Щеки Полины пламенели от стыда, в такие мгновенья она готова была бросить работу, побежать к Федору, рассказать обо всем, что ее мучает, выплакаться, чтобы, как раньше, вздохнуть свободно и радостно. Но стоило секунду помешкать, и решимость ее исчезала. А зачем бежать? Что толку-то?
Полина в отчаянии хваталась за последнее: нужно, чтобы у них был ребенок — и тогда все наладится, устроится. Она так любила сына! Стоило ей на секунду закрыть глаза, и она чувствовала, как его маленькие горячие губы мнут сосок груди, слышала его беззубое гульканье, вздрагивающими ноздрями вдыхала теплый неповторимый запах сонного тельца! И снова ниточка ее надежд обрывалась. Новая жизнь, призываемая не столько страстью, сколько сознанием, не завязывалась. Незримые руки досады клали на прогнувшуюся полочку обид и эту вину Федора — маленький, но очень тяжелый камешек.
Занятая своими мыслями, Полина работала невнимательно, по нескольку раз переспрашивала, все путала. А когда один покупатель, рассерженный тем, что вместо фруктовой воды буфетчица подала сначала вино, а потом хлеб, сделал замечание, Полина наговорила ему грубостей.
— Да какое вы имеете право! — возмутился человек. — Немедленно дайте жалобную книгу! — И, заикаясь от негодования, попросил присутствующих подтвердить его жалобу.
Полина опомнилась, заплакала. Ни за что обиженный ею человек смущенно вышел. Хорошо еще, что вовремя извинилась, — коллективная жалоба могла грозить серьезными неприятностями.
Закрыв буфет на перерыв, Полина направилась домой и уже по дороге решила зайти к тетке. Дела к ней, правда, никакого не было, виделись они недавно — тетка снова приходила за отходами, которые Полина выписывала в торге за бесценок, — но после каждой встречи с ней на душе становилось спокойнее. Вот у кого все ясно, все просто, никаких загвоздок! Умер дядя Антон — ну что ж, царство ему небесное, пожил! Началась война — ничего, проживем, немец до нас не дойдет; кончилась — слава богу, жить повольготнее будет!.. Вначале Полину отпугивали цинизм и грубость тетки, потом она привыкла пропускать все это мимо ушей, — не это главное. Вот Федор не любит тетку, назвал ее спекулянткой — тогда она, правда, не к месту разошлась, — но разве она не права? Возится со своими свиньями от зари до зари, никому вреда не делает, а то, что жить лучше хочет, — так кто против этого, и разве не в этом смысл жизни? Каждый устраивается по-своему, на одну зарплату не проживешь… Жаль, что Полина плохо помнит мать, — вот кого ей не хватает до сих пор. В памяти остались только ловкие руки портнихи, длинные косы, ласковые глаза да непрерывное стрекотание машинки…
Теткин двор встретил Полину визгом и хрюканьем. Три огромных борова, розовея широкими спинами, терлись у крыльца, взывали заплывшими глотками к своей кормилице. Одно из этих чудищ, кстати, было записано на имя Полины. С помощью такой нехитрой уловки тетка успешно ладила с финагентами. Официальная сторона теткиного хозяйствования выглядела вполне прилично: бывший бухгалтер Степан Павлович работал сторожем на пункте «Заготзерно», тетка значилась домохозяйкой и жила, не таясь, не запираясь на семь засовов. «Прятаться мне нечего, — говорила она, — не ворую!»
С Агриппиной Семеновной Полина столкнулась в дверях и поспешно уступила дорогу. Окутанная паром, с багровым от напряжения лицом, тетка несла перед собой тяжелый двухведерный чугун с дымящимся месивом.
— Заходи, заходи, — прохрипела она, спускаясь по ступенькам и отбиваясь от бросившихся под ноги боровов.
В доме все сверкало чистотой. Шесток широкой русской печи был задернут занавесочкой, на обеденном столе сухо сверкала цветастая клеенка. Тетка была чистюлей и, вечно занимаясь варевом корма и другими подобными делами, ухитрялась содержать свой небольшой, любовно сработанный покойным кузнецом дом в образцовом порядке. «Глаз чистоту любит», — часто повторяла она.
Вернулась Агриппина Семеновна минут через пять.
— Чевой-то ты гостьей сидишь? — удивилась она. — Раздевайся, полдничать будем.
Сунув куда-то в угол засаленный ватник, она подошла к умывальнику, обнажила по локоть полные нестарческие руки.
