Повизгивала на петлях дощатая дверь, впуская и выпуская десятников. Павел не приходил что-то очень долго. У столика Анны уже перебывало больше половины старших. Заслышав снаружи шаги, Анна каждый раз поднимала глаза к двери и тотчас же, как только она открывалась, опускала: это был не он. В сердце ее капля по капле стала просачиваться тревога. Почему он сегодня запаздывает? Обычно он всегда приходил в будку в числе первых.
Бросая взгляды в окно, она высматривала на насыпи его фигуру в черной лохматой шапке. Где-то Павел достал себе эту шапку. В ней он казался еще выше.
Вскоре после того, как уже больше половины десятников принесли сведения, Рудольф надел тулуп.
— Схожу на другой конец, — предупредил он Анну. — Если позвонят из комендатуры, пожалуйста, не снимайте трубку.
В окно Анна видела, как он вразвалку спустился по насыпи к самому Дону. Вскоре его широкоплечая фигура исчезла за серой мутью.
Но Павла все не было. Не случилось ли что-нибудь с ним? В тех условиях, в которых работали военнопленные, всего можно было ожидать. Не проходило дня, чтобы кого-нибудь из них не придавило бревном или же не свалился кто-нибудь от истощения в Дон.
Все реже открывалась и закрывалась дверь. Оставался последний, который сегодня еще не побывал у столика Анны. Это был Павел.
В эту минуту она увидела его шапку, промелькнувшую за окном. Открыв дверь, он вошел в будку и остановился в трех шагах от нее.
Их разделял только столик, за которым сидела Анна. Впервые за все время они остались одни. Изморось шуршала по стеклу.
— Как долго ты сегодня не приходил, — дрожащими губами выговорила Анна.
— Мы сегодня работаем на том берегу, — ответил Павел. — И надо было подождать, когда этот конвойный, — он имел в виду Рудольфа, — отойдет подальше.
— У тебя теперь другая шапка, — сказала Анна.
— Она теплая… — Он словно в чем-то оправдывался.
— Но я, по-моему, видела ее на ком-то другом.
— Ее носил тот осетин, которого пристрелил Шпуле.
Павел снял шапку и положил на ее столик. Анна не смогла удержать движения. Его давно не стриженные каштановые волосы густо разбавились сединой, косичками свешиваясь ему на лоб и на уши. Глядя на Павла, она не смела сказать ему об этой перемене. Но он слишком хорошо знал ее — он по ее глазам догадался — и провел рукой по волосам.
— С того дня, как нас вербовали в добровольцы, нас больше не стригли.
Он еще мог улыбаться! Она сделала усилие и сквозь пелену, застилавшую ей глаза, тоже попыталась улыбнуться.
Как много им нужно было сказать друг другу! Она давно собиралась при случае сказать ему, чтобы он получше берегся не только для дела, но и для нее, а он хотел предупредить ее, чтобы она особенно опасалась Корфа, хотя и от Ланге, по возможности, следует держаться подальше.
Вместо этого они говорили о другом.
— Как здоровье Натальи Ивановны? — спросил Павел. Он так и не знал о ее смерти. В другое время этот вопрос, без сомнения, вызвал бы у Анны слезы, но теперь она была озабочена лишь тем, чтобы пока он не знал об этом. Павел любил ее мать.
— Она просила, если я где-нибудь тебя увижу, передать привет.
Он обрадовался.
— Спасибо. Конечно, она не догадывается, что я здесь.
— Нет, — подтвердила Анна.
— Вы не голодаете? — спросил он с тревогой.
И это он у нее спрашивает?! Он, который уже второй месяц ничего не ел, кроме бурачной баланды. Глядя на его измученное лицо, горящие лихорадочным блеском глаза, она должна была совершить над собой усилие, чтобы не упасть грудью на стол и не разрыдаться.
— Теперь я получаю их паек.
— Все-таки мне не нравится твой вид, — настаивал Павел.
Руки его, с опухшими пальцами, с грязными ногтями, касались края ее столика. Не в силах больше справиться с собой, Анна перегнулась через столик, прижимаясь к ним губами.
— Он каждую минуту может вернуться, — напомнил Павел.
— Сейчас я запишу выработку, — покорно сказала она, обмакнув в чернильницу ручку и склоняясь над журналом.
