— Чтоб я стрелял?! Григорий Иванович, да за ково ты меня считаешь? Неуж враг я тебе? — В голосе Федотки послышалась обида. — Да я морду набью, кто поднимет винтовку на рабочего брата. Во! — парень завертел перед Осипом и Епихой своим увесистым кулаком.
— Постой, Федот, не шуми, — остановил его Осип. — Григорий Иванович, — обратился он к Русакову, — а мы так думаем: пускай нас хоть в каталажку садят, а «Боже, царя храни» петь не будем.
— Придет время, мы царю другую песню споем, — сказал уверенно Русаков и, проводив их до крыльца, вернулся в комнату.
В тот день парни с горя напились. Оська с Федоткой долго буянили у ворот фирсовского дома, требуя, чтобы вышел Сергей. Прокопий пытался их уговорить, но рекруты начали уже ломиться в ворота, и только подоспевшие стражники спасли Сергея от расправы.
Скучно стало в доме Батуриных после проводов Епихи. Плакала мать, хмурился Елизар и однажды пришел домой выпивши, что случалось с ним редко. Пасмурная ходила Устинья. После покрова новое, более тяжелое горе навалилось на Устеньку. Сергей Фирсов женился на Дарье Видинеевой. Вошел в избу отец и первый раз после отъезда Епихи весело сказал:
— Подрядился к Никите Фирсову на целую неделю, гостей развозить по городу. Сын Сергей женится.
Не заметил отец, как побледнело лицо дочери. Устинья ушла в свою горенку, прижимаясь лбом к холодному стеклу окна, долго стояла молча. Давит сердце тяжелый камень, теребит руками Устинья бахрому платка, вздрагивают плечи от рыданий, белый свет не мил.
Наутро она встала, точно больная. Отец налаживал во дворе кошевку. Увидев дочь, он крикнул ей:
— Устя! Вплети гнедому ленты, скоро буду выезжать.
Девушка вернулась в дом, открыла сундучок, вынула широкие розовые ленты и, накинув полушубок, неторопливо пошла в конюшню. Погладила гнедого по гриве и, не выдержав, заплакала. Конь скосил на нее темные, агатовые глаза и мягкими губами стал шевелить выбившиеся из-под платка волосы молодой хозяйки. Плохо слушались руки, вплетавшие ленты в густую гриву коня.
«За что такая мука?» — Устинья припала к шее гнедого и дала волю слезам. Выйдя из конюшни, она направилась к Григорию Ивановичу. Переступила порог и вяло опустилась на лавку. Увидев ее заплаканное лицо, Русаков участливо спросил:
— Что с тобой?
— Так, — ответила неопределенно девушка и, подперев рукой щеку, стала смотреть в окно.
— Обидел кто? — продолжал допытываться Русаков. — Или дома неприятность? — Устинья отрицательно покачала головой и крепче сжала губы.
— Не пойму, — подойдя к ней вплотную, он положил руку на ее плечо. — Скажи. — Девушка молчала. — Ага, теперь я начинаю кое-что понимать. — И, вздохнув, он сказал задушевно:
— Ничего, Устенька. Всякое бывает. Надо пережить и это. Время все исцелит. Вот когда у нас не будет ни бедных, ни богатых — все будет по-другому, — продолжал он.
— Стало быть, я родилась не во-время? — горестно сказала девушка.
— Как тебе сказать? Ты родилась в тяжелое время. Нужно взять себя в руки. Больше прислушивайся к разуму, чем к сердцу, а оно, в особенности у девушек, неспокойное.
Устинья с благодарностью посмотрела на Григория Ивановича.
— Ну вот, я вижу, тебе немножко и легче, постарайся не думать о нем.
Русаков опустился на лавку рядом с девушкой. Вместе с жалостью в нем вспыхнуло более сильное чувство, ростки которого он старался заглушить еще с первой встречи с Устиньей.
Часто, сидя за книгой, он невольно прислушивался к ее голосу, который доносился из соседней комнаты. Как далека от Устиньи та, на которой он имел несчастье жениться. Она не пришла даже проститься, когда отправляли его в ссылку.
