в разладе.
– Вота, лиха беда начало, – насупился десятский, выискивая глазами
Улябиху. Позади тысяцкого стояли в вольных позах крепкие дружинники, все они
были без оружия и доспехов, на поясах висели только ножи, а лапти были
обернуты, как и у самого Вятки с друзьями, лоскутами темной дерюги. Между
ними затесался тугарин в малахае, надвинутом на лоб, и в ордынском чапане
поверх русского шабура. Вятка с недоверием передернул плечами. – А этот кто
будет, неужто нам ихнего толмача еще не доставало!
– Я это, Вятка, я и есть Улябиха, от которой ты пожелал откреститься, –
подал тугарин высокий и хрипловатый голос. – Ежели откажешь, я сама за вами
увяжусь, никто не удержит.
Латына развел руками и сделал шаг назад, давая возможность десятскому
получше приглядеться к новым соратникам, а Вятка все шарил глазами по
небольшому отряду:
– А твоя подруга где? – наконец спросил он у Улябихи. – Это кто такая? – отозвалась дерзкая баба. – Та, что бежала при штурме поганых по пряслу и несла своему семеюшке
секиру, – он подошел еще ближе. – Она тоже зыбила надежу отрубить головы
всем нехристям за один замах.
Один из дружинников понял, о ком идет речь, он сдвинул треух на
затылок:
– Ее семеюшка надысь укреплял глухую башню досками, а супружница
готовила ему в истобе вечерю, – он ухмыльнулся. – У них трое огольцов по
полатям, мал мала меньше, какая охота, когда там забот полон рот.
Вятка прошелся вдоль ряда добровольцев и завернул снова к Латыне, молча
следившим за его действиями.
– Отряд твой, тысяцкий, справный, я мыслю, что кровавого замесу мы
наведем дивно хрушкого, – он поправил ножи на поясе. – На навершии все
нужное уже приготовили?
– Я сам смотрел, – поддакнул тот. – Осталось только сбросить лестницы
вниз.
– А где три мешка с хлебом, о которых я говорил ранее? Тысяцкий поманил к себе дружинника из своего окружения, а когда тот
предстал перед ним, спросил:
– Куда ты сложил хлеб? – Вота, на дровнях лежит сеном прикрытый, – указал тот на лошадь с
санями, привязанную возле взбегов. – Все три мешка.
Вятка приказал тоном, не терпящим возражений: – Несите их сюда, раздергайте визляки и раздайте караваи моим
охотникам.
Он понимал, что может последовать ослушание, ведь речь шла о хлебе, в
то время, как вокруг города бесновались ордынские лучники, и никому не было
известно, сколько еще продлится осада крепости. На некоторое время наступила
тишина, затем Латына не удержался и спросил, понизив голос: – Вятка, ты идешь не на седмицу и даже не на несколько ден, а всего на
одну ночь. Ты так и не сказал, зачем тебе столько хлеба.
– Раздай караваи моим охотникам и больше ни о чем не выпытавай, – резко
повторил тот, отходя от тысяцкого на шаг назад. – Это приказ воеводы Радыни.
Тот нахмурил брови и перемялся с ноги на ногу, глянув исподлобья на
недавнего своего десятского, махнул шуйцей дружиннику, чтобы он с остальными
брался за дело. Но недоуменно – угрожающие движения не произвели на Вятку
никакого действия, он будто врос в землю. Когда пропеченные кругляши
заходили по рукам охотников, от старшего малой дружины снова поступила
команда, заставившая удивиться теперь всех, кто находился вокруг.
– Разламывайте караваи и натирайтесь мякишом с головы до пят, –
скомандовал он. – Чтобы от вас сытным духом несло за версту.
Процедура натирания проходила в полном молчании, никто не понимал, что
задумал десятский, которого благословил на охоту сам воевода. Многие ратники
отламывали куски побольше и запихивали их за полы поддевок, другие не
стеснялись жевать хлеб на глазах у всех. Никто не говорил им ни слова, потому что они шли на дело, с которого могли не вернуться. И когда земля
вокруг усыпалась ржаными кусками и крошками, Вятка отдал новый приказ: – А теперь сойдите с этого места, чтобы бабы смогли подмести тут и
собрать остатки хлеба в мешки. Глядишь, наберется столько же, или чуток
поменьше.
