Шура (машет рукой). Август! Иди к нам! Он такой чудный! Он все-все чувствует. Когда мы с ним первый раз встретились, он вот так вот посмотрел мне прямо в глаза и говорит: «В детстве у вас была мозговая травма». А я ведь действительно в пять месяцев свалилась с пеленального столика. Чудесно, правда?
Фомина. Да уж...
Подходит Август. Это безвкусно одетый, отчаянно набриолиненный детина с ростовским говорком. Фомина. Аня.
Жених. Август. (Смотрит на Фомину и сообщает доверительно.) У вас щитовидка на пределе.
Фомина. Да вы что?
Жених. И поджелудочная барахлит.
Фомина. Тогда давайте вино пить. (Начинает открывать бутылку.)
Бутылка никак не открывается. Шура берет бутылку у Фоминой, тоже пытается открыть. В тишине Шура и Фомина поочередно борются с пробкой. Жених сидит, уронив голову на грудь. Шура выдергивает пробку, пролив половину вина.
Фомина (жениху). Могли бы, между прочим, и взглядом откупорить. Небось не рассыпались бы. Экстрасенс, не нам чета.
Жених сидит так же неподвижно.
Шура. Август очень перенапрягся. Представляешь, мы по дороге заехали в магазин. А там такой страшный старик на костылях. Август зарядился и стал с ним работать. И вдруг прямо на глазах старик как бросит свои костыли и как побежит! Только пятки засверкали. А Август совсем обессилел.
Пауза. Жених сидит, уронив голову на грудь. Слышно, как работает стиральная машина. Ни с того ни с сего жених трясется с головы до пят, словно его бьет током. Потом встает как ни в чем не бывало.
Жених. Давайте выпьем, девчонки! Аня, я так рад... Шура столько рассказывала... Шо вы такая... Шо у вас такой дом...
Начинает мигать свет. Гул стиральной машины смолкает.
Шура. Ой. Опять.
Фомина. Наши взяли электростанцию.
Свет гаснет.
Жених. То ж через меня. Мне так неловко. Куда ни приду первый раз, электричество с непривычки вылетает. Такой неудобняк!
Фомина. Ну вот. Теперь по вашей милости у меня не работает стиральная машина. И холодильник в придачу.
Шура (жениху). Мася, пойди подыши воздухом.
Жених удаляется.
(Фоминой, доверительно). Ну как? Выходить мне за него или нет?
Фомина. Где ты только берешь таких?
Шура. А где же теперь других-то взять? Теперь не то что жениха, и свидетеля-то приличного не найти. То псих, то голубой, то, боже упаси, филолог, одна буква «ы» на уме. Зайцев, правда, был подходящий. Но попрошайка такой, ужас. То ему купи, это купи. Прямо по улице идти невозможно, так и тянет в каждую лавку. И простужался часто. Сливкин тоже был ничего, но змей в ванне собирал. Вот Мурват был совсем хороший. Помнишь, Мурват, норвежец?
Фомина. Не норвежец, а араб.
Шура. Не араб, а курд.
Фомина. Еще того не легче. Партизан. По фальшивому паспорту жил в Норвегии.
Шура. Курды не виноваты, что у них нет государственности.
Фомина. Он же террорист, он поезда взрывал, людей гасил направо и налево, у него же руки по плечи в крови.
Шура. Главное – это национально-освободительное движение.
Фомина. Ну и выходила бы за него. Шла бы с ним партизанскими тропами.
Шура. Тебе просто завидно!
Фомина. Что мне завидно?
Шура. Мои женихи лучше, чем твои.
Фомина. Мои – такие же психи. Только у них денег побольше.
Шура. Это у кого денег побольше? У этих твоих вонючих писателей? Ни гвоздь вбить, ни пьесу написать...
Фомина. А ты в школе в мальчишеской раздевалке подглядывала.
Шура кидает в нее бутылку.
Шура. А ты учителю ботаники любовные записки писала! Фомина кидает в нее стул. Бросаются всякими предметами, орут, бранятся. Затемнение.
* * *
Дома у Фоминой. Куб на сей раз повернут той стороной, где холодильник. Фомина занята разморозкой. Звонит телефон. Появляется невеселый Еловецкий.
Еловецкий. Аня.
Фомина. Здорово, Елкин.
Еловецкий. Мне надо поговорить с тобой.
Фомина. Говори, раз надо.
Еловецкий. Ты единственный человек, которому я могу это рассказать.
Фомина. Рассказывай, Петруша. Я готова.
