И, возможно, – оскорблений.
Отец-Сокол, не оправдывая имени, напоминает сытого хомячка; сын, вероятно, удался в мать, или же просто по молодости сухощав. Однако и лицом он не похож на Шакуни; в чертах можно разглядеть общее, но по лицу молодого Сыча слишком легко прочитать его мысли. Или сам Царь Справедливости стал проницательней за минувшие годы?
Он понимает мгновенно: да, оскорбления.
Улука опускает взгляд.
Стойкому-в-Битве почти жаль этого юношу.
— День битвы близок, – заученно произносит Сыч. – Теперь спадет с тебя, Юдхиштхира, личина добродетели, и откроются наконец людям властолюбие и кровожадность Пандавов.
Царь Справедливости вздрагивает. Кто бы ни произносил эту речь – сам ли Боец, или любой из советников, более сведущий в красноречии, – каждое слово бьет в цель, как стрела Арджуны.
— Ты, Юдхиштхира, подобен тому коту, о котором рассказывают, что он прикинулся благочестивым подвижником, чтобы легче было пожирать доверчивых мышей. Говоришь ты одно, а делаешь другое. Но пришла пора сражения, и тебе, нареченному Стойким-в-Битве, более не укрыться за каверзными речами. Будь же сам тверд духом и вдохни мужество в своих братьев: повара Бхимасену, конюха Накулу, пастуха Сахадеву и учителя танцев Арджуну. Братья твои часто хвастали своей силой и грозили смертью Махарадже Дурьодхане, пусть же они явят свою силу и доблесть не на словах, а на деле. Пусть Пандавы докажут, что они не царские слуги, а цари!
— Это все? – осведомляется конюх Накула.
— Кришне, прозванному Джанарданой, мой государь велел передать такие слова, – Улука говорит ровно, хотя недоброе предчувствие жирной змеей вползает в его нутро. – Чародейством Кауравов не удивить, им эта наука известна.
Сын Сокола набирает в грудь воздуха, ставшего вдруг горьким на вкус, и доканчивает:
— О цари, этот сын раба, не имеющий стыда, неизменно побуждает вас к совершению бесчестных поступков. Злоумный и изощренный в кознях, склонный к пороку советник пролагает путь гибели, – опомнитесь, достойные, ступая на этот путь!
Баламут вскидывает прекрасные глаза.
— Мы выслушали тебя и поняли смысл твоих слов, – это должен говорить Юдхиштхира, и посланец в изумлении смотрит на старшего из Пандавов.
Тот молчит, глядя в пол.
— Передай Дурьодхане, что наступит день, и за нас ответит наше оружие, – мягко, совсем не воинственно заканчивает Кришна.
Он почти улыбается.
— Сердце мое полно беспокойства, – скажет Улука ухмыляющемуся Дурьодхане. – Риши наперебой говорят об их ужасающей мощи, и сам Нарада возвестил, что в прошлом рождении они были божественными мудрецами Нарой и Нараяной, и он всегда видит их на самой высокой планете Вселенной, неразделимых вовеки…
— Многомудрый Нарада, – назидательно скажет Карна, – прицельным враньем слона в полете сбивает. А вы ветер гоняете ушами.
— Говорили мне, что Арджуна со своим возницей состоит в противоестественной связи, – заметит не впечатленный историей Боец. – Но что в настолько противоестественной!
— Да эти Бледнычи вечно как наступят во что-нибудь… – поддакнет Бешеный. – Хотя я, Боец, так думаю: Арджуна с возу – Драупади легче.
Дружный гогот разнесется над полем, напугав лошадей…
“Арджуна сказал:
Благодаря Твоим словам о высочайшей тайне духа, милостиво поведанным мне, рассеялось мое заблуждение. Как Ты сказал о Себе, Господь Кришна, так это и есть. И все же я хочу узреть Твой Вселенский образ”.
Что может потрясти человека, сражавшегося некогда одесную царя богов?
— Иди ко мне, – хрипло позвал Кришна, облизывая губы.
Позванный для беседы, ты и ожидал беседы. Наставления, укора, совета, чего угодно, но только не курений, возбуждающих чувственность, и обнаженного Баламута, возлежащего на леопардовых шкурах. Руки и ноги его сверкали драгоценными браслетами, на груди светилась белизной гирлянда свежих цветов, так что угасал надменный блеск алмазов в многочисленных ожерельях…
Ни дать ни взять – Вишну на листе лотоса.