— Да, да, — одобрил Павел. — Я и так уже задерживаюсь. — Он назвал цифру.
Ее рука вздрогнула. В случае невыполнения нормы десятком первым обычно наказывали для примера десятника.
Павел небрежно добавил:
— До вечера мы еще натянем. И ветер слабеет.
— Да, — согласилась Анна.
В этот момент порыв ветра, налетевшего из-за Дона, закачал будку.
— Нового от Портного ничего нет? — бросив взгляд в окно, спросил Павел.
— За исключением того, что ждут деталей побега… Он ушел в самый конец моста, — перехватывая его взгляд, успокоила Анна.
— Все детали еще не прояснились. Ясно одно, что лучше всего это осуществить во время воздушного налета, когда они бросают вышки и забиваются в щели. Тогда наиболее вероятно и захватить на одной из вышек пулемет. — Он снова взглянул в окно и перевел взгляд на дверь.
— Еще есть время, — заверила Анна.
— Не хотелось бы, чтобы он увидел нас вдвоем.
— Я скажу, что нужно было уточнить в журнале сведения за весь месяц.
— Конечно, лучше всего, — продолжал Павел, — если бы ко времени побега был приурочен специальный налет. Но это нереально, — тут же заключил он.
— Завтра передам все Портному, — сказала Анна.
— Только предварительно. Но уже сейчас можно сообщить, что с оврагом принимается. Он достаточно глубок и, самое главное, вплотную подходит к лагерю. Но кто выключит ток?
— И это передам, — всматриваясь в окно, сказала Анна.
— В крайнем случае, можно пойти на то, чтобы сделать под изгородью подкоп. Но это отнимет время. Важно также прервать телефонную связь лагеря с комендатурой.
— Портной сказал, что все за территорией лагеря будет обеспечено центром.
— Есть еще осложнение.
— Собаки?
— Да.
— Их можно уничтожить, — сказала Анна.
— Как?
— Им варят пищу в той же кухне, что и пленным?
— Но в разных котлах. Ланге считает, что овчарки не могут обходиться без мяса.
— Кто повар?
— Сероштанов. Как эта мысль не пришла мне в голову? — лицо Павла просветлело. — Только следует рассчитать, чтобы все произошло перед самым побегом. Иначе могут возникнуть подозрения.
— Все необходимое я достану через Марфу Андреевну. Она теперь работает в больнице.
— Весь план в деталях передам послезавтра.
— Он уже идет, — предупредила Анна.
Она давно заметила фигуру Рудольфа, поднимавшегося от моста по насыпи.
— А-а, — тоже взглянув в окно, с ненавистью сказал Павел.
Он быстро перегнулся через столик, взял ее голову обеими руками и, поцеловав, отпрянул к двери. Через секунду в окно промелькнула его шайка.
Вошел Рудольф в искрящемся изморосью тулупе.
— Не ветер, фрейлейн Анна, а настоящий ураган, — сказал он, плотно прикрывая за собой дверь. Иссеченное дождем и ветром его лицо горело. — Вы здесь не замерзли?
— Совсем наоборот. От печки жарко.
— Но ведь она же совсем затухла, — сказал он с удивлением. И, склоняясь над печкой, стал шуровать кочергой угли. — Ай-яй, фрейлейн Анна, вы забыли вовремя подсыпать уголь.
— Именно потому я и потушила ее, что мне стало жарко, — сказала Анна.
— Это вам могло только показаться. На самом деле в будке совсем не тепло. Придется разжечь снова. — Разгибаясь, он внимательно посмотрел на нее. — Вы не заболели? И глаза блестят. Мне кажется, у вас жар.
— Болит немного голова, но это у меня бывает.
— Вы на меня не обиделись?
— За что?
— Что я поворчал на вас из-за печки.
— Я действительно провинилась перед вами.
— Нисколько. Просто мне не хочется, чтобы вы здесь превратились в сосульку. — Он с беспокойством посмотрел на окно. — Идет зима. Трудно работать в такую погоду. — И маленькие глазки его стали суровыми.
— Да, выработка сегодня ничтожная, — сухо заметила Анна.
— Вы ужо занесли ее в журнал? — с живостью спросил Рудольф.
