий, мимо которого они проезжали, не протянул к ним руки с добрым напутствием.
Теперь поехали под деревьями. Зеленые облака над головой, а Маргоулы на возу — и все-таки дома, потому что тюфяк, и шкаф, и перевернутый вверх ножками стол — все это вещи из комнаты, которая едет с ними. Шестилетний ребенок испытывал восторг и радость. Замок его вознесся к вершинам дерев, яблони бросают к его ногам зеленые прутья, а ветки, сгибаясь под тяжестью еще крохотных плодов, рукой касаются мальчика. Так ехали они, будто плыли по воздуху, вровень с верхушками садов.
В конце пути стояли стены под гонтовыми крышами, но строения эти по были похожи на дома. Стены ветхие, как рубище нищих, крыши почернели от дождей, и на них белели заплаты, уже положенные Яном. Мельница клонила набок колесо. На фасаде можно было разглядеть солнечные часы с пятизвездием и надписью, не стяжавшей славы: «Час и день — удар божий». Строения и мельницу окружал запущенный сад с обвалившейся каменной оградой. Плодовые деревья никто не прививал по крайней мере лет пять, они совсем одичали и не плодоносили.
Приехали. Маргоул набросился на работу, не давая себе ни отдыху, ни сроку. И Йозефина не присела за весь день, а порядок водворялся все-таки медленно. В усадьбе долго полновластными хозяевами были лес, да целина, да пусторосль; дикий сад лез чуть не в комнаты, но так как месяцы садовых работ уже миновали, Ян не стал его трогать, и внешне мельница почти не изменилась. Но в доме были уже починены полы и побелены стены. Ян торжественно застеклил окна и поставил в комнате стол. Здесь было средоточие дома.
Птицы в беспокойной суете метались над надельготским лесом, звенела вода, падая мимо колеса, и борьба Маргоула была похожа на приятную игру. Тут надо было подпереть трухлявую балку, там сменить доски, а там — вбить кол; Ян сделал это за неделю. Работа спорилась у него в руках, а все казалось, что страшные изъяны не убывают. Недели через три Ян решил прервать работы на мельнице и выстроить закуток для козы, по не успел он взяться за дело, как подошла Йозефина и сказала:
— У нас больше нет ни гроша, Ян, не знаю, что мы будем завтра есть.
Ян бросил работу и отправился в город поспрошать, не даст ли кто взаймы. Ни у продавца содовой, ни у дорожного мастера Дейла денег не было.
— Что ж теперь делать? — промолвил последний. — Есть у меня часы, Ян, но я не могу отдать их тебе, а то достанется мне дома на орехи.
Эти часы с гирями были фамильной гордостью; по вечерам, когда сидели на завалинке перед лачугой и Дейл допивал свою кружку пива, жена его, уже совсем сонная, обычно спрашивала:
— Скажи-ка, старик, который час?
Дейл в ответ называл первое попавшееся число, так как вечером им обоим было безразлично, который действительно час. Утром вставали с петухами, и никто опять не смотрел на часы. Но старый Дейл всякий раз, окруженный внуками, старательно заводил нехитрый механизм, отсчитывая обороты ключа, и потом, постучав пальцем по футляру, говорил:
— О, это очень прочная машинка, ручной работы, таких теперь не делают.
Ян и мысли не допускал, чтобы можно было заложить такое сокровище.
— При чем тут часы, — сказал он. — Мне нужно всего несколько гульденов.
В конце концов ничего иного не оставалось, как поспешить, пока еще не совсем стемнело, на поклон к Котераку.
— Сударь, — сказал Рудда корчмарю, — вам известно, что я прислуживаю в синагоге при богослужениях, и вам известно, сколько мне за это платят. Эти деньги ваши, возьмите их в залог; но сейчас помогите нам.
Сказав так, вольнодумец покраснел, и на его озабочен-пом лбу появилась складка стыда.
