— И уже жулик, сукин сын, обманом начал лагерную жизнь… Ну, говори, кто тебя подучил в лекари податься, — вставая и медленно подходя к Радину, спросил «Иван Грозный».
— Никто. Я действительно студент-медик…
— Врешь, мерзавец! Я таких, как ты, за версту чую, недаром пять лет со всякой сволочью вожусь. А ты иди! — поворачиваясь к конвоиру, приказал он.
— Слушаюсь! — исчезая в дверях, выкрикнул тот.
— Так никто, значит. А на воле, на гражданке, ты тоже лекарем был?
— Не был… Книги писал, литературой занимался.
— Так чего ж ты, гад собачий, себя за студента выдаешь?
— Не выдаю, а так оно и есть… Я писатель, но и медицину люблю. В вечернем обучался…
— Врешь, — остановил его начальник. — Меня браток, не надуешь, — и он завертел перед самым носом Радина указательным пальцем.
— Я говорю правду, гражданин начальник.
— Кто тебя научил врать, я тебя спрашиваю? Ты что, думаешь, я такой уж неотесаный Митюха, что не понимаю, что писать книги и людей лечить невозможно, — вдруг закричал «Иван Грозный». — Ну, что молчишь, гад? Нечего ответить? Я, брат, на три аршина сквозь землю вижу, меня не обманешь…
— Я не обманываю, только должен вам напомнить, что Чехов был врачом и писал одновременно книги. Доктор Вересаев тоже был отличным врачом…
— Врешь ты все, — чуть опешив, сказал начальник лагеря.
— Говорю правду, проверьте, пожалуйста. А Нарком здравоохранения, товарищ Семашко, тоже оставил после себя ряд литературных произведений — новеллы, мемуары…
— Са-машко? — в раздумьи переспросил «Грозный».
Начальник лагеря был озадачен. Он потер переносицу и уже спокойнее спросил:
— Значит, ты тоже хочешь, как Чехов?
Несмотря на сложность ситуации, Радин еле сдержал улыбку.
— Если б я писал, как Чехов, конечно, медицину оставил бы, но… — он развел руками, — куда мне до Чехова…
— О, вот это я люблю, — вдруг преображаясь, сказал начальник. — Что скромный, — пояснил он. — Кто скромный, тот еще не потерянный для нас человек, может еще выправиться и со временем опять пользу людям принести… Ты, видать, из таких.
Он сел снова за сто л, глотнул кофе и через плечо крикнул куда-то в третью комнату:
— Маша! Иди сюда, подогрей кофе, да вот на своего писаку полюбуйся. Это жена моя, — с неожиданно доброй улыбкой сказал он, — она твои книги читала, говорит — талантливый, хороший писатель.
Я вот потому тебя и вызвал, думал, ты хвастун, зазнайка какой, а ты ничего, скромный.
В комнату вошла молодая, лет тридцати женщина с простым приветливым, лицом.
— Познакомьтесь, вот он, твой Радин, — чуть насмешливо, но мягко сказал начальник лагеря.
— Здравствуйте, — подавая руку смутившемуся от неожиданности Радину, сказала она. — Я Мария Ивановна, жена Ивана Васильевича. Вы не придавайте значения его брани, это… — она махнула рукой, — по положению.
— Но, но, Маша, не порть его, а то из-за твоих слов как бы в карцер не угодил.
Радин неподвижно стоял, ожидая чего угодно, — и доброго, и дурного.
— Так вот что, я вызвал тебя для проверки, но раз ты и медик, и писатель — твое счастье. Убедил ты меня. Валяй, будь и тем, и другим, только вот что… Скажи ему сама, Маша, — обратился он к жене.
— Дело в том, что у меня здесь большая библиотека, тысяча с чем-то томов…
— Она любительница книг, все время читает да деньги на них тратит, — не без самодовольства сказал начальник.
— …а порядка нет; их бы надо тематически объединить, переписать и уложить на полках по алфавиту и темам…
— Во, во… по темам, — поддакнул муж.
— Времени у меня, да и знаний для этого нет, вот если б вы, товарищ писатель, согласились привести библиотеку в порядок…
— Согласились… — недовольно повторил «Иван Грозный». — С завтрашнего утра за дело, и все! Понятно? — обернувшись к Радину, строго сказал он.
— Понятно. Я с радостью возьмусь за это.
— Молчи, тебя не спрашивают, с радостью или как… Делай дело, и все, понятно? — и не дожидаясь ответа, он продолжал: — Ну, а раз ты еще и медик, так мешать тебе в этом не буду. Сделаем так: с десяти до четырех работай здесь, укладывай книги; наводи порядок, а с шести и до десяти — в околодке, лечи, а то и калечь арестантов, — засмеялся начальник. — Я отдам сейчас приказ, и с утра приступай к делу.
