Фомина. Все, я побежала.
Степцов. Давай я тебя отвезу, куда тебе надо.
Фомина. Пока. Я тебе обязательно позвоню.
Степцов. Вот, визитку возьми.
Фомина. Я тебя и так найду. Пока, Сережа. (Уходит.)
Степцов. Черт побери... Она смущается, как в детстве. (К чистильщику.) А, старина? Сто лет назад... Был я молод, беден, ласков, учился в специальном институте всякие истории сочинять. И вспомнить-то смешно... Что это у меня на сердце так весело? Анна... Я, говорит, тебя и так найду...
Пьяница (подходит). Меня, между прочим, тоже Аней звать.
Степцов. Ну, возьми, Аня, выпей за мое здоровье. (Денег ей дает.) Давайте, братцы, выпьем. Эй! Выставляйте бутылки, не жмотитесь. (Стучит в ларьки.) Я разрешаю! (Подходит к музыкантам.) А вы что приуныли? (Подходит к цветочнице, покупает ведро темных роз и ей же дарит.) Будем веселиться! Приглашаются все! Черт побери, как я богат!
* * *
Дом Фоминой. На сцене у одной кулисы – кусок забора с деревянным почтовым ящиком. Посреди сцены стоит большой куб. Одна из его боковых сторон – стиральная машина, другая – холодильник, третья – духовка, и четвертая – телевизор и радио. В данной сцене лицом к залу обращена стиральная машина. Появляется Фомина с охапкой тряпья, начинает запихивать все в стиральную машину. Звонит телефон. Из другой кулисы выходит кудрявый парень с телефонным аппаратом. Это Еловецкий. Фомина берет трубку своего аппарата.
Еловецкий (взволнованно, насморочным голосом). Аня, это ты?
Фомина. Привет, Ё лкин.
Еловецкий. Мне надо поговорить с тобой. Понимаешь, со мной такое случилось...
Фомина. Неужели опять обокрали?
Еловецкий. Я встретил женщину.
Фомина. Где встретил?
Еловецкий. Понимаешь. Нас познакомил ветеринар. Я должен рассказать тебе. Я любил ее всю зиму. Всю зиму, представляешь?
Фомина. Нет.
Еловецкий. Я ничего не мог делать, ни о чем думать, только любил эту женщину.
Фомина. Жуть.
Еловецкий. Теперь я даже не знаю, любил ли я ее. Утром мне кажется, что совсем не любил. А ночью – что любил сильно и до сих пор люблю.
Фомина. Вот бедолага ты, Ёлкин. (Пауза.) Але!
Еловецкий (уныло). Але.
Фомина. Петька, не молчи.
Еловецкий. Что?
Фомина. Я говорю, дорого молчать-то, коли из Израиля звонишь.
Еловецкий. Да я не из Израиля. Я у себя, на Кутузовском.
Фомина. А слышно так здорово, как из Израиля.
Еловецкий. Вчера утром прилетел.
Фомина. Тащи гостинцы, жидовская морда.
Еловецкий. Тебе, между прочим, привет. От Дины.
Фомина. Поцелуй ее от меня.
Еловецкий. Она такая красавица стала. Такая умница. Глаза просто необыкновенные. Радость моя...
Фомина. Как она вообще поживает?
Еловецкий. Ощенилась. За день до отъезда. Я боялся, что она в Москве простудится, комбинезон ей купил.
Фомина. Ты что, сюда ее притащил?
Еловецкий. Конечно. На поводок и вперед. А щенков в корзинке нес.
Фомина. Так. Этого и следовало ожидать.
Еловецкий. Чего следовало ожидать?
Фомина. Поздравляю от души.
Еловецкий. А что такое?
Фомина. То, что ты превратился в законченного старого холостяка с собачонками.
Еловецкий. Аня. Я всю дорогу летел и думал, что расскажу тебе про эту женщину.
Фомина. Ну расскажи.
Пауза. Фомина роется в тряпье, перебирает его и запихивает в стиральную машину.
Еловецкий. Понимаешь. Нас познакомил ветеринар.
Фомина. У нее тоже собаки?
Еловецкий. Нет. У нее хомячки. И морская свинка.
Пауза.
Фомина. Петь, я тебя слушаю. Я вся – одно большое ухо. Что ты молчишь? Плачешь, что ли?