Еврей молча отсчитал десять гульденов, тем самым удерживая целую треть Руддовой мзды.
Десять гульденов, — сказал он, — это еда на двадцать дней.
Верно, — подтвердил Дейл, — а недели через три я, пожалуй, сам смогу одолжить тебе.
Ян купил немного гвоздей, кой-какую скобяную мелочь и оселок; потом, спрятав деньги в самый глубокий карман, отправился домой.
Ночь, расточительно прекрасная, ночь звездной хоругвью сияла над ним — и сам он сиял.
Дома он выложил деньги на стол, промолвив:
— Вот, Йозефина, эти несколько гульденов — Руддово вознаграждение за прислуживание в храме.
Жена ответила:
— Я думаю, нам не следовало принимать деньги от Рудды, он ведь сам бедняк и с трудом зарабатывает на жизнь.
На другой день была пятница; пекарь встал чуть свет и принялся укладывать обтесанную балку в верхний венец сруба, который должен был служить амбаром. Он подымал ее с помощью блока, прикрепленного в стропилах к бревну, достаточно прочному, чтобы можно было работать без опаски. Когда балка поднялась под углом почти в девяносто градусов, Маргоул закрепил конец веревки и полез наверх, чтоб положить поднятый торец балки на поперечину венца. Работа подвигалась успешно. Ян, сдвинув шапку на затылок и обмотав веревку вокруг руки, уложил балку на место и принялся закреплять ее скобами, неосторожно забивая их обухом плотничьего топора. Роковое мгповспие для работника — как удар молнии; Ян промахнулся. Неустойчивая балка закачалась, но прежде чем ей упасть, стремглав свалился Ян, так и не выпустив топора из рук.
Темная стремительность и жар падения опахнули его — от вселенной осталась лишь часть свистящего пространства, от времени — секунда колебания. Ян так и упал на колени, сжимая топорище поднятой левой рукой. Он не издал ни звука и не слышал, как грохнулась балка, задев его по ногам.
Первым вернулось время — оно было как шум стремнины. Ян был жив, хотел встать, и тут почувствовал тупую боль в ногах и увидел рану, из которой струилась кровь. Он стал звать Йозефину, но никто не приходил, а кровь все текла из разорванных вен. Наконец услышал крики Ян Йозеф и, бросив игру, подбежал к раненому. При виде крови ребенок закричал и, кинувшись к матери, не мог, дрожа от страха, произнести ни слова.
Тем временем на Яна снизошел покой, слетающий от дальней звезды, — он сунул левую руку в усатый рот и, не в силах встать, пополз на коленях. Добравшись до крыльца, обеспамятел. Когда вскоре из кухни вышла Йозефина, муж ее, словно Иов, лежал на пороге. Она обхватила его, перетащила на кровать и, уложив, перевязала ему рапу.
Все комнаты больных похожи друг на друга. О, эти настенные сады, и цветы лотоса, и карты дальних стран! В пятнах и трещинах стен какой чудовищный мир рисуется, растет, вспухает под увеличительным стеклом горячки и бесконечного ожидания! Вон большое облако и языки огня, а среди них — очертания четырех зверей. А вот еле заметная глазу мушиная тропинка — какой она вдруг сделалась огромной! Стены больниц, приютов для бедных, тюрем, камер, хижин бедняков расписаны слишком бездонным ужасом, чтоб можно было назвать их красотой. Известка белая, но в каморке Яна она сияет всеми цветами радуги. Зерна известки в штукатурке кажутся больному выше гор. Йозефина плачет, и плач ее точит тишину, как жучок-древоточец старую мебель. Тяжкий час распростер больного на ложе. Минует первая, вторая, третья четверть часа, а нет ни доктора, ни смерти. Ян теряет сознание; рука его обвязана носовым платком, который Йозефина, скрутив жгутом и вставив колышек, стянула как можно туже. И все-таки кровь не унимается, окрашивая алым все новые и новые повязки.