Еловецкий. Аня. Со мной произошло такое...
Фомина. Опять женщину встретил?
Еловецкий. Понимаешь... Мне вчера позвонил Женька Литвинов...
Фомина. Это противный такой, с волосами на ушах?
Еловецкий. Литвинов сказал, что надо ехать в «Пенту».
Фомина. Зачем?
Еловецкий. Потому что там самые крутые шлюхи, самые классные бабы только один день в году берут вместо пятисот баксов сто.
Фомина. Ичто?
Еловецкий. Я сказал, что конечно поеду. Тогда Литвинов сказал, что надо обязательно быть в костюме.
Фомина. Ну?
Еловецкий. Я порылся в шкафу и увидел, что мой московский костюм сожрала моль. Тогда я позвонил Джамисюку и одолжил костюм у него.
Фомина. Так.
Еловецкий. Потом я позвонил Литвинову и сказал, что я готов. А он сказал, чтобы я посмотрел внимательно, не мятый ли на мне костюм. Я посмотрел и увидел, что он действительно жутко мятый. А у моего утюга шнур перетерся. Когда я гладил, меня шибануло током...
Фомина. Час от часу не легче.
Еловецкий. Когда я погладился, я опять позвонил Литвинову и сказал, что я готов.
Фомина. Ну и...
Еловецкий. А он сказал, что надо еще побрызгаться одеколоном.
Фомина. Ты побрызгался?
Еловецкий. Понимаешь, когда я взял в ванной с полки одеколон, по стене пополз таракан. А я их так жутко боюсь. От неожиданности я выронил склянку.
Фомина. Ичто?
Еловецкий. Что, что... Мне пришлось спуститься на пятый этаж к Денисову и одолжить одеколон у него.
Фомина. А какой у Денисова одеколон?
Еловецкий. «Блэк из нуар».
Фомина. Гадость. Ну, ты наконец побрызгался, и что?
Еловецкий. На обратном пути я немного застрял в лифте.
Фомина. Ну и денек. Так доехал ты до шлюх или нет?
Еловецкий. Я позвонил Литвинову и сказал, что я уже совсем готов и что он может за мной заезжать.
Фомина. Ну и дальше что?
Еловецкий. А он сказал: с первым апреля.
Пауза.
Фомина. Але! Петька, ты что молчишь?
Еловецкий хлюпает носом.
Фомина. Ты что там? Плачешь, что ли?
Еловецкий. Нет, это я так. Простудился.
Фомина. Сволочь твой Литвинов. Зачем ты вообще с ним общаешься?
Еловецкий. А я зато попросил одного парня, чтобы он позвонил Литвиновской жене и сказал, что Литвинов – бисексуал. (Пауза.) Ань, что ты молчишь?
Фомина. Я думаю.
Еловецкий. О чем?
Фомина. О России.
Еловецкий. И что ты о ней думаешь?
Фомина. Я думаю, что беда России в том, что мужчин воспитуют бабуленьки.
Еловецкий. Не умничай.
Фомина. Извини.
Еловецкий. Ты просто не любишь мужчин.
Фомина (подскакивает). Это я не люблю мужчин?! Я их обожаю! Я очень люблю мужчин. Люблю свежевымытых, теплых, душистых, голых, богатых мужчин.
Еловецкий. Ты все-таки жопа. Жопа и комсомолистка. Расскажи мне лучше, что ты сейчас видишь в окно.
Фомина. Собака пришла какая-то незнакомая. Мою собаку нюхает. Голый сосед по участку бегает. Он знаменитый детский писатель, живой классик. Горячка у него белая. Любимец нашей детворы. А главное, Петька, что снег уже знает, что его конец близок.
Еловецкий. Чей конец?
Фомина. Снега. Снег уже знает о своем неизбежном близком конце.
Еловецкий. Ань, знаешь что?
Фомина. Что?
Еловецкий. Приезжай ко мне в Израиль.
Фомина. Фигушки.
Еловецкий. Тогда приезжай ко мне в Америчку.
Фомина. А у тебя и там нора?
Еловецкий. Пока нет. Но если ты приедешь, я начну там окапываться.
Фомина. Ладно. Вей гнездо. Я приеду к тебе в Америчку.
Еловецкий. Ты только дай телеграмму. Я встречу тебя в аэропорту. Я буду в зеленом пальто и с букетом орхидей.
Фомина. А я привезу тебе гречневую кашу. И утюг с дырявым шнуром.
Еловецкий. Анна, по чайнику получишь.
Фомина. Это по телефону-то?
