Воздух пьянит меня. Я ложусь под березой, и вся моя аудитория, как по команде, останавливается, расположившись вокруг меня живописным кольцом. И шумный зеленый орешник, и веселое войско белых берез, и краснокорая толпа меланхолических сосен…
Легкая усталость смежила мне веки. Почему-то припомнился обгорелый портрет уродливой барыни. Зашумели сосны: «Баю-баю». Потом мне слышится или снится, будто прилетел какой-то крылатый музыкант, кашляет среди веток орешника, шуршит листами нот… «Лесную балладу! Лесную балладу!» — шумят вокруг. И находит он в нотах старинную «лесную балладу» и начинает наигрывать на струнах что-то неясное о двух нареченных… Одна — барыня, а другая — крепостная.
Внезапно я стряхиваю с себя грезы и сонные виденья, как женщина кисейную наколку. «А слышал я сегодня вовсе не граммофон!» Даже вскочил. Пришли в голову слова Морозихи: «Вы не из боязливых?» Припомнил, что звуки следовали за порывами ветра, как будто их приносило бурей. Нет, нет! Совсем не граммофон! И не похоже! Да и кой чорт в такую грозу станет заводить этот дурацкий граммофон? Нет, тут что-то другое!..
Так вот…
Когда я вернулся к Морозам, солнце уже село. Лес темнел. Во дворе под старой сосной пылал костер, варился в старинном чумацком казане ужин. Члены Морозовой семьи, все в праздничной одежде, находились тут же, во дворе. Морозиха возилась у костра. Мороз с дочерью и сыном сидели на завалинке и что-то таинственно говорили о поджогах. При виде меня они прервали беседу.
— А мы уже думали, не заблудились ли вы где-нибудь в лесу, что так долго вас нет. Присаживайтесь к нам!
Из сеней старого дома выползла какая-то похожая на привидение фигура, в полинялой плахте, с растрепанными волосами.
— А вот и бабуся вышла, — промолвила Морозиха, — Хочет тоже поглядеть, как паны будут гореть.
— Ага, — вспомнил Мороз, обратившись ко мне, — так расскажите же нам, какой там вы слышали ночью граммофон.
Захихикал смешливый мальчишка. Сдержанно засмеялась Морозиха, стыдливо усмехнулась хмурая красавица-дочка. Повидимому, эта история была им вполне понятна.
Я начал было рассказывать. Мороз торопливо перебил меня:
— Да это, видите, такое дело… — И он рассказал: в той комнате, где я спал, возле печи, за тоненькой перегородкой, есть маленькая клетушка, в которой спит эта самая бабуся. Ей почти сто лет. Во время крепостного права панна измывалась над ней, и вот она до сих пор спросонок пугается. Кричит, причитает, особенно в бурю… На помощь зовет.
Мальчик:
— Чуть ветер зашумит — они и начинают. Ветер сильней — и они сильней. А иногда еще примутся петь, как в театре.
— Вот этот самый граммофон ночью вы и слышали, — добавил Мороз. Все снова улыбнулись.
Я взглянул на старуху. Алые отблески костра освещали до мельчайших черточек ее лицо. Она сидела на пороге и расчесывала волосы. Я бы никогда не сказал, что ей было около ста лет. Волосы у нее были пышные, волнистые и не седые, а какого-то рыжеватого цвета, точно вылинявшие. Румянец на щеках густой, яркий, хоть и старческий, а движения — живые, энергичные, как у молодой. Странными казались только словно ледяные глаза и длинные, белые, как снег, столетние ресницы.
Расчесывала она свою роскошную косу с гордостью, как юная красавица.
«Что это? Кокетничает?» — пришло мне в голову.
Морозиха угадала мою мысль.
— Бабуся у нас, видите ли, еще в девках, все еще жениха поджидает. Не слыхали — не звала ли она вчера спросонок Демка́?
— Как же, слышал! А кто этот Демко́?
— Это же ее суженый, который когда-то против панны бунт на ярмарке учинил.
— Это, может быть, тот самый бунт, о котором вы вчера начали было рассказывать?
— Вот же вчера я хотела вам рассказать, да гром перебил.