Когда и этот приказ был исполнен, десятский вопросил у добровольцев, не
оборачиваясь на тысяцкого, по прежнему нервно теребившего пятерней черную
бороду:
– Все готовы к набегу на нехристей? – Мы сами вызвались на охоту, – дружно ответили ратники. – Веди нас, Вятка, на поганых тугар. – С Богом! Спаси нас Христос и Перун, – десятский перекрестился, за ним
осенила себя крестными знамениями его малая дружина. Он помолчал и снова
обратился к подчиненным. – Призываю вас слушать мои приказы без всякого
прекословия, а ежели кто взбунтуется или проникнется страхом, тому первая
смерть. Согласны?
– На том порешили, Вятка. – Тогда повертайте стопы на взбеги. Веревочные лестницы, скрученные в мотки на краю навершия, бесшумно
упали вниз, ратники, несшие на пряслах боевое дежурство, привязали их концы
к деревянным выступам в стене и приготовились помогать охотникам нащупывать
ступени. Поначалу в густом тумане растаяли разведчики, они словно нырнули в
черные омуты и скрылись в них с головой, остальные настроились дожидаться
сигнала. Скоро внизу протявкала как бы голодная лисица, затем тявканье
повторилось, только дальше, в третий раз оно донеслось от того места, где
должен был начинаться крепостной ров.
– Путь до самого рва свободен, – сделал заключение Латына, руководивший
всеми приготовлениями. – А там как Христос даст, и как Перун сподобит.
Вятка нагнулся к краю навершия, нащупывая веревки, из которых была
скручена лестница, затем обернулся и отдал последнюю команду: – Охотники, когда сойдете на землю, сбирайтесь подле воротных столбов.
– Такой был уговор! – отозвались голоса. – Помоги нам всесильный наш
Перун.
Десятский осенил себя крестным знамением еще раз: – С Богом! Глава четвертая. День подкатывал к полудню, солнце разогнало моросящую хмарь, зависшую
над землей урусутов, казалось, навечно, и взялось прогревать крутой склон на
краю равнины, на котором стоял походный шатер Бату-хана с входом, охраняемым
свирепыми тургаудами с кривыми саблями и пиками с конскими хвостами.
Джихангир восседал на низком троне, отделанном золотом, стоящем в центре
шатра, на нем были доспехи, украшенные золотыми накладками, служившие месяц
назад защитой владимирскому князю Георгию Всеволодовичу, разбитому вместе с
объединенным войском урусутов под улусом Красный Холм. На голове был надет
китайский золотой шлем с высоким шишаком, со стрелой, укрывающей нос, и с
бармицей на затылке, с которого свисали по сторонам четыре хвоста от
чернобурых лисиц. На груди покачивалась на золотой цепи золотая пайцза с
головой тигра, на коленях лежал китайский меч с рукояткой с вделанным в нее
крупным рубином. Пальцы рук были унизаны массивными перстнями с драгоценными
в них камнями. Ноги были обуты в мягкие сапоги красного цвета, в голенища
которых слуги запихнули парчевые штанины. Наступал час, назначенный для
приема высоких гостей, спешившихся с коней неподалеку от ставки саин-хана и
уже направлявшихся к входу. Каждый из входящих вовнутрь шатра всегда
преклонял одно колено и склонял голову в ожидании дальнейших указаний
хозяина. Но сейчас тонкости этикета, заведенного при Священном Воителе
исполнялись гостями небрежно, никто из них не снимал кожаный пояс и не вешал
его себе на шею, отдавая жизнь в руки саин-хана, потому что люди, переступавшие порог, принадлежали к чингизидам или к царственным особам, ветви которых тоже отходили от главного ствола. Всех царевичей было
одиннадцать, они вели родословные от пяти линий династии Чингисхана, то
есть, от пяти его сыновей – Джучи, Джагатая, Угедэя, Тули и Кюлькана. Но
царевичи тоже, все до единого, старались не зацепить носком сапога высокой
ступеньки за ковровым пологом, прикрывающим вход, они знали, что хозяин, выбранный курултаем на пост верховного главнокомандующего всего войска, не
позволил бы никому показать явное к себе пренебрежение, и его меч в случае
нарушения обычая вряд ли остался бы в ножнах. Бату-хан замечал каждую
небрежность в исполнении этикета, но не спешил огорчаться, он просто
запоминал ее и откладывал в памяти до наступления благоприятных времен.