Еловецкий. Нет. В аэропорту.
Фомина. Букетом орхидей. По чайнику. Петька, извини, я прощаюсь. Мне сейчас должны звонить. (Находит в холодильнике огрызок огурца, разглядывает.)
Еловецкий. Да никто тебе не позвонит. Кому ты нужна? Да, кстати. Я вчера Степцова видел. Он тебя жутко любит.
Фомина. Мммммм... (Находит бутылку водки, трясет, открывает, нюхает.)
Еловецкий. Он так развернулся! Такие дела крутит!
Фомина. Мммм... (Выпивает водку, закусывает огурцом.)
Еловецкий. Он теперь завод какой-то покупать собирается. Или таксопарк.
Фомина. Ага. А еще зоопарк. Мавзолей и Останкинскую башню.
Еловецкий. Да, он же тебе билет купил!
Фомина. Единый?
Еловецкий. В кругосветку. На «Шаляпине».
Фомина. Меня укачивает.
Еловецкий. Ну ты же сказала, что хочешь на море!
Фомина. Когда это я сказала?
Еловецкий. Однажды, давно, мы говорили, ты сказала.
Фомина. А ты ему все передаешь, что я говорю? Ябеда ты и сплетник!
Еловецкий. Короче, он сказал, что забивает с тобой стрелку пятнадцатого мая в три часа на кольцевой, на въезде в Москву. Он тебя лично проводит до Одессы и посадит на теплоход. Билет и паспорт у него.
Фомина. А я фотографию на паспорт не сдавала!
Еловецкий. Это не преграда для любящего сердца. Он говорит, что ты – непоправимая заморочка его жизни.
Фомина. А сколько у него детей?
Еловецкий. Мальчик Алексей, а девочка, между прочим, Анна.
Фомина. Слушай, Ё лкин. А почему у тебя нет детей?
Еловецкий(с пафосом). Потому что заводить потомство в конце двадцатого века может только отъявленный злодей. А у тебя почему?
Фомина. Я пеленать не умею.
Еловецкий. Слушай, ты должна что-то делать.
Фомина. В смысле?
Еловецкий. Со Степцовым. Парень по тебе одиннадцать лет сохнет. С первого курса. Нет! Даже со вступительных экзаменов. А ты и ухом не ведешь. Хоть бы хны.
Фомина. Пожалуйста. Хны, если угодно. Хны, хны, хны.
Еловецкий. Сволочь ты, ясно? Сволочь комсомолистская! Иди взносы собирай!
Фомина. Да не ори ты. Ну, вот по-твоему, что я должна сделать для Степцова?
Еловецкий. Выходи за него замуж. Он будет счастлив.
Фомина. Вот уж не думаю. Нет, такого свинства по отношению к хорошему парню я никогда не совершу. К тому же он женат.
Еловецкий. Это все ерунда. Он женился, только чтобы тебя забыть.
Фомина. Да что ему забывать-то?! Как мы в бассейне зачет по физкультуре сдавали? Как в очереди стояли за стипендией? Что еще у нас с ним было?
Еловецкий(строго). Не знаю, Аня, не знаю. Подумай, Аня, подумай. Мы в ответе за тех, кого приручили.
Фомина. Никого я не приручала. А «Одиссею капитана Блада» я ему отдам.
Еловецкий. Мы с ним вчера ноль-семь водки выпили. И стали говорить о тебе.
Фомина. Могу себе представить.
Еловецкий. Он стихи читал.
Фомина. Неприличные?
Еловецкий. Не помню. (Помолчав.) Нельзя так, Аня. Пока.
Фомина. Пока. (Кладет трубку, крутит пальцем у виска, возится с холодильником, тряпками и тазиками. Звонит телефон. Она берет трубку.)
Еловецкий. «Как будто бы железом, обмакнутым в сурьму, тебя вели нарезом по сердцу моему».
Фомина. Что такое?
Еловецкий. Стихи. Степцов читал. Вчера.
Фомина. Понятно.
Еловецкий. Вот и я говорю – понятно. «Тебя вели нарезом по сердцу моему». (Бросает трубку.)
Фомина тоже кладет трубку, драит холодильник.
Фомина. Когда же все это кончится, а? Ну почему ко мне липнут всякие неврастеники?
Звонит телефон. Она берет трубку.
Еловецкий. Ань, извини, я забыл спросить. Как ты думаешь, если я приму аспирин и выпью чай с медом, я пропотею?