Я стал просить, чтобы она рассказала сейчас. Морозиха не долго колебалась. Она перестала подкладывать в огонь щепки, уселась поудобней и начала со следующего предисловия:
— Теперь нашу бабулю называют ведьмой, а смолоду она была красавица. К тому же певунья, в панском театре пела. А ведьмой ее стали называть за то, что начала людям гадать на картах. Сперва к ворожейкам ходила, про своего Демка́ гадала, а потом и сама научилась… А от нее и я уже малость переняла.
— Да ты уж об одном говори, а то сразу хочешь обо всем, — недовольно произнес Мороз.
— Да, это я так… к слову пришлось, — продолжала она спокойно, уверенно, точно пела песню.
Смерклось. Над темным лесом вспыхнула вечерняя заря, точно над лесной чащей взлетел цветок горицвета. Бледнорозовые отблески упали на белую стену под стрехой, в темных окнах, точно вода в колодце, заискрились стекла. Сгустились тени между деревьями, ярче запылал огненный терновник, насторожились, любопытствуя, ветки.
Старуха все время прислушивалась, будто проверяя рассказчицу и покачивая иногда головой. Все сдвинулись тесней.
Постепенно приподнималась завеса над загадками вчерашней бурной ночи, и на свет выступила одна из забытых драм из времен крепостного права. Конец ее, прервав рассказ, неожиданно разыгрался здесь, в лесу. Морозиха рассказывала эту быль. Начало было такое:
— Когда бабуся была молодой, ей полюбился какой-то парень гончар. Она была крепостная, — пела в господском хоре. Он — родом из казаков, ему полагалось дать за нее выкуп. Ходит она в венке да в лентах с подружками, поют, на свадьбу приглашают. Под Илью это было. В местечке в это время собиралась ярмарка. А на ярмарке барской дворни — что маку в огороде. И казаков и крепостных. Пошла и невеста со своими подружками на ярмарочное гулянье.
…А каждый год к ярмарке съезжались к господам гости. Господа для них разбивали на ярмарке шатер и в нем пировали вместе с гостями.
В том году на ярмарке, в шатре, пьянствовали офицеры. Как раз в то время стояли в местечке уланы. И гостил у господ тогда пожилой барчук из соседнего имения, родом из панов Скоропадских, считался он женихом этой панны.
Пьянствуют в шатре офицеры, и он вместе с ними. Вдруг услыхали — подружки свадебные песни поют. Вышли поглядеть на невесту. Пошел и он. Едва на ногах держится — пьяный. Увидел невесту — угощать. Она не пьет. Зовет в шатер петь — не хочет. Хвать за руку, силой тащит…
— Бабуся! — прервав рассказ, обратилась к старухе Морозиха, — как в точности это было тогда: вырвались вы от него или оттолкнули так, что он кубарем полетел?
Старуха энергичным жестом показала, что она отпихнула барчука. Морозиха продолжала:
— Бабуся была девка с характером, а к тому же считала себя уже не крепостной — в шутку этого не приняла и толкнула того придурковатого барчука так, что он посреди ярмарки так и хлопнулся на землю. Молодежь — смеяться: «Что, поймал? Ты думал, она тебе все еще крепостная? Кушай на здоровье!» Но вот старшие подмигивают бабусе: «Беги, девка, а то будет тебе свадьба!» Бабуся не из трусливых: «А чего мне бежать, коли я уже вольная?» Вдруг из-за спины — сама панна: «Вольная, да не совсем! Будешь, верно, девка, ты тогда только вольной, когда…»
Морозиха внезапно смолкла, точно у нее язык отнялся.
Смотрим: в чем дело? А она незаметно кивнула в сторону старухи.
— Слышите, клянет! Панну проклинает…
Старуха действительно в этот момент плевалась и шептала какие-то проклятия:
— «Пока солнце светит, чтоб ни тебе, ни твоему племени не было ни счастья, ни семени за то, что век мой напрасно загубила…»
Грустно улыбаясь, с глубоким вниманием прислушивалась Лукера к этим проклятиям. Мы нетерпеливо требовали от нее продолжения прерванного рассказа:
— Ну? Ну?
Она вздохнула, покачала головой, с усилием оторвала взгляд от старухи и начала снова:
— «Вольная, говорит, да не совсем. Будешь, девка, вольной, когда на камне рожь уродится. Довольно с тобой нянчиться…» Катерина Романовна, вот та самая ведьма, чей портрет вы видели. Не успела опомниться бабуся, как беда пришла. Не заметила, как в коляске подъехала панна. Обратилась к своей дворне: «Возьмите, говорит, придержите-ка эту красавицу! Больно она стала важничать». Подружки, почуяв беду, вмиг врассыпную, невеста за ними, барская челядь — за невестой.
