Степанов вышел из землянки, плюнул на щетку и с ожесточением заелозил ею по кителю. Он считал желание старшины роты держать при себе ординарца блажью, а для себя это занятие постыдным. И в роте уже посмеивались над ним, пеняя в глаза, что он отсиживается под крылышком старшины от войны.
Думая об этом и все больше расстраиваясь, он достал из кармана кителя пачку папирос, которые курил старшина, и, взяв одну, закурил. Накурившись, вернулся в землянку, держа перед собой за концы плечиков китель.
— Опять брал папиросы? — потянув в себя воздух, спросил Крутицкий.
Не ответив, Степанов прошел за перегородку. «Нет, обязательно нужно его заменить. Заелся», — посмотрев ему вслед, подумал Крутицкий.
Обвязав шею полотенцем и сев к столу, он придвинул к себе зеркало на ножке и стал бриться. Намыливаясь щеточкой, рассматривал себя в зеркале, надувая то одну, то другую щеку. Побрившись и смочив лицо одеколоном, надел китель и написал в Арзамас жене письмо, а потом открыл сейф, достал из него бутылку, колбасу, продолговатые и круглые банки с консервами, раскладывая все это на столе. Окинув взглядом стол, подумал, что Клава, которая обещала вскоре к нему прийти, будет довольна. Она любила поесть. Вспомнив, он опять открыл сейф и достал из него лимон.
Он не сразу услышал, как легкие быстрые шаги прошелестели от порога, и обернулся, когда они уже остановились у него за спиной.
— Клавочка, вы? — Она стояла перед ним, смиренно опустив ресницы и теребя в пальцах стебелек полыни. — А я, признаться, уже грешил на вас, думая, что вы не придете.
— Глупости, — усаживаясь на ящик из-под консервов, она поправила на коленях складки юбки. — Откуда у вас такое воображение?
— Что вы будете кушать? — он придвинул к ней столик, наблюдая за тем, какое это произведет на нее впечатление.
— О! — только и сказала она и, не заставляя себя ждать, придвигаясь к столу, деловито зазвенела баночками, вилками и ножами. Ее полные руки мелькали над столом, открывая консервы, нарезывая колбасу, намазывая на хлеб масло. Крутицкий, наблюдая за нею сквозь облако табачного дыма и сбивая с папиросы ногтем пепел, говорил:
— Старшина, конечно, не командир роты, а без него тоже ни полшага. Боеприпасы подвезти — он, раненые — на его шее, кроме того, всю роту одень, обуй и три раза в день накорми.
— Да, — с полным ртом невнятно сказала Клава.
— Выпьемте, Клава, за любовь. — Крутицкий налил из бутылки в стаканы вино и поднял свой стакан: — Между прочим, это портвейн.
— За любовь? — задумчиво переспросила Клава. — За нее можно выпить.
Чуть сдвинув брови, она медленно выпила из стакана все вино и, достав платочек из рукава гимнастерки, тщательно вытерла им губы.
— Вот это по-фронтовому, — похвалил Крутицкий. Придвигаясь к ней, он положил ей руку на плечо.
— Фу, какой вы надушенный, — отодвигаясь от него, сказала Клава. — Не уважаю, когда мужчины душатся.
— Клава, — низким голосом сказал Крутицкий.
— Мне уже пора, — вставая, сказала Клава. Желтые искорки вспыхнули у нее в глазах. — Меня могут хватиться.
— Скажете, вас вызвал старшина для уточнения списка выбывших из состава роты.
— Рубцова и Середу я уже обратно в список внесла, — возразила Клава, — а здесь у нас пока, слава богу, еще никто не выбыл. Нет, я уже засиделась у вас. Как-нибудь в другой раз.
Она прибежала в свою землянку и упала на подушку, всем телом вздрагивая от разбиравшего ее смеха. Саша и Лиля, которая за время ее отсутствия уже успела вернуться в землянку, с недоумением смотрели на нее.
— Между прочим, портвейн, — поднимая от подушки голову, голосом Крутицкого сказала Клава.
— Ну, а сто было дальше? — нетерпеливо спросила Ляля.
Саша взглянула на нее и вспомнила: «Пообтешется». Лялины глазки сверкали, маленький ротик приоткрылся.
— Дальше я поела всю колбасу и тушенку и отчалила. — Клава опять упала на подушку вниз лицом. Но в ее смех вдруг вплелись слезы. Саша положила ей руку на плечо.
— Что с тобой, Клава?