Она только пожала плечами. Он еще спрашивал ее об этом?
— Но ведь вы хорошо знаете, какие могут быть для них, — он кивнул в сторону моста, — последствия?!
— Что же делать, господин Рудольф? Изменить это не в моих силах.
— Дайте мне ваш журнал. — Он взял со стола журнал. С возрастающим изумлением она наблюдала за его движениями.
— Что вы делаете, господин Рудольф? — испуганно спросила она, инстинктивно протягивая руку к журналу.
— Это совсем не будет заметно. — Наморщив широкий лоб, он стал аккуратно вырывать из журнала лист. — А теперь мы вынем лист и с другой стороны. И вам снова придется записать всю выработку, фрейлейн Анна, только, конечно, доведя ее до нормы. — Он положил перед ней журнал на столик.
— По ведь это будет подлог, господин Рудольф, — сказала она строго.
— Я подпишу, — заверил он успокаивающим тоном и отошел к печке. Присев на корточки, стал сосредоточенно выгребать из нее затухшие угли.
21
Ноябрьский ветер из-за Волги, набирая силу, с каждым днем все громче гремел лохмотьями горелого железа на крышах разбитых артиллерией и авиацией зданий, гудел в обнаженной арматуре заводских корпусов и в жилах военных кабелей, переброшенных от одного дома к другому, протянутых по закоулкам чердаков, тонкоголосо заливался в струнах внутриполковой связи.
Разведчики роты сходили ночью за языком и, захватив в немецком блиндаже спящим рослого ефрейтора, спеленав его веревками, приволокли на КП роты и свалили в углу, как тюк. Новый командир роты лейтенант Батурин подошел к нему, попинал ногой и брезгливо отошел.
— Развяжите его, пусть отойдет от страха. Пока не передрожит, никакого толку от него не будет…
В роте все еще присматривались к лейтенанту, неизбежно сравнивая его с капитаном Батуриным. Однажды Тиунов услышал в первом взводе разговор командира минометного расчета, рыжеусого Степана, со своим вторым номером, молодым солдатом Иваном.
— Простой, — говорил о новом командире роты безбровый и круглолицый Иван. Сидя в окопе на корточках, он обтирал тряпкой окрашенный в серо-зеленый цвет станок миномета, тогда как Степан, навертев на стальную проволоку пыж, прочищал им ствол. — Когда идет мимо, здоровкается всегда и шутит. Капитан, тот посуховатей был.
— Ты капитана не трогай, — не подымая головы, гулко, как в самоварную трубу, предупредил рыжеусый Степан.
— Я не трогаю, а только говорю, что хоть и братья они, а будто от разных матерей.
— Ты, Иван, еще бычок, — поднимая к нему лицо, сказал Степан, и волосатые ноздри у него задрожали.
Иван рассердился на него.
— Командовать командуй, а срамить не смей. При чем здесь бычок?!
— А при том, что его под какую титьку не ткни, ту и будет смоктать.
Уже дважды за это время к новому командиру роты пристреливались немецкие снайперы. Но один раз пуля зарылась у него в полевой сумке, а в другой раз только выбила из рук бинокль. Многие видели, как при этом лейтенант, который рассматривал в бинокль из-за бруствера окопа развалины на противоположной стороне уличного перекрестка, даже не тронулся с места, только чуть побледнел, и сразу же отметили:
— Не любит кланяться нулям…
— Если он свою жизнь не бережет, то как же он… — начал на это возражать рыжеусый Степан и смолк, встретившись взглядом с Тиуновым.
Присматривался к лейтенанту Батурину и Тиунов. Он как будто бы уже успел примириться с уходом капитана из роты, и его скуластое, смуглое лицо ничего не выражало, кроме обычной сдержанности. Как-то побывал он на КП батальона.
— Как живешь, Хачим? — спросил его капитан Батурин.
— Ничего, — скупо ответил Тиунов.
— Все у тебя по-старому?
— По-старому, капитан.
— Всё, кунак?
— Всё, — подтвердил Тиунов.
Лишь в голосе его капитан уловил, быть может, чересчур твердые нотки. Он вздохнул и расспросы прекратил.