Лукера опасливо взглянула на бабушку и почему-то на минуту примолкла. Потом — с жаром:
— Нет! Миновалась барщина, чтоб ей вовек не вернуться!.. Пусть пропадет в камышах да болотах, чтоб и память о ней травой поросла!.. Чтоб и мир ее не знал, чтоб!..
— А ну-ка, постой! — неожиданно остановил ее Мороз, тоже взглянув на старуху.
Все взглянули на нее. Старуха, раскачиваясь, откашливалась, подавая знаки рукой, чтоб замолчали. В горле у нее захрипело, зашипело, и столетняя певица глухо и невнятно, действительно словно испорченная машина, запела:
Я сразу же узнал звуки ночного граммофона. Мы придвинулись ближе к старухе, ждем. Но она внезапно умолкла и, охваченная ужасом, начала кутаться в платок. На ее лбу заблестели росинки пота. Дрожит… Замигала глазами. И вдруг завопила, словно увидев перед собой что-то страшное, хрипло, как старый граммофон:
— Не выдавайте меня! Спрячьте меня!
В первую минуту я подумал: не декламация ли это? Маленький Денис тоже засмеялся:
— И впрямь, чисто тебе граммофон!
На него зацыкали. Мороз, Морозиха, дочь — все озабоченно вскочили с мест, стали успокаивать старуху:
— Бабуся, опомнитесь! Это ж давно было, не теперь! Вот морока. И всегда так. Не нужно было при ней рассказывать.
Старуха на минуту притихла. Глаза ее то вспыхивали, то меркли, как свечи на ветру: вот-вот в них снова погаснет сознание.
Кричат ей на ухо, словно глухой, уговаривают:
— О той панне уже думать все позабыли!
— И кости ее сгнили в земле!
— Уже ни пути, ни следу к ней не осталось!
Глядит подозрительно и верит и не верит, дрожит.
И вдруг опять глаза подернулись мутной влагой, и старуха снова закричала:
— Не отдавайте меня. Спрячьте меня! Демко́! Демко́!
Мурашки поползли у меня по спине, в лесу повеяло давними, забытыми кошмарами.
Мороз с женой увели старуху в хату.
Огонь погас. Стемнело. Высыпали над лесом звезды, точно золотой мак. Вскоре Морозиха вышла из хаты.
— Вот она какая была, эта панщина. С бабусей иногда такое случается. А то еще, когда зашумит в лесу ветер, — поднимет переполох: «Слышите? Это панщина возвращается!»
Присела на завалинке, задумалась. Потом очнулась, оживилась, придвинулась ближе.
— Да, — начала она, — нужно же до конца досказать. — Понизив голос, она продолжала: — И что же, говорю, придумала эта азиатка-панна…
Нет, мне решительно не везло с этим рассказом! Все стоявшие кругом деревья вдруг почему-то перестали слушать, их верхушки заалели, будто крикнули: «Хватит! Довольно!» Потом мальчик спрыгнул с завалинки, отбежал в сторону, стал на пенек и онемел, задрав голову. Морозиха умолкла, заволновалась:
— А что ты там, Денис, смотришь?
— Уже горит! — вскрикнул радостно Денис.
Мы вскочили.
Действительно, над Романовщиной, сразу же за просекой, разливалось зарево. Обрисовывались верхушки тополей.
— Это, верно, месяц всходит, — неуверенно проговорил, выходя из хаты, Мороз.
— Какой там месяц! Разве он когда-нибудь всходил там? Горит!
Заскрипел неподалеку воз по песку, и со стороны шляха послышался незнакомый голос:
— Добарствовались!
— Горят амбары, горят конюшни… Разбили погреба, тащат кто что попало… Если б та ведьма встала из гроба да поглядела, не поверила бы. Подумала бы, что ей снится.
Мальчик весь просто дрожал, даже пританцовывал возле матери.
— Это, мама, так, будто вернулся из Сибири бабушкин Демко́ и поджег Романовщину. Правда, мама?