— Воло-одька уже полгода молчит, — поворачивая к ней заплаканное лицо, протяжным голосом сказала Клава. — Он уже убитый или…
— Успокойся, Клава.
— Я его, подлеца, знаю… А я, дура, сохну.
— Сохнешь? — улыбаясь, переспросила Саша, обнимая ее за полные круглые плечи.
— Сохну, с ожесточением повторила Клава. — Тебе хорошо, Шурка, улыбаться, ты зашнурованная вся. Ходишь между мужиками и не обжигаешься.
Тень скользнула по лицу Саши, но она молча отошла от Клавы, взяла на столе гребешок и стала причесываться. Клава вскочила с постели и, пробежав по полу землянки, стала ласкаться к ней щекой.
— Не обижайся на меня, Шура. И не слушай ты меня, когда я бываю такая злая. Обиделась?
— Не за что мне на тебя, Клана, обижаться, — ответила Саша. Зажав в зубах шпильки, она собирала сзади волосы, перевязывая их бархатной черной тесемкой.
— Нет, я вижу…
Должно быть, из-за того, что шпильки все еще были плотно зажаты в зубах у Саши, ответ ее прозвучал совсем глухо и невнятно:
— Ничего ты, Клава, не видишь.
4
«Препровождаю вам, генерал-полковник, приказ фюрера, — писал главнокомандующий армейской группой немецких войск фельдмаршал Вейхс командующему 6-й армией генерал-полковнику Паулюсу. — От себя могу добавить, что ваши действия в главной квартире расцениваются весьма высоко, и укреплению этого мнения особенно способствовал выход ваших гренадеров к Волге. Войска нашей армии показывают в битве за Сталинград готовность к действиям, далеко превышающим обыкновенную меру, и выдающийся наступательный дух. Выражаю свою признательность и благодарность за эти чрезвычайные достижения.
Я полагаю, что после рассечения сталинградской группировки, столь успешно проведенной вами, вся ваша личная проницательность, генерал-полковник, как и действия ваших офицеров и солдат, будут направлены на изоляцию и уничтожение окруженных групп по частям.
Рекомендовал бы вам вновь довести до сведения войск секретное воззвание Сталина к своей армии и разъяснить им все более выясняющееся из новых сообщений экономическое значение Сталинграда, чтобы каждому солдату на фронте стало ясно, какое большое значение имеет для русских потеря этого пункта. Такое указание окажет подбадривающее действие на войска и разъяснит им значение того успеха, которого мы добиваемся и который нас вскоре ожидает».
Уже далеко за полночь Андрей, заставив ординарца Василия разбудить капитана Батурина и доложив ему о результатах разведки, вернулся в свою землянку. Петр лежал на своем месте вверх лицом, но не спал, поджидая его. На скрип двери он мгновенно сбросил с лежака на пол ноги:
— Ну?
— Когда запрягешь, тогда и будешь нукать, — охрипшим, чужим голосом сказал Андрей, бросая на стол пилотку, вывалянную в желтой глине и сером цементе. Но, встречаясь с устремленным на него взглядом Петра, смягчился. — Отрезали.
Вскакивая с лежака во весь рост, Петр схватил его руками за плечи, глядя ему в глаза:
— Ты что? Что ты мелешь своим языком?!
— А то, что не только наш полк отрезали от дивизии, но и наш батальон от полка, — круто выворачиваясь из его рук, почти крикнул ему в лицо Андрей.
5
В дичающих без людей садах Придонья дозревал виноград. За месяц, как бросили сады их хозяева, повырастал в междурядьях бурьян. Сорная повилика обвила лозы. Стлались по земле жирующие чубуки, сорванные со слег ветром. В устоявшейся под листвой тишине раздавалась лишь трескотня сорок, слетавшихся в сады клевать уже поспевающие гроздья.
Тимофей Тимофеевич все дни после эвакуации колхоза из хутора безвыходно сидел дома. Смотрел из окна, как хозяйничает сорочье на курчаво одетом листвой склоне. На исходе месяца разыгралась низовка. До слуха Тимофея Тимофеевича доходил сухой треск подпиравших кусты деревянных опор. Рушились опоры, разваливались на четыре стороны лозы, подвязанные к слегам. Гибли сады. Дон шумел внизу, как идущий по степи поезд. За день буря повалила на землю все окраинные, подветренные кусты старого сада и затихла. К утру улеглась вода в Дону. Тимофей Тимофеевич оделся и вышел.