И вот теперь появилась Устинья. Вошла незаметно в его сердце, Григорий Иванович понимал, что между ними большая разница в возрасте, и пытался гнать от себя всякую мысль о девушке, но не мог. Ее облик неотступно следовал за ним. И сейчас, всматриваясь в похудевшее лицо Устиньи, ему хотелось успокоить, приласкать ее, открыться, сказать что-то большое, радостное, и Григорий Иванович произнес с теплотой:
— Не печалься, Устиньюшка. Может быть, сойдутся в жизни пути-дороженьки с другим, который будет тебя любить по-настоящему, — вырвалось у Русакова, и он в волнении отошел к окну.
К свадьбе Никита Захарович стал готовиться задолго. Решив тряхнуть кошелем, он уже денег не жалел. Написал своим дружкам в Новониколаевск, и те выслали ему несколько бочек с обской стерлядью. Фрукты были заказаны челябинским татарам, вино — в Зауральске. Из Шадринска привезли в корзинах живых гусей. Приглашения были разосланы во все концы Приуралья. Никита нанял несколько ямщицких троек и пар у местных жителей.
За два дня до свадьбы прибыл Мартин-Иоган Тегерсен, вместе со своим компаньоном, толстым и круглым, как шар, господином Брюлем. Прикатил Бекмурза с красавицей Райсой. Появился Дорофей Толстопятов со своей угрюмой Агриппиной, вернулся из Зауральска Никодим. Вскоре дом Фирсова загудел от голосов приезжих гостей. На свадьбу брата приехал из Петербурга Андрей.
Агния ждала Константина Штейера, воинская часть которого была расквартирована в Зауральске.
Сам жених находился больше у Дарьи Видинеевой, чем дома.
Церемонию приема гостей невеста поручила купцу первой гильдии, известному проныре Петру Ивановичу Кочеткову, ее дальнему родственнику. Кочетков когда-то бывал в больших городах и обедал однажды у губернатора. Не было только подходящего шафера для невесты. Местные купеческие сынки пользовались в Марамыше и окрестностях незавидной репутацией. По совету своего будущего свекра, Дарья Видинеева остановила свой выбор на достойном представителе богатой фирмы Мартине-Иогане Тегерсене. Датчанин был на верху блаженства.
— О ви, королева, повелевайт, — произнес он, восторженно закатив глаза. — Я котоф целовайт фаш чудный шлейф.
— Зачем, — улыбнулась Дарья, — прошу вас только следить за тем, чтобы на мой шлейф не наступали ногами.
— Карашо. Ваш… как это по-рюсски? — Мартин по крутил пальцем по воздуху: — Ваш покоронный слюга.
— Похоронный? Вы остроумны. Но умирать я пока не собираюсь.
— Утифительный рюсски язык, — пробормотал про себя озадаченный Тегерсен и, расшаркавшись, вышел.
С Мартином Ивановичем вышла заминка. Отец Дометиан не хотел его пускать в храм, как протестанта, но Никита быстро уладил дело, сунув протоиерею четвертную.
Народу в соборе набилось много. Толпа любопытных стояла и за оградой. Всем хотелось посмотреть на молодую чету. Невеста была одета в платье лилового цвета из тяжелого шелка. На ногах были белоснежные туфли из атласа, с золотой отделкой. На груди Видинеевой покоилось бриллиантовое колье, подарок жениха. На руке — массивный браслет, изображающий змею, глаза которой были сделаны из драгоценных камней.
На шаг от невесты, в черном фраке, в ослепительной манишке, приподняв белобрысые брови, стоял чопорный Мартин-Иоган Тегерсен.
Лицо Сергея было бледно. На душе было невесело. Он думал об Устинье, вспомнил последнюю встречу с ней у реки. От этого воспоминания стало совсем не по себе.
В день свадьбы, как только замолкли за мостом колокольцы отцовских коней, Устинья стала поспешно куда-то собираться. Матери дома не было. По торопливым движениям девушки, ее измученному лицу Григорий Иванович понял, что с ней творится что-то неладное, и вышел на крыльцо. Вскоре показалась Устинья и сделала попытку проскользнуть мимо Русакова.
— Ты куда, Устенька? — спросил он.
Девушка опустила голову. Ее лицо было бледно.
— Туда, — сказала она тихо. Было заметно, как ее пальцы нервно забегали по опушке полушубка.
— Нет, итти тебе нельзя. — Взяв ее за руку, Русаков слегка потянул ее в избу. — Повторяю, итти тебе сейчас нельзя.