Мысли растаяли и улетучились утренней дымкой, огненная пасть, подавившись Песнью, канула в нети, и слова почтения замерли на устах.
Обольстителен до ломоты в костях, до истомной боли во всем теле, до помрачения ума.
Ты опустился на колени рядом с ложем – ноздри дрогнули, ощутив хмельное благоухание цветов и благовоний. Баламут, блестя повлажневшими глазами, выгнулся луком Кандарпы и заложил руки за голову. Пухлые губы флейтиста сложились манящей улыбкой, слегка приоткрылись в ожидании…
— Давай я тебе лучше махамантру спою, Кудрявый… – сказал ты. – Как там? Харе Кришна…
— Дур-рак! – Баламут резко сел.
Подумал и поправился:
— Я дурак.
— Или ты смеешься надо мной… – Ты не успел договорить: Баламут повис у тебя на шее, как пантера, загнавшая оленя, распущенные волосы благоуханной волной плеснули в лицо. Кришна лизнул тебя в губы, легонько укусил за ухо и начал прокладывать на плече дорожку из поцелуев.
Ты бережно расцепил его руки и встал.
Флейтист смотрел на тебя снизу вверх. Гибкий большеглазый красавец с кожей цвета летних сумерек. Гирлянда упала с шеи на локти, и пальцы его нервно теребили прохладные лепестки, обрывали, растирали в благоуханную кашицу…
Прежде тебе хватало одного взгляда, чтобы потерять разум.
— Что? – одними губами спросил Кришна, и по лицу скользнула тень неудовольствия, мгновенно сменившись прежней чувственно-нежной улыбкой.
— Не ты ли говорил мне о пользе воздержания?
Баламут сморщил нос и засмеялся, клоня голову набок.
— О, воздержание есть великое благо, – согласился он, потянувшись к пряжке твоего пояса. – Следует воздерживаться от потакания страстям, мой дорогой, и во всем проявлять умеренность. Во всем, кроме любви ко Мне. Так?
— Ты не бываешь неправым, Мадхава, – сказал ты, тем не менее мягко отводя его руки
— Раз так, мой возлюбленный друг, почему бы тебе не порадовать Меня?
— Я полон сомнений, – был ответ, ласковый, но твердый. – Язык мой немеет и робость владеет мною. Я полагаю, что Ты искушаешь меня, Неизмеримый, желая проверить мою твердость в йоге…
— Нет, все-таки это ты дурак, – сделал вывод Кришна.
— Воистину ум беспокоен, неистов, силен и упрям, о победитель демонов. Я полагаю, управлять им труднее, чем ветром…
— Или я дурак? – продолжал докапываться до истины победитель. – С ума я, что ли, сошел? Чего я добиваюсь, из кожи вон лезу? Чтобы мной попользовались? Ты издеваешься надо мной, Арджуна?
— Разве посмел бы я? Я не решаюсь к тебе прикоснуться. Считая Тебя другом, я, из-за неразумения и любви, обращался к Тебе дерзновенно, не зная Твоего величия, но теперь, когда мне открылась истина, я более никогда не позволю себе дерзости. Если ради шутки я был непочтителен с Тобой во время игр, отдыха на ложе, сидения, трапезы, наедине, и даже в собрании, я молю, прости мне это, Неизмеримый…
Баламут обнял колени и ткнулся в них подбородком.
— Кто ближе ко Мне, чем ты? – негромко сказал он, не глядя в твою сторону. – Нет среди людей никого дороже для Меня, чем ты, и не будет на земле более дорогого, чем ты. У меня тысячи жен, у меня миллионы бхактов, но Арджуна у меня всегда был и будет один… Кому Я еще принадлежу так, как тебе?
— О, не говори так, лотосоглазый. Ведь это Ты Владыка всего, а я лишь твой преданный слуга. Прости мне неразумение, будь терпелив ко мне, как друг к другу, как отец к сыну, как возлюбленный к возлюбленной…
— Последнее охотно, – заметил Баламут, улыбнувшись. – Разве не говорил Я, что из всех Преданных того считаю величайшим, кто с верой поклоняется Мне и погружен в Меня своей сущностью? Твоя сущность, друг мой, признаюсь, очень мне по душе. Ну же, отринь ложные сомнения и побудь со мной непочтительным еще раз…
— Я не смею.
— “Воистину, ты мой великий Преданный! Я очень рад, что твоя любовь ко мне так велика. Но вот это твое настроение почтения и благоговения невыносимо”, – цитирует Баламут сам себя, глядя в потолок. – Поцелуй меня.