В старый виноградный сад надо было проулком подниматься через весь хутор от нижних, припавших к воде дворов до верхних, теснимых сбегавшими со склона зелеными чашами. На всем этом пути только один раз чье-то лицо белым пятном прилипло к стеклу в окне дома, мимо которого проходил Тимофей Тимофеевич, мелькнули испуганные женские глаза. Ни одна собачонка не выкатилась из-под калиток под ноги. Запустением веяло из-за заборов. Разросшаяся во дворах дереза свешивалась через плетни.
Взобравшись на середину горы, Тимофей Тимофеевич оглянулся. За балкой, во дворах, стояли большие серые машины. Немецкие солдаты расселились не в верхнем, смыкавшемся с садами маленьком хуторе, а в большом, нижнем. В новом доме правления колхоза под оцинкованной крышей поместился комендант.
В задонском лесу осень уже рассеяла первые пожары. Посредине Дона ржавел Вербный остров. В это время в колхозе обычно заканчивали пахать зябь, из степи по склонам скатывался в хутор гул тракторов. Тимофей Тимофеевич всегда угадывал среди них трактор Андрея.
Еще больше ссутулился он, взбираясь к садам по склону. Из-под ног обрывались и скатывались вниз комочки сухой красной глины. Переулок, изламываясь, вползал на гору, вливаясь сразу за хутором в зеленую улицу-межу, разрезавшую надвое старый и молодой сады.
Он решил подняться сперва в молодой, посаженный на суглинистом склоне одиннадцать лет назад. С той весны разросся он. Раскинувшиеся на слегах кусты убегали в гору. Они уже смыкались вверху, затенив междурядья. Из листвы свешивались белые и черные гроздья «сибирькового», «пухляковского», «буланого» винограда.
За одиннадцать лет укрепились кусты на склоне. Многие из них Тимофей Тимофеевич высаживал сам. Осенью обрезал, прикапывал от морозов землей, а весной опять поднимал на сохи. Шагая междурядьем, он издали узнавал, где какой сорт.
С молодого сада уже шесть лет как снимали урожай, давили вино и, подержав в бочках, по воде отправляли в Ростов на завод.
Вспомнил он, как весной тридцатого года говорил ему на этом склоне самый первый председатель хуторского колхоза Павел Щербинин: «Еще будем, Тимофей Тимофеевич, с тобой пить вино с этого сада на свадьбе твоего Андрея».
Высовываясь из кустов, Тимофей Тимофеевич глянул под бугор, на опоясанные лентой Дона домики хутора, увидел расставленные по дворам меченные на бортах крестами машины и опять отступил в чащу. Заспешил, спускаясь по склону из молодого сада в старый.
На меже, рассекавшей сады, напился воды из родникового колодца. Вода, переполнявшая сруб, стекала по жестяному желобу и, звякая на камнях, катилась среди кустов к Дону. Даже теперь, осенью, зеленая трава не вяла вокруг.
Старый сад слился из бывших кулацких садов, отошедших в тридцатом году колхозу. Кусты здесь были шире, раскидистее, но озернялись уже не так густо. Было им по тридцать-сорок лет, и они уже начали дряхлеть.
Он вспомнил то утро, когда пришли забирать сад у раскулаченного Лущилина. Упал Лущилин на землю, обхватил руками куст «ладанного». «Не отдам!». Цеплялся за пашины пальцами, такими же коричневыми, искривленными, как корневища винограда.
Медленно спускаясь, Тимофей Тимофеевич проходил рядами бывшего лущилинского сада. С лета позагустел он без прорывки. Низовка много поломала сох, посрывала со слег чубуков. Гроздья лежали прямо в траве, одетые сизой дымкой.
В плетневой круглой сторожке нашел лопату и мочалу для подвязки. Лежали сбоку сторожки под навесом и припасенные для ремонта кустов сохи. Тимофей Тимофеевич сам заготавливал их на острове. С удивлением увидел, что кто-то взял из-под навеса десятка два самых хороших сошек. Кому бы они могли теперь понадобиться? И взяты были они аккуратно, высокий ворох так и остался лежать, как лежал раньше. Тимофей Тимофеевич надергал себе сошек из вороха.