Еловецкий. Знаешь, я не могу говорить.
Фомина. Ну позвони тогда, когда сможешь.
Еловецкий (упавшим голосом). Да, пожалуй. Извини. Пока. (Уходит за кулисы.)
Фомина кладет трубку, пихает остатки тряпья в стиральную машину, захлопывает крышку, любовно нажимает на кнопки. Загораются лампочки. Слышится ровный гул и бульканье воды. Фомина ласково гладит машину. Звонит телефон. Фомина берет трубку. Появляется Еловецкий.
Еловецкий. Ань, извини, я забыл спросить, сколько надо варить гречневую кашу?
Фомина. Пока не сварится. Потом завернуть кастрюлю в старое байковое одеяло и положить под подушку. Лечь на эту подушку и думать о высоком часа полтора.
Еловецкий (с грустным укором). Ну зачем ты так?
Фомина. Затем что так вкусней. Слушай, который час?
Еловецкий. Четырнадцать ноль восемь.
Фомина. Ой, мне сейчас звонить должны. Пока, Петька. Ты мне попозже перезвони. (Кладет трубку.)
Еловецкий уходит. Фомина наблюдает, как крутится в стиральной машине тряпье. Звонит телефон. Фомина хватает трубку.
Фомина. Да! Але!
Голос Мальчика. Прием-прием. Аня, ты хорошо поживаешь?
Фомина. А, это ты, Никитос. Прием. Поживаю хорошо.
Голос Мальчика. А давай, когда будет лето, поплывем на лодке.
Фомина. Далеко-далеко?
Голос Мальчика. Далеко-далеко.
Фомина. Конечно, давай. Это ты здорово придумал – на лодке.
Голос Мальчика. А мы твою собаку возьмем с собой?
Фомина. Возьмем! Она знаешь, как любит на лодке кататься!
Голос Мальчика. А я люблю, когда босиком, трогать ногой теплую меховую собаку.
Фомина. А я люблю, когда босиком, шевелить пальцами.
Голос Мальчика. А я зато могу ножными пальцами шишку с земли поднять.
Фомина. Подумаешь! Я ножными пальцами на гитаре играю.
Голос Мальчика. Ха-ха-ха-ха-ха! Ань, давай, знаешь, чего?
Фомина. Чего?
Голос Мальчика. Давай врать.
Фомина. Вот здорово! Обожаю врать! Ну, ври первый.
Голос Мальчика. Я вчера... Я вчера школу поджег.
Фомина. Подумаешь! Наша школа сама сгорела. От стыда. Что мы плохо учимся и безобразничаем.
Голос Мальчика. А я зимой снега наелся и превратился в торт. Потому что снег выпал заколдованный. И меня положили в холодильник. Потому что я превратился в торт из мороженого.
Фомина. А я, когда была маленькая, превратилась в девочку. Потому что сначала я была мальчиком, но сильно обижала девчонок, и волшебник меня в наказание в девочку превратил. Так и не могу до сих пор расколдоваться.
Голос Мальчика. А мне вчера Пушкин приснился!
Фомина. А мне – Гитлер.
Голос Мальчика. А он что делал?
Фомина. Щи ел. Чавкал – ужас... А Пушкин что?
Голос Мальчика. Он к нам в гости пришел. Мы чай пили, а тут он входит, веселый такой. Все, конечно, ему тут же: «Здравствуйте, Александр Сергеевич», стулья стали пододвигать, а он засмеялся и дальше пошел.
Фомина. А я... А меня зато любят те, кого я люблю, а остальные не пристают со своей дурацкой любовью.
Голос Мальчика. Ой, Анька, все, пока. Сейчас родители приедут. А я тут порнуху смотрел, кассеты убрать надо.
Фомина. Пока, Никитос. Прием-прием.
Голос Мальчика. Прием-прием. Конец связи.
Фомина кладет трубку. Сидит около телефона. Звонок. Она хватает трубку. Появляется Еловецкий.
Фомина. Да! Да! Але!
Еловецкий. Ну что? Позвонили тебе?
Фомина. А, это опять ты, Ёлкин. Я же сказала, попозже перезвони.
Еловецкий. Нет уж, теперь я буду с тобой разговаривать. А эти, кого ты ждешь, перезвонят. Если хотят. Человек всегда дозвонится, если он хочет, понятно?
Фомина. Отстань ты... На море поехать хочется...