— Слушаюсь! — радостно выкрикнул Радин.
Он ждал, что его сейчас же уведут обратно, но Мария Ивановна отвела в угол мужа и что-то тихо сказала ему.
— Не положено, Маша, знаешь ведь, как обернуться может, — стал отговаривать жену начальник, но она настаивала на своем и он, махнув рукой, сказал: — Ну ладно, разве вас переговорить…
— Вот что, писатель, Маша — душевный человек, ей бы не в лагере начальницей быть, а в детской больнице няней… Я вот сейчас допью кофе, и уйду, ты тоже попей, небось, давно настоящего не пил, а Маша о-о, какая мастерица кофе варить… Выпей, а через пятнадцать минут я зайду и отправлю тебя обратно в околодок. Только ежели жалеешь себя и хочешь добра и себе и нам — ни-че-го про кофе, про разные там булки-мулки, ни-ко-му не говори, почему, сам знаешь….
— Спасибо… да я не хочу кофе…
— А я тебя не спрашиваю, хочешь или нет, пей, ешь, да помни, что я тебе сказал, — уходя, повторил начальник лагеря.
— Вы ешьте, прошу вас, — придвигая к Радину тарелку с пирожками и булочками, сказала Мария Ивановна, — позвольте, я налью вам еще стакан, — предложила она, когда спеша и обжигаясь, Радин быстро выхлебал свой кофе.
— Благодарю, я больше… — начал было он.
— Пейте, товарищ Радин, и не спешите. Иван Васильевич совсем не такой грозный и страшный человек, каким ему хочется казаться, — она вздохнула. — Вам с молоком?
— Если можно, черный и без сахара, — растерянно ответил Радин.
— Пожалуйста, я сама люблю черный да горячий крепкий кофе. Пожалуйста, — придвигая к нему стакан и пирожки, ответила она. — Нравы здесь такие… Но прошу вас, в дальнейшем не перечьте ему ни в чем. Он любит иногда вести беседы на всякие темы… Лучше молчите или соглашайтесь с ним.
Спустя несколько минут пришел и сам Темляков.
— Готов? — казенным голосом спросил он.
— Так точно! — вытягиваясь перед начальством, — ответил Радин.
— Иди в околодок, приказ о тебе дан, завтра к десяти приступай к работе. Увести его! — обернувшись к конвоиру, сказал он.
Шагая по лагерному двору, Радин так пожалел себя, что будь он один, непременно разрыдался бы от тоски и унижения.
Доктор молча взглянул на него, но ничего не спросил. В околодке было много больных и посторонних лиц из служебного персонала.
Позже, в обеденный перерыв, Радин вполголоса рассказал о причине вызова к начальнику, о кофе он умолчал, только сказал, что жена начальника лагеря показалась ему доброй и интеллигентной женщиной.
— Кажется, да. О ней всё отзываются хорошо, но, дорогой мой, вы писатель, значит, психолог… Будьте осторожны, не доверяйте здесь никому: первые впечатления часто обманчивы. Что касается «Грозного», то он не только самодур, он вообще психически не совсем нормальный человек. Безнаказанность, полное бесправие заключенных, абсолютная власть над ними разрушает и более сильную психику, чем у него. Она дала вам полезный совет, больше молчите, не высказывайтесь без необходимости и не перечьте ему. Как все неполноценные люди, он считает себя, особенно здесь, самым умным, самым советским, самым непогрешимым. Этот человек может неожиданно и погубить и спасти вас.
Так началась лагерная жизнь Радина. Иногда его предупреждали, чтобы он не являлся на работу в библиотеку. Это значило, что из Гулага в лагерь наезжало какое-то высшее начальство и останавливалось у «Ивана Грозного». Уже за несколько дней до этого скреблись и чистились полы, нары, входные двери, уборные, все ходили подтянутые, с сосредоточенными лицами, наиболее строптивые, в ком не было уверено начальство, отправлялись на дальние работы или в карцер. В такие дни Радин с утра до вечера работал в больнице, иногда доктор Карсанов давал ему возможность вести самостоятельный осмотр больных. Два других врача, тоже из заключенных, охотно помогали ему.
Однажды, когда он дописывал уже второй экземпляр каталога, книг, к нему вошел сам «Грозный». Начальник был без кителя, в белой рубахе с расстегнутым воротником и благодушно настроенный.
— Работай, работай… пиши, а я посижу возле, побалакаю с тобой… — он засмеялся, — день рождения у меня.