— Пустите! — надрывно выкрикнула Устинья и сделала попытку вырваться из его рук. — Пусти, может, свет мне не мил, в прорубь легче броситься. Пусти! — девушка забилась в руках Русакова. — Пусти! — Полные слез глаза Устиньи с мольбой посмотрели на Русакова. — Григорий Иванович, да что это такое? Сережа! Сереженька! — и, припав доверчиво к плечу Русакова, девушка зарыдала.
Ее волнение передалось Григорию Ивановичу. Стиснув зубы, он с силой толкнул плечом дверь избы. Помог Устинье раздеться и, усадив на лавку, взял ее за руки.
— Зачем ты будешь мучить себя там, в церкви. Поверь, он не стоит слез. Не надо себя унижать.
Устинья осталась дома.
Глава 22
Свадебное пиршество продолжалось пять дней. Андрей стал собираться в путь. Уложив в чемодан свои вещи, он зашел к Сергею.
— Мало погостил, — протягивая ему руку, сказал, тот на прощанье. — Ты, кажется, зимой заканчиваешь училище? — спросил он Андрея.
— Да.
— Я, признаться, говорил уже с отцом. Он думает направить тебя в Зауральск.
— Мало ли что он думает. У меня свои взгляды на будущее, — хмуро произнес Андрей.
— Что ты намерен делать?
— Посмотрю, — уклончиво ответил Андрей.
Чувство отчужденности к брату, которое началось года два тому назад, вновь овладело им и, сухо простившись с Сергеем, он вышел.
Вечер Андрей провел у Русакова. Утром Андрей уже был на Качердыкской дороге. Завернувшись потеплее в тулуп, он отдался воспоминаниям о первой встрече с Христиной. Весна 1910 года. Челябинск. Андрей приехал погостить к своему товарищу. Выпускной вечер в женской гимназии. Во время торжественной части, когда объявили имя выпускницы для получения золотой медали, к столу подошла девушка среднего роста, со смуглым цветом лица, умными карими глазами. Сделав легкий реверанс сидевшим за столом, она вернулась на место. Во время танцев Андрей пригласил ее на кадриль. Усталые, они вышли в тенистый сад гимназии и, сев на скамейку, окруженную густыми кустами акации, разговорились. Христина Ростовцева, так звали девушку, собиралась ехать на работу в школу, где жили ее старики — в станицу Качердыкскую.
Юноша предложил ей ехать вместе через Марамыш, который лежал на пути к станице. Выйдя из вагона на маленькой станции, они наняли ямщика. Ясный ум, скромность и внимание, которое оказывала ему спутница, окончательно убедили Андрея, что в Христине он нашел свой идеал.
…В прошлом году летние каникулы он проводил на мельнице отца, стоявшей недалеко от станицы. Андрей стал встречаться с Христиной чаще, и эти отрадные минуты всегда оставляли в его душе радостное, волнующее чувство. И теперь, изредка бросая взгляды на заснеженные поля, березовые рощи, покрытые куржаком, на медленно плывущие облака, он думал о встрече с любимой девушкой.
В станицу Андрей приехал, когда было уже темно. Потонувшая в снегу, она казалась вымершей. Лишь в редких избах светились слабые огоньки, да кое-где глухо тявкали собаки. Миновав станичное правление, путники свернули на тихую улочку. Пустив лошадей шагом, они подъехали к небольшому домику Христины.
На стук вышел отец девушки и, узнав Андрея, стал торопливо открывать ворота.
— Милости просим. Давненько не были у нас, — сказал он, помогая обметать снег с тулупа Фурсова. — Пойдем в избу.
Христина с матерью пили чай. Увидев Андрея, девушка выскочила из-за стола и с сияющим лицом подала ему руку.
— Андрюша!
После шумных свадебных дней в Марамыше с беспробудным пьянством гостей, бесшабашной гонкой на лошадях, Андрей впервые почувствовал то душевное спокойствие, которого ему недоставало за последние дни.
За чаем он рассказал все семейные новости. Принимая стакан от Христины, он коснулся ее пальцев и на миг задержал их в своей руке. Лицо девушки покрылось румянцем. Взглянув украдкой на родителей, которые были заняты разговором с возницей Фирсова, она погрозила Андрею пальцем. Тот улыбнулся и долго не спускал глаз о любимой девушки.
После чая Христина увела своего гостя в горенку. Плотно прикрыла дверь и, подойдя к нему ближе, протянула руки.
— Андрей!
Тот порывисто обнял ее и, прошептав чуть слышно:
— Ждала? — привлек к себе.