Там, где ветер порушил кусты, он на месте поломанных сох стал закапывать новые. Забивал их в ямки поглубже, уминая вокруг землю ногами. Упавшие чубуки подвязывал к слегам мочалой. До полудня, спускаясь сверху вниз, заменил упавшие опоры в норном, крайнем, ряду и стал подниматься снизу вверх по второму ряду. Уже солнце вышло над островом на середину неба. Тимофею Тимофеевичу стало жарко, он опять сходил на межу к колодцу напиться. Заодно решил еще надергать из вороха сошек.
С тревожным удивлением убедился, что за это время кто-то еще раз побывал под навесом, где лежали сохи. И снова взял самые лучшие, не испортив вороха. Значит, кто-то находился в саду в одно время с ним.
И уже возвращаясь обратно, Тимофей Тимофеевич лицом к лицу столкнулся с этим человеком.
Положив на плечо опоры, Тимофей Тимофеевич спускался со склона, а тот поднимался ему навстречу от Дона. В руке у него тоже была лопата, он на нее опирался. Другой рукой волочил по земле соху.
— Все-таки сошлись наши тропки, Тимофей, а ты сулил, что никогда они больше не сойдутся, — останавливаясь и опираясь на лопату, первый заговорил он с Тимофеем Тимофеевичем дружелюбным тоном старого знакомого. Улыбался он так, что приподнималась только верхняя, поросшая сивыми усами губа, открывая белые крепкие зубы. По этой улыбке Тимофей Тимофеевич тут же безошибочно и признал, кто этот седой человек с горбатым носом, с цепкими молодыми глазами: бывший хозяин сада, Иван Савельевич Лущилин.
— Вернулся? — у Тимофея Тимофеевича сошки посыпались с плеча на землю.
Лущилин весело засмеялся, обнажив верхние зубы.
— А ты небось уже похоронил меня? Думаешь, с того света явился?
— Убег? — оправившись от первой растерянности и досадуя на себя за то, что обнаружил свою слабость перед ним, спросил Тимофей Тимофеевич.
— Зачем же? — искренне удивился Лущилин. — Я там на вольном поселении был. А началась война — и начал полегонечку оттуда подаваться. Самое время, думаю, притуляться к дому. Да и кое-какие старые счеты еще незакрытыми остались.
— Сейчас будем считаться или потом? — опираясь на лопату, спросил Тимофей Тимофеевич. Глубокое спокойствие овладело им после первой минуты растерянности. Здесь, в саду, он чувствовал себя в безопасности и мог внимательнее вглядеться в лицо стоящего перед ним Лущилина. Постарел, усы побило инеем, но еще живуч, глаза острые. Пальцы рук крепко вцепились в держак лопаты.
— Это мы завсегда успеем, — великодушно сказал Лущилин. — Походи еще. — Усы у него дрогнули, ноздри горбатого носа раздулись. — А сперва, как и полагается между хорошими знакомыми, мы еще должны с тобой поздоровкаться. Ну, целоваться не будем, а поручкаться можно. Здравствуй, Тимофей. — Он протянул руку.
— Ты же знаешь, что руки я тебе не дам, — покачал головой Тимофей Тимофеевич.
— А-а… — коротко произнес Лущилин. Глаза его блеснули. Но он сдержал себя. Только крепче сжал пальцами рукоять лопаты. — Все такой же гордый.
— Все такой же.
— Поглядим, на сколько твоей гордости хватит.
— Поглядим, — согласился Тимофей Тимофеевич.
— А за то, что мне сад сохранил, спасибо. Еще и новых кустов подсадил. За это спасибо тебе, Тимофей.
С любопытством Тимофей Тимофеевич смотрел на него.
— Ты что же, Иван, думаешь, для тебя мы тут старались?
— Это как знаешь. — Лущилин усмехнулся, поднимая губу. — А только так вышло, что твоими трудами мой сад уцелел. Я всегда говорил, что у тебя золотые руки. И получилось, поспел я в аккурат к урожаю. — Лущилин обвел взглядом кусты, все в крупных литых гроздьях.
— Опять будешь вино баркасами в город отправлять?
— Эти «буланые» кусты я сам посадил, а эти ты уже без меня, — не слушая его, продолжал Лущилин. — И колодец на старом месте остался. Я его своими руками выкопал.
— Брешешь, Иван, колодец тебе Чакан вырыл.
— Где он? — быстро спросил Лущилин.
— Далеко. У тебя с ним тоже счеты?
— Есть! — мотнул головой Лущилин. И впервые клокотавшая в нем ярость прорвалась наружу. — За то, чтоб меня раскулачили, он первый руку тянул.
— Весь хутор, Иван, против тебя тянул. Со всеми будешь считаться?