— Поздравляю вас, гражданин начальник, — сказал Радин.
— Чего поздравлять-то. Сорок второй пойдет, годы бегут… — Начальник улыбнулся. — Да-а… скоро и в старики запишут. А ты на военном в каком звании был?
— Старший лейтенант.
— Эх, промашку дал, зачем уходил в запас?
— Писать хотел, гражданин начальник.
— Ну и дурак. Был бы теперь майором, и на воле, а вот книги и довели тебя сюда.
Радин молчал.
— А человек ты неплохой, вот уже сколько ты здесь?
— Семь месяцев, гражданин начальник.
— Семь… — задумался «Грозный». — Семь… Наблюдаю я за тобой, работящий, не шпана, слово держишь, к людям уважение имеешь, и они к тебе тоже. Я, брат, слежу за тобой, доволен. А знаешь, что я для тебя вчера сделал? — вдруг спросил он.
— Не могу знать, — насторожился Радин.
— А вот знай. Тебя думали в другой лагерь перевести, а я — ни в какую! Нужный, говорю, он здесь человек, дельный, скромный и среди заключенных авторитетный. Нам бы, говорю, еще дать следует, а не отбирать. Ну, наверху послушались. Оставляем, говорят, дай о нем аттестацию. А знаешь, что это значит?
— Нет, — тихо сказал Радин.
— А значит это следующее: будут у тебя две или там три хороших аттестации, так тебе, когда срок придет, не дадут надбавки и за хорошее поведение на поселение куда или в легкую ссылку, понятно?
— Не… совсем…
— Эх ты, фоня-афоня, а еще писатель! Это значит, ежели плох и доверия к тебе нет, то хоть просиди ты сто лет в лагерях, а вместо выхода тебе прибавку лет на пять-десять припишут, понятно? Ну, а если есть хорошие аттестации, то кончил срок, — поезжай на поселение. Во как! Так я о тебе такое написал, что дай бог ближнему, какой ты хороший.
— Спасибо, гражданин начальник, — у Радина отлегло на душе.
— Это тебе спасибо, что честно работаешь, да еще Марье Ивановне, что указала на тебя в свое время. У тебя срок — три года?
— Так точно, три.
— Ну, здесь уже семь, да в заключении четыре, то да се, около года будет. Держись так и дале, писатель, в свое время уйдешь отсюда.
Он закурил, потом, видимо, обуреваемый потребностью беседы, спросил:
— Ну, как, народ боится меня, кажется?
— Не знаю, гражданин начальник. Я этого не слышал…
— Слышал… Недаром «Иваном Грозным» зовут. А я не грозный, я справедливый. Другой здесь черт знает что с вами бы сделал, а я по справедливости и правде… Заслужил чего — получай! Кому карцер, кому еще что, — по заслугам, а хорош, честно работаешь, даже паек и тот могу увеличить. Так я говорю?
— Так, гражданин начальник.
— То-то!.. Вот меня, я слышал, всякие там дураки да контрики осуждают, зачем я две недели назад стариков в шахты послал… слышал ты это?
— Слышал.
— Ну, а коли слышал, так знай, что я их спас, а не губить послал, как кто-то слух пустил. А этой шпане и невдомек, отчего я стариков в шахту направил. А как ты думаешь, почему?
— Не знаю, гражданин начальник.
— А потому, что я человек добрый и умный, вот почему. Приказ пришел послать на подмогу в шахту семнадцать человек, а кого, на какой срок, не сказано. Что я делаю? Исполнять приказ надо, а у меня наверху план горит. Знаешь ведь, у нас тоже нормы, тоже обязаны их выполнять. Пошли я семнадцать человек здоровых и молодых в шахту, что от этого будет? А будет вот что, — там они, может, и помогут, а наверху, в лагере, план вчистую, как есть, будет сорван. А что мне важнее? Конечно, здесь. Вот я подумал и решил: стариков у нас, таких, от кого как от козла молока, человек сорок найдется. Пошлю-ка семнадцать старых контриков под землю, пусть побудут в шахте, может, чем и помогут… Так и сделал, послал семнадцать хрычей и доложил… столько-то заключенных спущены в шахту на авральную работу, а семнадцать здоровых здесь свое дело без заминки выполнят. Ну, что я имею? План выполнен, приказ тоже, а стариков через две недели обратно поднял. Раз не сказано, на какой срок, я их по доброте своей на две недели спустил в шахту. Ну, видел, как? А всякая сволочь недовольна… На смерть, говорят, послал старых, а их всего-то шестеро и померли.
— Восемь, — тихо поправил Радин.