Язык, которого принесли разведчики, после того как пришел в память, разговорился. Немецкий ефрейтор боялся, что его расстреляют. Из его слов выходило, что идут приготовления к штурму пятачка с целью сбросить оборонявшихся на нем солдат в Волгу. По ночам по ту сторону улицы накапливалась в развалинах пехота и подтягивались пушки.
Еще при капитане Батурине саперы начали подводить под развалины стен фугасы. Теперь командир первого взвода Сердюков доложил лейтенанту, что последний фугас уже подведен.
— Теперь можно и подрывать, — удовлетворенно сказал присутствующий при этом Тиунов.
— Зачем такая спешка? — возразил лейтенант. — Чем больше подтянутся, тем больше мяса будет.
— Капитан боялся опоздать… — осторожно сказал Тиунов.
— Капитан Батурин, конечно, мой брат, но командую теперь ротой, как известно, я, — глядя на него, медленно ответил лейтенант. Что-то новое, жестковатое, выступило у него в лице.
— И язык подтвердил: надо штурма ожидать. — Голос у Тиунова чуть вздрогнул, но тут же выпрямился.
— Паршивый фриц хотел нас запугать, а мы ему поверили. Сейчас я с ним поговорю. Приведи его! — приказал он ординарцу.
И когда Василий привел пленного ефрейтора, лейтенант, округлив глаза, закричал на него срывающимся баском:
— А ну, подойди сюда ближе, колбаса!
Тиунов тихонько вышел: он не любил, когда при нем таким способом выражали свою ненависть к врагам.
22
Все увереннее хозяйничала осень в пригоспитальном парке в старой части нефтяного города на берегу Каспия. Рабочие сгребали с дорожек медно-красную листву. По вечерам с гор стекала прохлада. Няни стали закрывать на ночь в палатах окна.
Подошел день выписываться из госпиталя Жуку. С утра он сходил к главному хирургу на последний осмотр, получил в складе свое обмундирование.
— Все же это чучело в очках не забыл написать: «С ограничением», — жаловался потом Жук, стоя перед своим отражением в застекленной двери палаты и тщательно выскабливая бритвой смуглые щеки. — Что ему стоило вместо «к нестроевой» поставить «к строевой службе». В двух буквах дело. Ну, добраться бы до фронта. — Отступая на шаг от двери и вглядываясь в стекло, он с огорчением заключил — До своего беловского корпуса теперь мне долго добираться, сперва надо через Каспий в Среднюю Азию переплыть, а там еще ехать через всю Россию. Придется ближе причаливать. Говорит, зачем-то две донские дивизии из-под Туапсе на Терек перебросили.
И он покосился одним глазом на Лугового. Все время Луговой молча лежал вверх лицом на койке, по отчужденному взгляду можно было догадаться, что мысли его витают где-то не здесь. Но при последних словах Жука он повернул голову. Жук улыбнулся.
— Могу добавить, что и в наш госпиталь поступило предписание: всех кавалеристов из донских казаков после излечения направлять в новый пятый донской кавкорпус — Попрыскав на себя из флакона одеколоном и разглаживая расческой усы на молодом лице, Жук снова покосился на Лугового. — Похоже, подвижные части создают. Явно замышляется что-то крупное. Ты куда? — вдруг закричал он, увидев, что Луговой, встав с койки и решительно запахнув халат, направился к двери.
Но Луговой не оглянулся. Шаги его быстро удалялись за дверью по коридору.
Когда Луговой вошел к главврачу, тот сидел за столом в халате и колпаке, нахохлившись. С утра он уже выгнал из кабинета пятерых человек, просивших его о досрочном увольнении из госпиталя.
— Ну-с? — не поднимая головы, спросил он голосом, не предвещающим ничего хорошего.
Луговой стоял перед его столом молча. Тогда главврач с удивлением поднял голову. Злые огоньки загорелись у него за стеклами очков.
— Вы еще долго собираетесь стоять передо мной, как столб?
— Я, Георгий Ильич… — начал Луговой.
— Прошу зарубить, что я вам не Георгий Ильич, а полковник медицинской службы! — закричал главврач. — Вы, капитан, чем до ранения командовали, эскадроном? — спросил он тише.
— Так точно, товарищ полковник медицинской службы, — ответил Луговой.
Главврач с досадой отмахнулся.