— Я не смею.
Кришна замолчал. Он молчал, пока эхо разговора не истаяло, впитавшись в грубую ткань шатра. Любимая дудка волшебством возникла в его руках, и умелые пальцы музыканта жили своей жизнью, ласкали певучее дерево, наигрывали неслышимые мелодии…
— А если я прикажу? – наконец грустно спросил флейтист.
— Прикажешь?
Кришна поднес флейту к губам.
Певучий бамбук отозвался стоном и воркованием. Песня трепетала и прерывалась, будто игрецу не хватало дыхания, плясали над флейтой тонкие, почти женские пальцы… тысяча миражей рождалась и умирала в одно мгновение, воздух становился видимым, переполняясь тайнами и откровениями, сердце с упоительной болью обрывалось в бездну и…
Обитель Моя не освещена ни солнцем, ни луной, ни звездами; попав туда, не возвращаются.
Арджуна, иди ко мне…
…закроешь глаза и будешь слушать, как дыхание любимого становится шелестом листвы и переливами утренних птах, журчанием родников и свистом ветра… Потом веки твои поднимутся, и взгляд прильнет поцелуем к пальцам, танцующим над черным деревом…
…не освещена…
Иди…
…не желаю ни богатства, ни семьи, ни женщин, ни власти, ни учености, ни восхвалений, ни наслаждения искусством – в тебе одном заключена моя жизнь… Ты волен сделать меня счастливым, прижав к груди, или покинуть, навеки лишив радости, – прекрасный насмешник, ты забавляешься мною, но кроме тебя нет и не будет иного, кто владел бы моей душой…
…не возвращаются…
…ко мне!
Джанардана, изогнувшись в змеиной талии, положил флейту на низенький столик и взглянул на тебя в упор, без улыбки – в черных глазах бился дикий, неистовый призыв.
Сердце в груди взорвалось огненным родником и рассыпалось искрами – ты упал на шкуры у его ног, целуя браслеты на щиколотках, стройные лодыжки, округлые колени… Кришна глубоко, со стоном, вздохнул, отдаваясь ласке, и пальцы его зарылись в белые волосы, в которых незаметна была ранняя седина, впились в плечи, одарив знакомой болью. Следы от его ногтей саднили на удивление долго – раньше ты подозревал, что у Кришны ядовит не только язык… Он сладострастно выгнулся под тобой, обнял ногами, драгоценные камни ожерелий царапнули грудь, и ты вжал его в скользкие меха, готовясь вывернуть наизнанку отношения господства и подчинения…
И надо же было Царю Справедливости именно сейчас, глухой ночью, ощутить настоятельную потребность в мудром совете.
Отомстить, что ль, решил, за тот приснопамятный случай, когда ему вздумалось разложить Черную Статуэтку аккурат рядом с твоим боевым луком? Нет, судя по выражению его лица, нарушать чужую идиллию он никоим образом не собирался.
Ты почти в панике подхватился с возлюбленного, с усилием выдравшись из медовых объятий, и уставился на брата с немой укоризной.
— А… – оторопело сказал Юдхиштхира и неожиданно возвестил: – Несомненно, только единождырожденный и нечестивец смогут отрицать глубокую символичность происходящего! Всякий же, имеющий разум, познает, что истинный смысл состоит в познании истины и… и… – Царь Справедливости запутался в словах, но все же докончил, покрываясь нервной испариной, – и истинной сущности божества…
Баламут закатил глаза, а на твоем лице против воли расползлась ухмылка.
— Превосходно, о дорогой Мой преданный, – зажурчал Баламут, садясь на ложе и отпихивая тебя, давящегося беззвучным смехом, – ты воистину одарен большим умом и способен проникнуть в сокровеннейшее. Что же привело тебя ко мне в такой поздний час?
— Печаль охватывает меня, о Джанардана, – с сомнением начал Юдхиштхира, косясь в твою сторону. “Нашел время!” – читалось в его глазах.
Ты пожал плечами и ответил таким же взглядом.
— Но не следует ли мне удалиться, ибо я вижу, что пришел не ко времени? – со свойственной ему мудростью уточнил Стойкий-в-Битве.
“Следует!” – хором ответили взгляды.
Хлопнул полог.
— О Партха! Готов ли ты предаться познанию Моей истинной сущности? – пропели за спиной.