Еловецкий. А кто тебе звонил? Что занято было?
Фомина. Никитос звонил, мой друг.
Еловецкий. А, этот твой, у которого жена всегда на сносях...
Фомина. Никитосу восьмой годик. И вообще, он лучший друг моей собаки.
Еловецкий. А ты так и живешь на даче? Гуляешь, наверное, варенье варишь?
Фомина. Бабочек ловлю, гербарии собираю, читаю вслух. Руководство к эксплуатации стиральной машины «Вятка-18 автомат». На ночь. Очень способствует. Ёлкин, зачем ты приехал?
Еловецкий. Так весна же! Я решил весну, лето и раннюю осень проводить в России. Я – перелетный еврей.
Фомина. Ах, как остроумно!
Еловецкий. Знаешь, я вчера был в булочной. Коробку пастилы купил. Открываю, а там...
Фомина. Ну конечно, дохлая мышь!
Еловецкий. Там пастила. А сверху такой листочек. «А/О „Красный Октябрь“, укладчица номер пятнадцать».
Фомина. Ичто?
Еловецкий. Я стал думать – какая она, эта укладчица? Какие у нее глаза, волосы, губы. Ведь она даже не знает, что на свете есть я, что я богат, но одинок и несчастен...
Фомина. Если бы она знала, она бы яду подсыпала.
Еловецкий. Да, я вот еще что хотел спросить у тебя. Как ты думаешь, песня «Отель „Калифорния“» – она пронзала сердца поколения или нет?
Фомина. Какого еще поколения?
Еловецкий. Ну, нашего. Вообще какого-нибудь поколения.
Фомина. А какая это песня? Напой.
Еловецкий. Ты что – «напой»! У меня слух внутренний.
Фомина. Тогда расскажи, про что.
Еловецкий. Ну, там, в общем, один парень...
Фомина. А, помню, помню. Длинная такая, нудная. Ни фига она не пронзала. А зачем тебе?
Еловецкий. Пьесу пишу.
Фомина. Про что?
Еловецкий. Про одного человека. Однажды он ехал в троллейбусе и дремал у окошка. Тут троллейбус резко затормозил. Человек открыл глаза и увидел женщину. И он сразу понял, что ему не надо идти на работу и вообще не надо ничего больше делать, а надо только идти за этой женщиной и быть рядом с ней, что бы ни случилось и где бы она ни была. И он пошел за ней к ней на работу. И сказал. «Я теперь никуда не уйду, а буду всегда рядом с вами». А она подумала, что он просто псих и животновод.
Фомина. Почему животновод?
Еловецкий. Так надо. И вот он несколько дней подряд приходил на ее работу и ждал ее, а потом провожал домой. И однажды он сказал. « У меня сегодня день рождения. Я приглашаю вас в гости. Пойдемте ко мне на день рожденья». Ну, она сказала, что все это сплошное безобразие, и не пошла. Тогда он пришел к себе домой. Была зима. Нет. Была осень. Нет. Все-таки была зима. Он сидел один за столом у себя дома и не зажигал света. Жил он недалеко от железной дороги, и так он сидел один в темноте, курил и слушал вздохи паровозов или просто смотрел на тени веток на потолке. Утром он пришел на свою работу и застрелился. Заиграла песня «Отель „Калифорния“». И все пошли наряжать елку.
Фомина. Господи! А стреляться-то зачем?!
Еловецкий. Для пущего катарсису.
Фомина. Полный бред. Мура собачья. Реализма ни на грош. А за душу берет. А почему он на работе застрелился?
Еловецкий. У него на работе было оружие.
Фомина. Так он у тебя мент, что ли?
Еловецкий. Ты, Анька, какой-то зритель-правдоискатель.
Фомина. Напиши лучше пьесу про снег.
Еловецкий. Про снег?
Фомина. Жизнь городского снега. Когда я была маленькая, я думала, что снег, который убирают на улицах, отправляют в Африку. Чтобы там тоже было. А потом однажды ночью я увидела, как его сбрасывают с самосвалов в Яузу. Я часто думаю о снеге.
Еловецкий. Знаешь, что?
Фомина. Что?
Еловецкий. Выходи за меня замуж.
Фомина. Ты, Ёлкин, в своей Израиловке совсем офедорел.
Еловецкий. Чего это я офедорел?