Фомина. Значит, так, Еловецкий. Слушай меня внимательно, Петр Яковлевич. Не смей звонить мне до тех пор, пока не женишься. Тебе понятно? Арриведерчи! (Бросает трубку и с грохотом захлопывает холодильник. Идет со сцены прочь.)
Звонит телефон.
(Хватает трубку). Ты что, не понял? Повторяю по буквам! Ирина Даниил Ирина Наталья Андрей Христофор Ульяна Йод! Все!
Голос в тубке. Простите меня, пожалуйста.
Фомина. За что?
Голос. За все.
Фомина. А вы кто?
Голос. Саидянц Одиссей Ахиллесович.
Фомина. Вы, Одиссей Ахиллесович, наверное, не туда попали.
Голос. Все равно. Простите меня. Ведь сегодня Прощеное воскресенье.
Фомина. Прощеное воскресенье было в прошлое воскресенье. Но я вас прощаю. И вы меня тоже простите.
Голос. И я вас прощаю. А теперь послушайте, как я на гармошке умею играть.
Звуки гармоники, хорошая простая музыка.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Птицы поют, жужжат осы и мухи. Светит солнце. Август. Крыльцо дома Фоминой. Телефон стоит на лавочке. Выходит Фомина, осторожно несет косу. Голова Фоминой повязана косынкой. Фомина садится, берет брусок и начинает точить косу. Звонит телефон. Фомина берет трубку. Возникает Е ловецкий.
Еловецкий. Это пункт сбора заблудившихся бегемотиков?
Фомина. Гы, гы, гы. Неужто свершилось? Женился!
Еловецкий. Еще чего!
Фомина. Что звонишь тогда?
Еловецкий. Сам не знаю. Мне почему-то необходимо хоть иногда слышать твой противный голос.
Фомина. Ну расскажи что-нибудь, коль уж позвонил.
Еловецкий. Что тебе рассказать?
Фомина. Расскажи мне, пожалуйста, кто такие друзья народа и как они воюют против социал-демократов.
Еловецкий. Ань, я слышал, у тебя что-то с головой.
Фомина. Нормально все у меня с головой!
Еловецкий. Что же ты не приехала?
Фомина. Куда?
Еловецкий. На стрелку со Степцовым. Чтобы в кругосветку. Пятнадцатого мая.
Фомина. Ах ты... Тьфу ты! Не помню. Забыла и не приехала.
Еловецкий. А он ждал как дурак до последнего.
Фомина. А. Вспомнила. В деревню ходила. Корову смотреть.
Еловецкий. Ты что, коров не видела?
Фомина. Купить хочу.
Еловецкий. На фиг тебе? Ты сама – корова.
Фомина. Скажи Степцову, если уж ему так неймется, пусть купит мне в подарок пруд на Селезневке. И пивной ларек на берегу в придачу.
Еловецкий. Ань. Скажи мне что-нибудь хорошее.
Пауза. Фомина точит косу, прижав трубку плечом к уху.
Фомина. Картошка.
Еловецкий. Что – картошка?
Фомина. Ну, ты просил сказать тебе что-нибудь хорошее, вот я и говорю. Картошка. Разве это плохое? По-моему, замечательное.
Еловецкий вешает трубку. Фомина, послушав гудки, тоже вешает трубку и принимается точить косу.
Обиделся. Беда с этими мальчишками. (Откладывает косу, прогуливается.) Странные они все-таки. Гандоном обзовешь – и глазом не моргнут, а на простое русское слово «картошка» такая болезненная реакция. Странные, странные. Просто неведомые какие-то зверюшки. Когда я была маленькая, мы с девчонками придумали тайное общество «Всемальдур» с девизом «Все мальчишки – дураки». Н-да... Маленькие были, а уж секли, что к чему. Все мальчишки – дураки. А все мужчины... Хорошие они очень. Добрые. Грустные, как лошади под дождем. Чуть что – сразу слезы на глазах. И бегом вешаться. Или матом орать. Прямо ничего больше придумать не могут. (Доходит до деревянного ящика для писем, тычет пальцами в дырки, наклоняется, заглядывает в дырки, снимает с шеи ключик на шнурке, отпирает почтовый ящик и вынимает из него горсти сухих прошлогодних листьев, разбрасывает, листья летят.) Лучше бы вон письмишко прислали. Жалко их очень. Книжки сочиняют, самолеты водят, из автоматов друг в друга пуляют, а в иные минуты так жалобно стонут, что сердце щемит. Обнимешь изо всех сил, и руками и ногами, прижмешь к себе и станешь шептать. «Ну что ты, что ты, ведь все ничего, ничего, ничего...»