Потом он отомстит всем этим родным, двоюродным и троюродным братьям с
дядьями и племянниками, он поступит с ними так, как поступал с непослушными
приближенными его дед – непримиримо и жестоко. Если Священный Воитель и
благоволил к кому в те времена, так только к завоеванным племенам с их
вождями, поэтому он сумел покорить большую половину вселенной. Его внуку
Батыю не суждено было придерживаться золотого этого правила по причине
вечного раздора между царевичами, желавшими одного – занять любыми путями
место великого кагана и стать повелителями всех монгол и покоренных ими
народов. Для того, чтобы заставить их подчиняться себе, требовалась поистине
железная воля, помноженная на лисью изворотливость. А пока саин-хан
благосклонно кивал головой, приняв умиротворенный вид, и поводил ладонью по
сторонам, показывая каждому его место. По правую руку от него расселись на
мягких коврах родные братья: Шейбани, Орду, Тангкут, двоюродные Кокэчу, Хайдар, Кадан и другие, они были внуками Великого Потрясателя Вселенной от
родных его сыновей. По левую руку джихангир посадил темников во главе с
ханом Бури, незаконнорожденным от кипчакской женщины сыном Хайдара. Это
приводило последнего в ярость, которую он не мог скрыть никакими уловками, лицо его было красным, а глаза вылезали из орбит. По ночам Бури, чувствуя
свою ущербность, опустошал бурдюки с хорзой и менял женщин до десятка за
одну ночь. Но воин он был отменный, по этой причине Бату-хан давал ему
поручения, с которыми справился бы не каждый чингизид. Кроме этого, он
старался всеми силами сблизить Бури с другими царевичами, видя в нем в
будущем большого военачальника.
На стенах шатра висели золотые китайские светильники ввиде обнаженных
женщин, держащих в руках небольшие плошки для масла и фитиля, под ними
сверкали металлом различные клинки, собранные из многих стран. С потолка
свисали шелковые розовые занавески с вышитыми на них золотом павлинами и
цветами, с ними спорили по красоте парчевые и сафьяновые покрывала на
подушках, а так-же персидские и шемаханские ковры для гостей. В углу шатра
возился у костра кипчакский раб, рассеивавший над ним порошки, от которых
распространялся запах амбры, мускуса и алоэ. Бату-хан покосился на старого
полководца, который как всегда занял место позади всех и в тени, он старался
по выражению его лица понять, все ли сделал так, как подсказывал ему тот, но
на лице Субудая, изрытом морщинами, застыла только одна маска на все
времена – безразличие ко всему окружающему. Тогда саин-хан, прислушавшись к
возгласам, которыми обменивались гости, властно поднял руку, требуя тишины, ему нужно было вместе с ними решить очень важный вопрос, от которого зависел
общий итог похода на страну урусутов. К тому-же нельзя было допустить, чтобы
кто-то из царевичей вырвался со своим крылом вперед и первым вошел в
Каракорум, принеся монголам весть о победе. Это право принадлежало только
ему и он никому не желал отдавать его. Всех крыльев было три, каждое
состояло из четырех туменов по десять тысяч воинов, изрядно потрепанных за
время ведения военных действий и за переход по густым лесам с прятавшимися в
них урусутскими ратниками и беглыми мужиками из небольших селений, налетавших внезапно и метко стрелявших из-за деревьев. Одна из таких дружин
под командованием рязанского коназа Калывырата-Неистового, числом в тысячу
семьсот воинов, сумела отправить к Эрлику, властителю царства мертвых, пять
тысяч воинов орды, в три раза больше, чем было их самих. Другая дружина во
главе с Кудейаром из Тыржика, до сих пор не была найдена разведчиками и не
обложена воинами орды со всех сторон, как поступили они с рязанцами. И таких
урусутских дружин становилось с каждым днем все больше, они служили как бы
напоминанием орде, что ее поход закончился и пора поворачивать обратно. Вот
почему Бату-хан, прежде чем вступить с войсками в родные степи, решил
собрать царевичей и обсудить с ними проблемы, оставшиеся неразрешенными.