Фомина. Того, что замуж меня позвать может только форменный кретин. А за нормального мужика я и сама выйду. Без всякого приглашения.
Еловецкий. Ладно, я пошутил.
Фомина. То-то же.
Еловецкий. Ну а ты? Пишешь что-нибудь?
Фомина. Угу.
Еловецкий. Сказки?
Фомина. Я пишу список.
Еловецкий. К расстрелу?
Фомина (ледяным тоном). Гы, гы, гы. Я, друг мой Петя, пишу список мужчин. За которыми можно пойти на край света.
Еловецкий. Однако!
Фомина. А что мне еще писать? Сценарии, что ли, о комсомольской юности? «Здравствуй, комсорг!» – сказал парторг и сорвал с нее трусы?
Еловецкий. Ну, и когда состоится уход?
Фомина. Какой?
Еловецкий. На край света.
Фомина. Я никуда не собираюсь. Я так просто пишу. Для истории. Это красная книга, понимаешь?
Еловецкий. И много их там?
Фомина. Да всего один забулдыга. Который железно. А остальных еще трое. Я их то запишу, то вычеркну. То опять запишу. И снова вычеркиваю. Тружусь день и ночь. Но я доведу дело до конца. Погоди, тут какие-то мужики с топорами ходят. Бунт, наверно, начался. Подожди, я посмотрю. (Оставляет трубку, заглядывает за кулисы. Берет трубку.) Мимо прошли.
Еловецкий. У меня вчера был Степцов.
Фомина. А, наш славный буржуин! Повелитель ларьков!
Еловецкий. Что там ларьки! Фигня! Он знаешь, какие дела крутит? Ростокинский акведук недавно купил.
Фомина. А ведь какой был пентюх! Новеллы нежные писал.
Еловецкий. Он до сих пор по тебе сохнет.
Фомина. Скажи ему, чтобы сменил пластинку.
Еловецкий. Жопа ты все-таки.
Фомина. Уж какая есть.
Еловецкий. Что там у наших слышно? Надо бы собраться, встретиться.
Фомина. Я хочу в институт съездить, с комсомольского учета сняться. Мне ведь скоро двадцать девять.
Еловецкий. Не идиотничай. Комсомол сто лет назад разогнали.
Фомина. Тем более. Чего зря на учете состоять?
Еловецкий. Да. Тебе скоро двадцать девять, а мне уже тридцать...
Фомина. Ты бы, Петька, женился, ей-богу. Это просто свинство – не жениться. Наглость какая-то. Любишь не любишь, хочешь не хочешь, а свадьбу устроить ты обязан. Для нас, для друзей. Мы хотим закирячить на твоей свадьбе, ясно?
Еловецкий. Да. Надо жениться. Надо. Должен же кто-то в конце концов ремонт сделать, прибрать, тараканов выморить. Пожалуй, женюсь. Знаешь, на простой такой бабенке без завихрений. На лимитчице.
Фомина. Во-во! Она-то быстро приберет. К рукам. Картины, бабушкины антикварные мулечки. И квартиру в придачу отсудит.
Еловецкий. Да я ее в бараний рог скручу! Замордую на фиг. Ноги вырву.
Фомина. А ты дай брачное объявление: «Мужчина неотталкивающей наружности, жилплощадью обеспечен, замордует на фиг, ноги вырвет, скрутит в бараний рог». Отбою от невест не будет... Ой. Машина какая-то приехала. (Глядит вдаль.) Неужели ко мне кто-то в гости приперся? Пронеси, Господи...
Еловецкий. Чудеса русского гостеприимства.
Фомина. Так и есть. Это Шура Дрозд.
Еловецкий. Мужик или баба?
Фомина. Мы с Шурой в одном классе учились. Пока, Петюня, я тебе звякну. (Кладет трубку.)
Еловецкий удаляется. На сцену выскакивает молодая особа в шляпке, с бутылкой вина в руках. Это Шурочка Дрозд. Она звонко целует Фомину.
Шура. У тебя тут такой воздух, такой воздух! Голова кружится!
Фомина(хмуро глядит вдаль). А это что еще за остолоп?
Шура (со значением). Это Август. Помнишь, я тебе говорила? Он член восточной лиги белых магов. Экстрасенс.
Фомина. Скажи ему, чтобы по клумбе не ходил. У меня на ней сыроежки летом растут.