Зарево быстро распустило над хутором свои алые крылья. Огонь полыхал, дождем сыпались искры. На просеке стали видны лесные цветы. Забелелись ромашки. Старинным золотом засияли оранжевые головки зверобоя. Чернели темными тенями синие лесные колокольчики. В зеленых гирляндах вышла из темноты на полянку, будто убравшись для хоровода, белоствольная, вся зардевшаяся от зарева, молодая березка.
В лесу светало. Казалось, он стряхивал с себя древние кошмары. Светлело в лесу, яснее становилось и на душе.
В тот вечер мы бегали глядеть, как горит барская усадьба, а на следующий день из соседней экономии пана Скоропадского, новоизбранного гетмана Украины, примчался, стуча копытами, наряд конницы, и вскоре среди пожарища заметались, точно муравьи, озверелые ингуши. Искали поджигателей.
Мне посоветовали поскорее уехать из этой местности, и я вспомнил столетнюю лесную ведьму-артистку и неоконченную новеллу о ней только теперь, вдали от того леса, через много лет, когда разбудили меня поздней ночью осенние ветры. Когда уже бурей смело и неведомо куда занесло и Скоропадских и всю их свору…
………………………………………………………………………………………….
Не спится мне, сон бежит от меня. Из головы не выходит этот случай из времен крепостного права. Какой же все-таки был конец этой драмы на ярмарке? Не может же быть, чтобы невесту впрямь секли розгами там же, на ярмарке. Это было бы слишком, даже и для крепостников. Однако ночная фантазия не знает преград: «Почему — слишком? К тому и дело шло. Бросили на пыльную дорогу, и на глазах у всех, — такую, как была, с венком, с лентами, в девичьем наряде, — бунтарям в назидание, выпороли розгами, не чувствуя ни стыда, ни жалости… Разве не бывало такого с артистами-крепостными?»
«А может быть, этому, — лезет в голову, — еще способствовала и зависть панны к ее мужицкой красоте… Может быть…»
Я замечаю, будто в моей комнате становится светлее. Вскакиваю: светает? Гляжу в окно: за школьным осинником всходил поздний месяц — хмурый, заспанный, неумытый, неприветливый, похожий на невыспавшегося часового, которого разбудили глухой ночью, чтобы итти на пост. Казалось, он морщился, сердито позевывая: «Уж эти мне осенние художники: проснется поздней ночью, разложит свои краски — и сушит свое сердце… А ты еще иди, свети ему, невыспавшийся…» Он скупо отсчитал несколько золотых лучей и, сердясь, косо бросил их в окно.
На столе загорались полуночным огнем осенние астры. Над ними засиял цветным кругом радужный нимб. На стене ясно обрисовалось окно с черными рамами, а на светлых квадратах приветливо кивнули, точно живые, тени осиновых веточек и листочков… четкие, черные. Нет, еще не светает…
И в голову мне настойчиво лезет новый вариант новеллы, вариант о двух нареченных, доживавших свой век в старом заброшенном доме посреди темного леса. А над домом глухо шумели высокие сосны: «Ш-ш… ш-ш-ш…»
[1910–1932 гг.]
Чайка
…Не впервые ты меня спрашиваешь: давно ли я дома был, или не получал ли из нашего села, от матери, хоть какой-нибудь весточки. Сестра моя, весенняя веточка… Уже многие годы я дома не бываю, и дома не бываю, и вестей не получаю. Только и было вестей, что вчера вечером из нашего края ветры-почтари пролетали, у моих окон останавливались, в окна стучали, барабанили, всю ночь не давали спать…
По садам ветры мечутся, а над садами блещет звездами небо осеннее.
Маленькую хатку обступили со всех сторон высокие ясени. С ясеней сыплется сухая листва на перепревшую солому, падает на увядшие петушки, цепляется за бурьян. Сквозь бурьян тускло светится низкое оконце, обведенное голубым, в оконце видна часть белой стены, а с белой той стены исподлобья глядит хмурый мужик в шапке. Бархатцами украшен, расшитым полотенцем обрамлен, а сам задумчивый такой, невеселый…
Лицом к нему сидит на лавке мать — правую руку прижала к груди, на левую — голову уронила. В этой руке застыл свернутый лист почтовой — бумаги. Ходила просить соседского мальчика, чтобы письмо написал сыну, — не застала грамотея дома. Присела, думает, как бы чего не забыть.
Вот так-то нежданно-негаданно пришлось с этим мужиком опечаленным в старой хате невеселой свой век доживать…