— Я, пожалуй, тоже пойду, Джанардана. Если позволишь.
— Что?! – полушепотом сказала темнота.
Ты уже коснулся ковровой завесы, когда умоляющий голос настиг тебя, опутав цветочными плетеницами, сокрушив тенетами владыки морей: “Арджуна…” Прежде чем обернуться, ты все-таки приподнял полог и проводил взглядом удаляющегося брата. Юдхиштхира шел, слегка пошатываясь и встряхивая головой; как пыльной мочалой огреб.
Неподвижный, словно выточенный из цельного сапфира, Кришна был похож на собственное изваяние.
Ты ждал.
Приказа.
Преданный слуга смотрел на бога бесцветностью твоих глаз.
Кришна неловко поднялся и подошел к тебе. Закинул руки на плечи, приник – обнаженным телом к одежде – и растерянно заглянул в лицо.
“Земля – моя колесница, а воды влекут ее, подобно упряжным животным. Ветер служит мне возницей, а панцирем – святые писания. Хорошо оберегаемый ими в бою, я жду тебя!”
Страшна и безнадежна эта отвага, битва приближается к завершению. Могучий старец, Гангея Бхишма, приходившийся братьям дедом, уснул на ложе из стрел; его, наделенного даром самому избрать день своей смерти, Пандавы не могли победить в честном бою, и только мудрый совет Черного Баламута спас их от поражения. На десятый день битвы пал Грозный, первый из трех непобедимых бойцов Хастинапура. Серебряный расстрелял его, закрывшись Шикханди, как щитом, ибо Дед Кауравов не бился с женщинами, какие бы они ни были.
Вторым непобедимым был Дрона, брахман-воин, наставник в искусстве боя тех, кто сражался сейчас друг с другом. Дхармою воспрещалось поднимать руку на Гуру, – но не рожденный женщиной Дрона восьмидесяти пяти лет от роду рыскал в сражении подобно льву среди антилоп… В честном бою он был неодолим, и не миновать поражения отпрыскам Панду, если бы не мудрый совет Черного Баламута.
Третьим был Карна, единоутробный брат сыновей Кунти.
О нем, Карне-Ушастом, благожелатели Пандавов дважды позаботились еще до битвы. Индра, отец Серебряного, волнуясь за сына, обманом отнял у Карны доспех и серьги, делавшие того неуязвимым; и поводья колесницы Секача в руках держал предатель.
Трупы. Их никто не убирает. Их так много, что земля стала вязкой от вытекшей крови; большое искусство потребно возничему, чтобы не перевернулась колесница, чтобы направить ярящихся коней меж холмами из плоти, покинутой жизнью. Тела изрублены железом, истоптаны слонами и лошадьми, сожжены ужасным оружием Астро-Видьи; те, кто сближался в бою словно в радостном танце, поникли на землю рядом, как бы изнемогшие в пиршестве, и лица их подобны увядшим цветам. Многие из них могут поведать о бесчестности своих убийц; и между такими бойцов Кауравов больше.
Пламя спалило лес и угасло. Земля, как драгоценным убором, украшена сотнями отрубленных голов, блистающих диадемами и серьгами; царские зонты и стяги, знавшие славу, устлали поле, прекрасны золоченые доспехи мертвецов, и равнина, залитая кровью, подобна закатному облаку, рдеющему багрянцем. Боги с небес взирают и рукоплещут.
Воняет.
Колесница, запряженная белой четверкой, летит по полю, словно по пути шествий, мощеному мрамором; скалится и рычит обезьяна на стяге, многажды пронзенном стрелами, и блещет роскошный панцирь махаратхи, согласно обычаю кшатриев – новый, надетый ради достойного противника.
Кришна визжит, приплясывая на облучке, кнут гуляет по лошадиным спинам.
Битва приближается к завершению; наступил семнадцатый день; Карна, сын Солнца, устремляется навстречу грозе Арджуны. Непобедимые, оба они по красоте и блеску подобны двум солнцам, поднявшимся в час гибели мира, охвачены яростью, и каждый из них жаждет убить другого.
Рушится небо.
Аватар улыбается, обернувшись через плечо.
Он невыносимо прекрасен.
Криницы, которыми изобилует Курукшетра, вздулись от напоившей их крови, их берега – топь; сута, подсаженный врагами, направляет коней Карны к ручью, и левое колесо вязнет в трясине.
Ушастый, оставив лук, выпрыгивает из колесницы и пытается вытащить…