— Что-о?! Ах ты, сволочь, сука продажная, лягавый! — вскакивая с места и ударив по столу кулаком, закричал Темляков. — Следишь за мной, подлюга, для доноса собираешь… убью, стерва!.. — в ярости бросаясь на Радина, завопил он.
— Да что вы, гражданин начальник, что вы говорите… о каком доносе, да и зачем я следить буду… — отшатываясь к полкам, сказал Радин. — Ведь я же в околодке работаю, для вас каждый вечер списки больных и умерших готовим… я веду эти списки и наутро сам отнес вам, это ж моя обязанность…
Начальник стоял, тупо глядя на него, потом проговорил:
— Ну не шестеро… а какая разница. Главное, выполнил план и остальных вернул на поверхность. А ты что за них печалишься?
Он несколько секунд злобно глядел на Радина, потом отвернулся и, отходя, сказал:
— Черт тебя разберет, правду говоришь или крутишь…
— Правду, гражданин начальник, да и зачем мне лгать, или как вы сказали, крутить, к чему? Разве мог я даже мечтать о таком моем положении в лагере, когда шел этапом сюда? — он развел руками. — Можете думать обо мне как угодно, но негодяем и неблагодарным подлецом я никогда не был и не буду…
Темляков подошел к нему.
— Вот за то я тебя и отличаю, бывший лейтенант, — он похлопал Радина по плечу, — хоть и заключенный, а совести и спасиба не потерял. Я, брат, за тобой все время слежу… и знаешь, что в мою голову приходит? — Он оглянулся, посмотрел за дверь, прикрыл ее поплотнее и, пригнув к губам голову Радина, зашептал: — И у нас, в органах, бывают ошибки… Случается, не часто, но… бывают. Я это давно заметил. Ну ты, браток, в такой процент ошибок и попал… но ничего, отсидишь срок, все наладится, опять человеком станешь. А лагерь даже на пользу пойдет. Только ты забудь, — голос его неожиданно окреп, — что я тебе сейчас сказал, забудь, и точка, ровно ничего такого и не было, понятно?
— Будьте спокойны, гражданин начальник, не было и быть не могло, — сказал Радин.
— Умница, — похвалил его «Иван Грозный». — А что там шесть или восемь стариков отдали концы… — он махнул рукой, — какая разница… Зато другие живы и на поверхности снова… Да, — вспомнил он, — ты же еще с конвоем?
— Так точно!
— Сегодня отдам приказ расконвоировать тебя, будешь по территории ходить свободно, а после и вокруг лагеря, к поселку и деревне, как фершал, — он поправился: — как медработник ходить по вызовам будешь. Небось, не сбежишь? — довольный своей шуткой хохотнул Темляков.
— Благодарю вас, гражданин начальник. Этого я даже в мечтах не имел…
— А я имел. Я ведь добрый. Ты не верь вся кой сволочи, что я — зверюга или лагерный хам. Кому верю, тому добро делаю, не боюсь, что наверху узнают. Кто что заслужил, то и должен получать. Правильно я говорю, писатель? — снова похлопав по плечу Радина, спросил «Иван Грозный».
— Конечно.
— А тут и Марья Ивановна за тебя горой, и доктор этот из армянов, что ли, как его…
— Карсанов. Он осетин.
— Да, он хвалит тебя не нахвалится. Вот я тебе в свой день рождения подарок и принес… Помни меня и тогда, когда на свободе будешь.
— Всегда буду помнить, гражданин начальник.
— Я ведь и семью люблю. У меня Маша — вторая, первая жена четыре года как умерла. Под Вологдой дочка, ей десять лет, в деревне у бабки живет. Марья Ивановна ее как свою любит, может, даже поболе меня. Каждое лето с собой на курорт то в Крым, то в Сочи, а то еще куда берет, по два-три месяца с нею в городе или деревне живет, так ее дочка, Анютка, мамой называет. Вот она какая душа, Марья Ивановна, ласковая да добрая. Я ей предлагал — возьмем Анютку сюда, пусть вместе с нами живет, и тебе веселей, и ей лучше будет. Так знаешь, что она сказала, а? — Он снова оглянулся на дверь и зашептал на ухо Радину: — Избави, говорит, бог, сюда… чтобы ребенок на море слез и ужасов насмотрелся… Неужели ты, говорит, не понимаешь, что ты, взрослый, или с ума от всего сойдешь, или ожесточишься сердцем и перестанешь быть человеком. Видал, как? — засмеялся Темляков. — Она, брат, с сердцем, только закалки деловой нет. Добрая, но… баба, — махнул рукой «Иван Грозный». Секунды две он благодушно улыбался, затем насторожился и строго сказал: