— А что, очень интересно. Познакомлюсь с работой женсовета, — сказал Радин.
— Да, там весь президиум увидите, и Кусикову, это главная в совете, и Матюхину, и других.
Спустя несколько минут Радин уже был в клубе отряда, где должен был произойти суд над санитаркой Сусейкиной.
«И чего они посадили меня в президиум?» — тоскливо подумал Радин, слушая однообразные выступления женщин.
Правда, речь третьей выступающей привлекла его внимание. Она говорила громко, стараясь выкрикнуть как можно сильнее фразы, вроде: «Мы должны быть бдительными… Каленым железом выжигать…» Самая же суть выступления сводилась к тому, что санитарка Сусейкина чуть ли не враг народа и что ее преступление может нанести неисправимый ущерб народному хозяйству, поэтому ее надо судить строго и беспощадно.
— Каленым железом надо выжигать подобных паразитов, еще кое-где сосущих народную кровь, — энергичным взмахом руки закончила свою обвинительную речь выступавшая.
Крупная, с белым лицом и резкой жестикуляцией, она произвела впечатление на зал.
— Правильно, Самарова! Судить таких надо! — послышались из зала голоса.
— Кто это? — спросил Радин соседку.
— А это наша бой-баба, учредитель женсовета Зина Самарова, жена командира заставы. Может, знаете капитана Левкина, так это его жинка. Хоть и разные фамилии, однако ребенок у них есть, — засмеялась Кусикова. — Сейчас она на курсах медсестер занимается. А что, понравилась? Женщина она молодая, кровь с молоком, и характер у нее не злой, только строгая, — снова засмеялась она.
Говорили они тихо, но Самарова, видимо, догадалась, что разговор идет о ней, и пересела поближе к ним.
— Хорошо говорила Зина. Прямо прокурорская речуга, — сказала Кусикова.
— А то, ежели их миловать, так от воров жизни не будет, — ответила Самарова и победно посмотрела Радину прямо в глаза.
Взгляд ее был прямой, глаза смотрели в упор, вызывающе и смело.
— А вы писатель, гость из Ленинграда? — усаживаясь почти рядом, спросила Самарова.
— Из Москвы… — с улыбкой ответил Радин.
— О-о! Это еще лучше. Я, знаете, еще ни разу не была в Москве. А уж как хочется, как хочется, — негромко сказала Самарова.
— А ты, Зина, отпросись у мужа, возьми у него двухнедельный отпуск и поезжай с товарищем в Москву. Он тебе там все покажет, — засмеялась Кусикова.
— А что? И поеду. Насчет мужа — это дело второстепенное. Главное, чтобы товарищ, — она кивнула на Радина, — согласился.
В ее словах, манере разглядывать собеседника было что-то неприятное, и Радин отвернулся.
— А все же это не дело, дорогие товарищи, — вставая с места, говорила одна из женщин, — нельзя так, просто нехорошо… — и, обращаясь к председательствующему, сказала. — Товарищ Ильин, а ну, дай-ка и мне сказать слово.
— Отчего ж… Иди, Марья Ивановна, говори свое слово, — ответил Ильин, парторг.
— Кто это? — наклонясь к нему, спросил Радин.
— Моя жена… — засмеялся капитан. — Сейчас она расчешет Самарову.
Марья Ивановна уже поднялась на трибуну и громко заговорила:
— Это что ж такое, товарищи? Навалились скопом на Сусейкину и давай давить… Так, что ли?
Она обвела взглядом зал.
— А я вот не согласна! Дело, конечно, плохое она сделала. Воровать нельзя, не годится…
В зале шумно засмеялись.
— Правильно, Марья Ивановна, не годится…
— Да вор вору рознь. Какая она воровка, когда у нее даже смены белья нет, что на ней — то и все… Постирает — сменить нечем. А ты, Зинаида, — обернулась она к Самаровой, — коришь ее всякими словами, а об ее житье-бытье и не подумала! Промахнулись мы все, а теперь вот поддержать надо. Все! — сходя с трибуны, под аплодисменты закончила Мария Ивановна.
— Вот и адвокат есть… Может, кто еще сказать хочет?
— Пора кончать, затянули собрание, — как бы подводя итог всему проделанному, сказал капитан Вострецов.
— Подождите минутку. Дайте сказать мне, пока не вынесли решение, — раздался в глубине зала голос.
Радин сразу узнал уже знакомый голос, а Самарова, презрительно скосив глаза, чуть слышно сказала:
— Ага, вот и тоненькая рябина, царевна-несмеяна выступить хочет…
К трибуне подходила Четверикова. Она шла быстро, уверенно, со спокойным лицом и лишь чуть тревожными глазами.
— Красивая, — тихо сказал Ильин, восхищенно глядя на женщину.
— Ага, вроде гадюки, — еле слышно, со злобой сказала Самарова и, широко улыбнувшись, дружески закивала головой поднявшейся на трибуну Четвериковой.
В зале стало тихо. Все выжидательно смотрели на жену начальника.
— Товарищи, — негромко, но ясно, отчетливо прозвучал голос Четвериковой, — я с самого начала внимательно слушала выступавших здесь людей и ничего не могу сказать против. Все, что они тут говорили — верно, все, в чем обвиняли Сусейкину — правда. Так в чем же дело? Все как будто бы ясно, и преступницу надо осудить. Но я говорю «как будто бы» и говорю это не случайно. — Она изящным жестом поправила разметавшуюся прядь волос. — А ведь дело обстоит иначе. Никакого «дела» и не было бы, если б мы, и в первую очередь это относится ко мне, и к вам, женщины, жены политработников и командиров, никакого преступления не было, если бы мы по-человечески отнеслись к Сусейкиной. Права Марья Ивановна Ильина, что упрекнула всех нас в равнодушии. Мы много говорим о том, что самое дорогое — человек, что мы, советские люди, отличаемся любовью к обществу и высокой гражданской моралью. Кричим об этом, а вот произошел подобный случай, и мы сразу же забываем и нашу заповедь, и нашу мораль. Вот вы, — она повернулась к президиуму и глаза ее впервые встретились с глазами писателя. Она быстро перевела взгляд на Самарову и повторила: — вот вы, товарищ Самарова, говорили, что надо наказать и осудить Сусейкину.
— Говорила и буду говорить, — вызывающе и очень громко сказала Самарова.
— А вы бы до того, как прийти сюда, пошли бы вместе с двумя-тремя товарищами и не формально, а по существу разобрались бы: почему Сусейкина украла эти жалкие две простыни и солдатскую рубашку?
— Пропить, вот и все! — с усмешкой выкрикнула Самарова.
— А вот, оказывается, и не «все»: Дело, товарищи, — уже обращаясь к залу, сказала Четверикова, — дело в более сложном и стыдном для нас, для всех нас. Ведь вот она, эта женщина, жила среди нас и никто — ни я, ни вы не поинтересовались, как она живет, одинокая, без мужа, без семьи… Интересовался кто-либо ею? Никто, ни один человек. А следовало бы.
— Правильно говорит доктор. Ну, попади кто из нас в такую же беду, когда у тебя ни белья, ни жилья, ни денег… — сокрушенно сказала сидевшая в первом ряду женщина, жена одного из командиров.
— Товарищ Четверикова правильно подошла к вопросу, — поднимаясь с места, сказал Ильин. — Возле нас находился одинокий человек, без денег, без поддержки. А мы, что мы сделали, чем помогли товарищу в беде?
— Мы, оказывается, виноваты!
— Вот, товарищи, здесь находится гость из Москвы, известный писатель товарищ Радин. Писателей называют инженерами человеческих душ. Пусть он тоже выступит и скажет свое мнение по этому поводу… Попросим товарища высказаться… а? — поворачиваясь к Радину, произнес парторг.
В зале зааплодировали.
— Честно говоря, я не думал, что стану свидетелем столь неприятного разговора, и тем более, что сам буду принимать в нем участие. Граница, мужество, романтика — и вдруг такое. Так что вы меня простите, товарищи, если я буду очень краток. Мне не понравилось выступление товарища Самаровой, это я вам скажу откровенно. Нельзя одинаково жестко судить настоящего преступника и бедную, заблудшую душу… А где же наша советская дружба, наша социалистическая мораль? Конечно, воровство, даже мелкое — вещь отвратительная. Но когда у человека нет лишней простыни — тут, товарищи, есть, над чем задуматься. Больше мне нечего сказать.
— Правильно! Верно!
Радин сел на место, а тронутые его словами люди зашумели.
Прозвенел колокольчик. Все стихли.
— Товарищи, теперь, когда нам уже все Ясно надо заканчивать собрание, — сказал Ильин. — Есть предложение — объявить общественное порицание товарищу Сусейкиной за ее необдуманный поступок, признать ее заслуживающей снисхождения и ограничиться предупреждением и одновременно помочь ей стать на ноги, морально и материально, поддержать ее всем коллективом. Кто за это?
Когда Радин выходил на улицу, он неожиданно столкнулся с Четвериковой.
— Спасибо вам, Владимир Александрович, — просто, как будто продолжая начатый разговор, сказала она.
Радин был рад этой встрече, ее словам, ее доброму взгляду и тому, что эта милая женщина шла с ним рядом.
— Вы куда идете сейчас? — спросила Софья Аркадьевна.
— Никуда. Просто никуда или, как говорится, куда глаза глядят, — улыбаясь, сказал Радин.
— Тогда проводите меня до дому. Вы знаете, где мы живем?
— Где-то там, — неопределенно указав рукой, сказал Радин.
— Вот и нет, — рассмеялась Четверикова, — совсем в другой стороне. Сейчас мы свернем налево, а там, за площадью, и наш дом. Знаете, что, Владимир Александрович, — вдруг приостановилась она, — знаете, что сегодня у меня день не рабочий, и Григорий Васильевич, муж мой, тоже вернется рано, — приходите к нам обедать часов в пять, нет, даже раньше, в четыре тридцать, хорошо?
— Да удобно ли будет?
— Григорий Васильевич уже несколько раз говорил, что хочет пригласить вас, но я, — она засмеялась, — сама пропускала это мимо ушей.
— Почему? — спросил Радин.
— Да потому что… не знаю, почему, — вдруг по-детски развела она руками.
Он удивленно взглянул на нее и рассмеялся.
— Григорий Васильевич мне рассказывал, что вы хотите писать о границе книгу, очерки о солдатах, их жизни и службе.
— Да, вот я уже побывал на ряде застав. Там, наряду с охраной границы, караульной службой, идет попутно и своя жизнь. Есть семьи, есть чудесные дети, — вспоминая Леночку, улыбнулся он.
— Вы любите детей? — вдруг сказала она.
— Очень! — ответил Радин.
— Я тоже, — с какой-то затаенной грустью произнесла Четверикова.
Они пошли по пыльной, с узким тротуарчиком улице, вдоль которой тянулись сплошь одноэтажные дома. Две женщины на коромыслах несли воду. Свинья с десятком поросят важно разлеглась в луже у водоема. Петух, куры, зелень, выбивавшаяся из-под булыжника, палисадники домов с крашеными воротами и цветными ставнями, — все это было глубоко патриархально и незнакомо Радину.
— Здесь у вас все так интересно и необычно, Порой даже не веришь своим глазам, — останавливаясь возле дома, построенного теремком, с петухом на крыше и флюгером на воротах, сказал он.
— Потому что вы из столицы, — тихо сказала Четверикова. — И мне первое время нравилось все это, — не глядя на теремок, сказала она. — Домик построил местный художник Творогов. Он умер, а теремок остался. А я знала, что вы защитите эту бедную женщину, — вдруг резко повернула разговор Софья Аркадьевна.
— Почему? Спасибо, Софья Аркадьевна, — мягко сказал он, — но великодушие проявили вы я только поддержал вас.
Она ничего не ответила и лишь благодарно взглянула на него.
— А вот и наш дом, — указывая рукой на небольшой, нарядный, одноэтажный домик, сказала она.
Вокруг дома был сад, вернее, садик. На узкой, посыпанной толченным кирпичом дорожке белели две скамейки, под деревом стоял вкопанный в землю круглый стол, а чуть поодаль висел гамак.
Софья Аркадьевна перехватила взгляд Радина.
— Эти мелочи возбуждают недовольство кое-кого.
Они остановились у калитки.
— Итак, Владимир Александрович, мы ждем вас. Я не прощаюсь.
«Удивительная женщина», — думал о ней Радин, возвращаясь обратно.
До назначенного часа было еще далеко. Надо было как-то убить время, и Радин пошел бродить по городку.
«Может, пойти в кино?» — в раздумье остановился он возле афиши, наклеенной на дощатый забор. Раздумав, он пошел дальше по главной улице городка.
Проспект Сталина, — так помпезно называлась эта серая, типично провинциальная улица в захолустном, военном городке.
«Дань времени», — подумал Радин, шагая по этому, ничем не отличавшемуся от других улиц, «проспекту». Те же низенькие дома, серая мостовая с выщербленным булыжником, и лишь козы вместо свиней теперь попадались ему навстречу.
Длиннорогие, с трясущимися бородками, с бубенчиками или веревками на шеях, они щипали траву, окаймлявшую пустыри и палисадники.
«Сельская идиллия», — усмехнулся он.
Радин уже начинал жалеть Софью Аркадьевну, надолго осевшую в этом скучном городке.
— Бугач! — проговорил он, вспоминая, как долго искал на военной карте этот ничем не примечательный городок.
«И какая она все же милая женщина», — вдруг ни с того, ни с сего подумал он.
«Парикмахерская», — прочел Радин, останавливаясь возле стеклянных дверей, над которыми красовались огромные буквы и был выведен некий субъект с чудовищно разросшейся шевелюрой и лихо закрученными кверху усами.
— Забавно. Ну, где еще встретишь такую архаическую, времен НЭПа, вывеску.
И он решительно шагнул внутрь.
— Постричь, побрить, помыть голову? — делая нечто вроде поклона, спросил его парикмахер, тощий и костлявый мужчина лет пятидесяти.
— Побрейте и подравняйте на висках и затылке, — садясь в кресло, сказал Радин.
— Приезжий будете? — ловко и увлеченно намыливая ему щеки, поинтересовался парикмахер.
— Да, ученый буддист из Москвы, — очень серьезно и важно ответил ему Радин.
«Забавный город», — подумал он и снова вспомнил Софью Аркадьевну.
— О, да вы, товарищ писатель, точны, как часы. Прямо военная точность, — выходя навстречу гостю, сказал полковник.
— Семь лет службы в армии, — и вот вам результат, — пожимая руку полковнику, пошутил Радин.
— Ну, это особенно приятно, свой, значит, военная косточка, — обрадовался Четвериков. — А где служили, в пехоте?
— В артиллерии. Окончил артиллерийское училище, затем арткурсы в Ленинграде. А служил в тяжелом гаубичном дивизионе в Закавказье, возле турецкой границы, может, слышали такое местечко — Ханкала?
— Не слышал, а вот что вы свой брат, солдат, это хорошо, — еще раз повторил полковник.
— Демобилизовался в звании старшего командира батареи в тридцать первом. С тех пор занимаюсь литературой.
— И это добре. Теперь я понимаю, почему вас к нам, пограничникам, потянуло. Что ни говори, а военная закваска свое возьмет.
— А где Софья Аркадьевна? — спросил Радин.
— По хозяйству хлопочет. Какой-то пирог в честь вашего прихода печет, — усаживаясь возле гостя, сказал полковник. — Я из Политотдела получил указание предоставить вам побольше материалов, чтобы вы пошире охватили нашу службу. А поди трудно все-таки писать? — с наивным любопытством спросил он.
— Да нет… ведь это же моя профессия, — неопределенно сказал Радин.
— А я б не смог. Вот думал я о том, как вы пясать о нас будете и, ей-ей, не знаю. Больно трудная задача, уважаемый Владимир Александрович. Написать статью, доклад, даже, скажем, для газеты, это я понимаю, но вот сочинить рассказ или еще хуже, — он добродушно засмеялся, — роман, мне думается, дело посложнее, чем целой дивизией командовать.
Радину нравился этот пожилой крепыш, с такой откровенной непосредственностью беседовавший с ним. Радину было легко и приятно. Все было удивительно мило и тепло. Чистая скатерть, белоснежные салфетки, вкусный обед, неожиданно простой и дружеский прием, — все было очень по душе Радину, но больше всего — хозяйка, приветливая, со сдержанными манерами истинной ленинградки.
Когда после обеда они перешли в гостиную, Нетвериков сказал:
— А что, Соня, не завести ли патефон?
Радин, которому почему-то сейчас совсем не хотелось музыки, вопросительно взглянул на хозяйку.
— Нет, Гриша. Я хочу поговорить с Владимиром Александровичем о Москве, о книгах, о писателях, которых знаю только понаслышке. Вам не скучно будет?
— Наоборот. Я с радостью отвечу на ваши вопросы, — сказал Радин.
— Давайте в сад? Там сейчас хорошо, цветы, воздух, — предложила хозяйка.
В саду действительно было хорошо. Уже отцветал жасмин и его тонкий, пряный аромат явственно чувствовался в предвечернем воздухе. Начинавшие наливаться яблоки-скороспелки, еще небольшие, зеленые, густо осыпали деревья в саду. Их щекочущий ноздри запах сливался с ароматом жасмина и пышно разросшегося шиповника. Запоздалые шмели и пчелы еще кружились над цветами. В садике было так уютно и спокойно, что Радин невольно закрыл глаза. Так они, словно старые и добрые знакомые, просидели до сумерек.