— Квелая ты какая, как погляжу. Ай стряслось что?
Неохотно снимая пальто, Полина вяло отозвалась:
— Скучно мне что-то.
Собирая на стол, Агриппина Семеновна усмехнулась:
— Ежели молодой бабе скучно — значит, с мужиком в постелях ладу нет.
— Вы уж скажете! — вспыхнула Полина.
— Не любо — не слушай, матушка. Так говорят.
Агриппина Семеновна налила в тарелки щей, подернутых жиром, с кусками сала, поставила четвертинку водки.
В эту же минуту дверь из второй комнаты открылась; кланяясь, Степан Павлович бросал выжидающие взгляды на супругу — на зелье нюх у него был изумительный.
— Сгинь, — коротко скомандовала Агриппина Семеновна и уже вдогонку, в закрытую дверь, успокоила: — Оставлю!
— Мне не наливайте, — предупредила Поля.
— Кровь у тебя и так горячая, — согласилась тетка, — это мне пользительно.
Она выплеснула в рот граненый стаканчик, хлебнула горячих, как огонь, щей, губы у нее залоснились.
Искоса поглядывая на племянницу, тетка исподволь принялась выпытывать:
— Сам-то как?
— Болеет, поясницу опять схватило.
— Отлежится. Калякать-то не начал?
Глаза Полины блеснули обидой.
— Зачем вы смеетесь? Вы вот не поймете, а знали бы, какая это тоска — ведь хоть бы одно слово! Как в тюрьме какой!
— Ну, уж тюрьма! — хмыкнула тетка.
И, словно нащупывая цель, закинула:
— Ребеночка тебе надо, всю твою скукоту рукой и снимет.
Полина снова покраснела и, преодолевая смущение, призналась:
— Не беременею я.
Прожевывая кусок сала, Агриппина Семеновна понятливо и снисходительно ухмыльнулась:
— Эх ты, зеленая, как погляжу. — Тетка громко рыгнула. — Он что — с тещиных блинов вернулся? Или с войны? Вот то-то и есть. Больной он у тебя еще, побитый. Ты дай ему в силу войти…
Пригнув к самому столу пунцовое лицо, Полина слушала нехорошие, стыдные речи, не пропуская ни одного слова.
— А уж если опостылел, — круто перевела тетка на другое, цепко и выжидающе глядя на Полину, — тогда брось! Одна не останешься.
— Ну, хватит! — сухо бросила Полина. — Пойду я.
— Вот-вот, вся в мать, — кольнула тетка. — Мяска-то дать?
— Не надо. Спасибо.
— Чего спасибо? Надо будет — скажи, чай, не даром берешь.
Следя за одевающейся племянницей — молодой, стройной, грустной и оттого еще более красивой, — Агриппина Семеновна вздохнула не то с завистью, не то с сожалением:
— Цены ты, девка, себе не знаешь!
Полина вышла на улицу, быстро пересекла площадь. Засиделась она, а Федя ждет. Но чем ближе подходила она к дому, тем медленнее становились ее шаги.
Обрадованный новостью, Корнеев никак не мог сосредоточиться, делал непростительные промахи и уже потерял две пешки. Э, да что там! Скоро у него будет работа, пусть непостоянная, но будет! Последние дни он совсем измучился от безделья. И теперь такая удача: с нового года конструкторское бюро механического завода обещает дать чертежную работу. Чертит он вполне сносно, попрактикуется. Пожалуй, не плохо и то, что работать придется дома, — удобнее.
Устроил все секретарь школьной парторганизации Королев. Об этом только что и сообщил Воложский. Дело, конечно, не обошлось без его участия, — сам сидит, как будто ни при чем, и усом не поведет!
— Сияешь? — оторвался от шахматной доски Воложский. — Все мы так, служивые кони! Бурчишь по утрам, вставать неохота, кости ноют, дня спокойного нет, а оставь нас без дела — нытьем изойдем!.. Так, слоником, значит, думаешь укрыться? Поглядим, поглядим!
Константин Владимирович задумчиво помял бородку, удовлетворенно хмыкнул и сделал очередной ход.
— Ты как — газеты внимательно читаешь? Любопытное, брат, время, весьма любопытное! У нас новая пятилетка, заводы восстанавливаются, в Грузии вот новые виноградники закладывают, а там опять о войне говорят. Ты следишь за процессом в Токио? Следишь? Комедия! Все ясно, как божий день, судить надо, а они все тянут, белого света при огне ищут! А Китай-то бурлит, а?
Удивительно хорошо чувствовал себя Корнеев с Воложским, и они подолгу разговаривали. Да, именно разговаривали: Константин Владимирович безошибочно, по жестам, понимал его ответы, по глазам, по выражению лица — его мысли и вопросы.
Корнеев проиграл, Воложский добродушно рассмеялся:
— То-то! Впрочем, не огорчайся, ты нынче в приподнятых чувствах, простительно. Хватит, наверно, на сегодня?
Старик прошелся по комнате, взял с тумбочки зеленый томик «Монте-Кристо».
— Ты читаешь?
Федор Андреевич оглянулся, отрицательно покачал головой. Книгу принесла Поля и вот уже третий вечер подряд зачитывалась ею. Когда-то таинственный граф Монте-Кристо поражал и воображение Федора; вчера, перелистав несколько страниц, Корнеев равнодушно отложил книгу, удивляясь, чем она так захватила Полю.
— Не ты, значит, — Воложский снисходительно усмехнулся. — Ну что же, приятное чтиво. А я, грешным делом, подумал, что это тебя на красивую жизнь потянуло.
Воложский положил томик на место, вернулся к столу.
— Полю, наверно, не дождусь. Пойду, Федя. Значит, передашь: Мария Михайловна и я покорно просим прибыть для встречи Нового года. Форма одежды — парадная и все прочее, как пишется в военных приказах. Насчет парадной одежды, конечно, не обязательно. Из гостей будут у нас — вы и мы. А в школу почаще заходи.
В дверях Константин Владимирович встретился с Полей; Корнеев заметил, как ее рассеянные, занятые какой-то внутренней работой глаза оживленно блеснули.
— Куда бежите? Не пущу, не пущу! И слушать не хочу!
Говорила она настойчиво, просительно, чуть бессвязно, и Федор Андреевич понял — Полина рада, что он не один дома.
Константин Владимирович, сдаваясь, расстегивал пальто, добродушно ворчал:
— Ну и народ! Ладно, ладно, сдаюсь — на десять минут.
9.
Любовь Михайловна Казанская, библиотекарша, встретила Федора Андреевича как старого знакомого.
— Здравствуйте, голубчик, здравствуйте, — приветливо говорила она, еще издали окидывая раскрасневшегося с мороза Корнеева зорким взглядом. — А знаете, вы посвежели!
Воспользовавшись разрешением, Федор Андреевич пришел пораньше, до открытия. Библиотека была еще пуста. Он проследовал за Казанской в ее «закуток», повесил на гвоздь шапку.
— Только не раздевайтесь, — предупредила хозяйка. — Прохладно. У меня тут по поговорке: наша горница с богом не спорится. Зябко, наверно, в шинельке? О, да я вас чаем сейчас угощу!
Корнеев энергично закачал головой. Любовь Михайловна, не слушая, сняла с плитки чайник, на минуту задержав узкие сухие руки на его горячих боках, налила два стакана. Она была все в том же темном платье с белым воротничком, без кофточки. Перехватив взгляд Корнеева, объяснила:
— Сама не мерзну, а руки вот стынут.
Корнеев неловко крутил в стакане ложечкой. Любовь Михайловна, как истая любительница, пила чай редкими мелкими глотками, подтрунивала над собой:
— Грешна насчет чая, слабость моя. — На ее восковых щеках проступал легкий старческий румянец. — Да ведь и то — потом до самого вечера забегаешься.
— «Много ходят?»
— Как сказать? Много, не много, а весь день идут. В войну поубавилось, теперь опять потянулись. — Легкая улыбка скользнула по лицу Казанской. — Живу я в коммунальном доме, дом большой, народу много. До войны, помню, иду по двору, только и слышу: «Любовь Михайловна, Любовь Михайловна!» Все знакомые, все читатели мои. А война началась — потише у меня тут стало. И знаете, начала я замечать: поубавилось ко мне во дворе внимания. — В голубоватых глазах Казанской светилась веселая мудрая смешинка. — Мы, старики, насчет этого ой как ревнивы, все чувствуем! Здороваться, конечно, все так же здороваются, а чтоб, как раньше, — поболтать, книжку без очереди попросить — этого нет. Жила у нас по соседству продавщица из продмага. Скромная женщина, плохого о ней ничего не скажешь. Так вот словно нас с ней перепутали. Все к ней, все за нею: Анна Петровна, Анна Петровна! Я сначала удивлялась, обижалась даже. Потом поняла: в магазине работает, карточки отоварить может.
Корнеев, решившись наконец отхлебнуть остывшего чаю, поперхнулся, мучительно покраснел. Ему показалось, что библиотекарша говорит о Поле.
— А теперь опять все меняться начало! — Лукавая усмешка снова осветила сухое подвижное лицо старушки. — Вечером вот домой являюсь, и опять, как раньше: Любовь Михайловна, Любовь Михайловна!
Упрекнув Федора Андреевича за невнимание к чаю, Казанская проворно убрала стаканы, оседлала нос роговыми очками. Массивные, с черными ободьями, они неузнаваемо изменили ее. Сейчас она была похожа на профессоршу из какого-то полузабытого фильма. На миг такое внезапное превращение словно отдалило Корнеева от нее; чопорная сухонькая профессорша холодно блестела стеклами, деловито спрашивала:
— Что же вам дать почитать? Об афазии больше не хотите? Ну и чудесно! — Глаза под стеклами тепло заголубели; возникшее чувство неловкости, отчуждения исчезло у Корнеева так же мгновенно, как и появилось. — Посмотрите вот новинки.
Библиотекарша разложила на столе несколько книжек в скромных бумажных обложках; Корнеев бережно перебирал их, не зная, на какой остановиться. Фамилии многих авторов были ему совершенно незнакомы — за войну он, должно быть, основательно поотстал.
— Самая интересная, по-моему, вот эта — «В окопах Сталинграда». Знаете, как-то очень просто, спокойно. Читаю и все вижу, как там у вас это было. — Казанская вдруг спохватилась, пытливо взглянула на Корнеева. — Может быть, о войне не хотите? Ничего? Тогда советую, талантливой рукой написано!
Корнеев заполнил абонементную карточку, Казанская с интересом начала просматривать ее — о своем новом знакомом она, по сути дела, ничего не знала. Вот она дошла до графы «профессия» — учитель, — в глазах на секунду мелькнуло изумление, потом огорчение. Сдержанно и прямо сказала:
— Да, трудно вам, голубчик.
— «Одиноко!» — вырвалось у Корнеева.
— Вот это уж нет! — живо возразила Любовь Михайловна. — Да разве человек может быть одиноким? А люди? — Секунду, колеблясь, старушка пытливо смотрела на Федора Андреевича и, заметив, что он взялся за карандаш, прикрыла блокнот узкой рукой, словно убеждая не спорить. — Когда-то я потеряла всех, кто у меня был, осталась одна. И мне тоже показалось — никому не нужна. А спасли меня люди. У вас, конечно, все это острее, больнее, у меня — давнее. Так давно это было, что иногда кажется: а было ли?
Корнеев нерешительно повертел карандаш и положил его; Казанская загляделась в окно, и когда ее взгляд снова остановился на Федоре Андреевиче, лицо ее по-прежнему было спокойным.
— Работу вам нужно находить. Хоть что-нибудь подходящее.
— «Обещают, — написал Корнеев. — Буду чертежником».
— Вот это хорошо! — порадовалась Любовь Михайловна. — По себе знаю, как это много значит.
Казанская завернула отобранные книги в газету, крепко пожала Корнееву руку.
— Ну что же, голубчик, — с наступающим Новым годом! От всей души желаю вам здоровья, счастья!
Федор Андреевич полез за блокнотом. Любовь Михайловна остановила его:
— Понимаю. Спасибо, голубчик, спасибо! Мне уж много не надо: год какой-нибудь побегать — и то славно!
Говорила она бодро, шутливо, но глаза, следуя за какой-то иной, недосказанной мыслью, были задумчивыми и грустными.
Федор Андреевич попытался вручить Марии Михайловне сверток, та громко, запротестовала:
— Это что за новости? У нас все есть. Никаких подарков, нет, нет!
— Мария Михайловна! — вступилась Поля.
— Гости со своими запасами, — продолжала сопротивляться Воложская, — богатеи!
— Манюнь, сломи гордыню! — весело вмешался Константин Владимирович, взяв у Корнеева злополучный сверток. Он галантно помог Поле раздеться, балагурил. — Какие они гости, они свои люди!
Федор Андреевич и в самом деле был здесь своим человеком, может быть, поэтому он сразу же заметил, что комната Воложских несколько изменила вид. Квадратный стол выдвинут на середину, на железном каркасе абажура голубеет свежий кусок шелка, книги на этажерке тщательно уложены.