Оставлять страну урусутов с набиравшим силу народным сопротивлением было по
меньшей мере не умно, кроме того, была покорена только ее северо-восточная
часть.
Он снова обвел властным взглядом царевичей с темниками, некоторые из
чингизидов поглядывали на него с откровенными усмешками, ведь джихангир
прервал поход к последнему морю не дойдя до богатого Новгорода одного
конского перехода и повернув обратно возле какого-то придорожного улуса под
названием Игнач-Крест. Никто в орде не знал, почему он так поступил, вызвав
своим поступком массу сомнительных рассуждений. Они с той поры не
прекращались никогда, а только лишь усиливались. Вот и сейчас царевичи
выжидали, что им объявит джихангир на этот раз, а он продолжал требовать
полной тишины, чтобы начать обсуждение главных вопросов, и был доволен тем, что среди сановных военачальников нет Гуюк-хана, сына Угедэя, кагана всех
монгол, и его правой руки темника Бурундая. Ведь если бы они узнали о тайном
совете чингизидов, который джихангиром и старым полководцем было решено
провести без их участия, и примчались сюда, события разворачивались бы
совсем в ином направлении. Гуюк – хан нашел бы способ обвинить саин-хана во
всех грехах, в том числе в непокорности защитников крепости Козелеск, и
затеял бы с ним драку, которая закончилась бы неизвестно чем. Теперь же
можно было проводить свою линию без оглядки на них. Крыльями командовали
Шейбани-хан, двигавшийся правым флангом, сам Бату-хан, шедший посередине, и
Гуюк-хан, этот сын ядовитой змеи, занимавший левый край. Но существовало еще
четвертое крыло, которое было под личным началом Субудая, надежно спрятанное
от всех, численность его была вполовину меньшей – полтора тумена, или
пятнадцать тысяч воинов. Эта орда была вооружена лучше других полков, она
выходила из тени только в исключительных случаях. Джихангир возлагал на нее
особые надежды, потому что она играла роль палочки-выручалочки во всех
непредвиденных случаях, в том числе тогда, когда какое-либо крыло вышло бы
из подчинения. Это была задумка Субудай-багатура, смотрящего на несколько
лет вперед.
– Шейбани, сколько зерна ты везешь в своих обозах? – спросил джихангир, окидывая родного брата властным взглядом. Начальник правого крыла криво усмехнулся и высокомерно задрал жирный
подбородок. Это был монгол лет тридцати с круглым лоснящимся лицом, посаженным прямо на жирные плечи, и вертлявыми черными зрачками. Короткий
нос, едва выступающий над высокой верхней губой, имел подвижные как у собаки
ноздри, а за толстыми губами скрывались кривые зубы с наклоном к середине.
Он был в китайской кольчуге, выкованной из мелких колец, и в кипчакском
шлеме с гребнем посередине, маленькие толстые ноги в зеленых сапогах были
скрещены и поджаты под рыхлый зад.
– Джихангир, тебе известно, что зерно и другие припасы мы в стране
урусутов раздобыть не смогли, потому что они поджигали хранилища и засыпали
землей погреба, – Шейбани обвел взглядом сидящих по обе стороны трона, как
бы приглашая их в свидетели. – В моем обозе зерна и других продуктов хватит
разве что на два конных перехода, а это значит, что если весенняя распутица