Вечер для молодых людей прошел незаметно. На следующее утро Андрей выехал из станицы. До околицы его провожала Христина. За ночь подморозило, и снег под полозьями кошевки пел какую-то свою однообразную песню.
Оживленно разговаривая, они не заметили, как промелькнул ближайший лесок и открылась ровная многоверстная равнина. Прислонившись головой к плечу Андрея, девушка задумчиво слушала звон колокольцев. Легкий поворот головы Андрея, и Христина почувствовала теплоту его губ.
Очнувшись, девушка посмотрела на станицу и, вздохнув, крепко пожала руку Андрея.
— Приезжай! Я тебя жду, — и вышла из кошевки.
Лошади тронулись. Андрей, поднявшись на ноги, долго смотрел на удаляющуюся Христину.
Глава 23
Весть о войне с Германией застала Никиту Захаровича в деревне Закамалдиной, недалеко от Марамыша. Фирсов велел работнику запрячь лошадь, а сам пошел к старосте. В сельской управе набилось много народу. Писарь то и дело выкрикивал фамилии мобилизованных, а те, сбившись в кучу, хмуро поглядывали на суетившегося без толку старосту. В толпе сновали стражники, приехавшие из города. Слышался плач женщин и детей.
Никита Захарович с трудом пробрался вперед и, наклонившись к уху писаря, зашептал:
— Ксенофонт Васильевич, погляди за моим хлебом, как бы амбары не разнесли.
— Долго ли до беды, — ответил тот. — Ишь, народ как взбудоражен.
— Ежли что, весточку дай. Помощь пришлю. Договорюсь с приставом.
— Ладно.
Фирсов вышел на улицу. Возле церковной ограды, опираясь на палки, группой стояли старики. Играла гармонь. Какой-то пьяный парень, отбивая чечетку, ухал:
Чуть ли не в каждой избе слышался плач. Отцы и матери провожали своих сыновей на войну.
Выехав из деревни, Никита Захарович крикнул хмурому Прокопию:
— Езжай быстрее. Лошадь взяла крупную рысь.
«Андрея возьмут. Сергей еще молод», — подумал Фирсов и, откинувшись на сиденье, продолжал размышлять: «Хлеб надо придержать, в цене взыграет».
Приехав домой, он застал жену в слезах.
— Андрюшу в армию берут, — всхлипнула она.
— Перестань выть, — сказал ей сурово муж. — За царем служба не пропадет. Не один Андрей идет, — расхаживая по комнате, говорил он. — Дело от этого не пострадает, — сказал веско Фирсов.
В день отъезда сына в армию, Никита позвал его к себе.
— Вот что я думаю, — и, помолчав, пытливо посмотрел ему в глаза. — Пускай другие дерутся, а нам с тобой и здесь дела хватит. Скот надо отправлять на бойни, хлеб продавать, вести дело надо, с Сергеем нам не управиться, а Никодим человек пришлый.
Подойдя вплотную к сыну, он заговорил тихо:
— А что, если воинскому дать так это, сотни три? Может, освободит от службы?
Андрей покачал головой.
— Нет, отец. Я должен итти в армию. Стыдно будет мне и тебе, когда тысячи кормильцев идут на фронт, оставляя полуголодные семьи. А я… Нет, — сказал он решительно, — я должен выполнить свой долг. — Молодой Фирсов вышел из комнаты.
Никита Захарович недружелюбно посмотрел ему вслед и прошептал:
— Не хотел в отцовском доме хлеб есть, погрызи теперь солдатские сухари, авось поумнеешь.
Перед отъездом из Марамыша, Андрей зашел к Словцову. Лицо Виктора было серьезно.
— Слышал, слышал, за царя, веру и отечество воевать идешь, — подавая руку Фирсову, заговорил он. — Что ж, может быть, и я скоро последую за тобой, — и, сжав кулак, он сурово сказал: — Но бороться за благополучие Николая и приближенных, шалишь, не буду. За веру? Как ты знаешь, я атеист. За отечество? Согласен. Только не за отечество Пуришкевичей, Родзянко и Коноваловых, а за другую, обновленную Россию.
— Но ведь царское правительство и родина пока неотъемлемы?
— Вот именно, пока.
Словцов подсел ближе к своему другу.
— Большие дела будут, Андрей. Тяжелые испытания придется перенести нам. Но мы выдержим, ибо на нашей стороне миллионы тружеников.