Анечка приносила мне эти яства даже в гостиницу, просто потому, что идти в ресторан я не могла. Всем говорила, что не люблю, когда на меня глазеют во время еды, мол, меня смущает популярность. Конечно, мне вслед оборачивались, но подозреваю, что не в последнюю очередь из-за моего роста, не из-за сверхпопулярности.
В действительности же на рестораны просто не было денег. Что в Польше, что в СССР концерты и звукозапись оплачиваются крайне скудно, это ни для кого не секрет, на суточные за пару дней можно было купить игрушку Збышеку, что я и делала, оставаясь без средств.
Качалина ни о чем не спрашивала, она, видно, и сама знала о финансовом положении своих подопечных, а таковых у нее было много, причем талантливых. Да, это Анечка Качалина вывела в свет многих советских знаменитостей, например, Муслима Магомаева, Софию Ротару, Аллу Пугачеву… Записаться на фирме «Мелодия» значило стать почти популярным. А там среди эстрадников царила Анечка Качалина, добрый гений советской эстрады и мой тоже.
И к романсу меня привела Анечка, Анна Качалина, мой добрый ангел в мире эстрады.
— Ты должна попробовать петь русские романсы.
И это в то время, когда я отчаянно искала современные песни, вернее, песни, которые позволили бы быть современной, выступать наравне с теми, кто популярен, кто «идет в ногу» со временем. Очень хотелось и мне идти в ногу, не отставать, хотя в глубине души прекрасно понимала, что никогда не буду петь так, как Марыля Родович.
Мне очень нравятся ее «Разноцветные ярмарки», зажигательная, заводная песня, но если бы ее взялась исполнять я сама, вышло бы как-то… не по-ярмарочному.
Песен, подобных «Танцующим Эвридикам», не было, хоть плачь. Я была готова, как и с «Эвридиками», пробивать путь песне сама, исполнять вопреки мнению чиновников от эстрады, но исполнять нечего, все, что предлагалось, никак не обещало стать шлягером. Катажина работала с Марылей Родович и ничего писать для меня не собиралась, ей больше нравился рок, фолк и тому подобное. Я не против рока, мне нравится самобытная Марыля, ее заводные песни (кроме тех, которые она пост с принудительной хрипотцой ради моды, а ведь у Родович прекрасный сильный голос), но это не мое. Даже если бы я переступила через себя (какое счастье, что я этого не сделала!), вряд ли получилось бы достойно. Просто каждый должен петь свое — Родович рок, а я… да, Качалина оказалась права, я запела русские романсы.
Это было сродни попытке петь Скарлатти.
Русские романсы до меня уже спели. Все.
Очень красиво.
Неповторимо.
А имена исполнителей? Шаляпин, Штоколов, Лемешев…
Зачем пытаться перепеть то, что популярно без меня?
Анечка рассудила просто:
— Ты споешь иначе. Шаляпин пел «Из-за острова на стрежень…» как мужик, сильный, могучий, такой вполне мог бросить красавицу-княжну за борт. А ты спой, как княжна.
— Как кто?!
— Как княжна, которую вот-вот бросят. Понимаешь, вокруг одни мужчины, грубые и безжалостные, они все против тебя…
Качалина еще какое-то время объясняла разницу между Стенькой Разиным и княжной, а потом поняла, что я молчу, вернее, не молчу, а… пытаюсь тихонько напеть.
— Ну, вот, я же говорила!
А перепеть за умопомрачительным Штоколовым «Гори, гори, моя звезда…»?
Я даже интонацию менять не стала, просто голос иной, и получилось замечательно.
А вообще, петь русские романсы меня просила Анастасия Ивановна Цветаева, сестра Марины Цветаевой. Сказала, что с моим голосом это просто обязательно.
Я отшутилась:
— Вот когда состарюсь…
Цветаева только сокрушенно покачала головой, мол, вот она, молодость неразумная, хотя молодой я уже давно не была.
Анастасия Ивановна подарила мне свою книгу воспоминаний, а я ей свои пластинки. С Цветаевой меня познакомила Анечка Качалина. Кажется, она знакома со всеми интересными людьми в Москве, а если по какому-то недоразумению не знакома, то легко может познакомиться, потому что ее знают даже те, кого не знает она сама.
Еще Качалина познакомила меня со своей подругой, актрисой Людмилой Ивановой, и ее мужем Миляевым.
Замечательная семья, в которой двое взрослых уже сыновей, во всяком случае, рослых. Ваня с меня ростом, мне рядом с ним комфортно.
Но комфортно и просто рядом с такими добрыми людьми. А песни у них какие! Людмила пишет прекрасные стихи, которые профессионалы с удовольствием превращают в песни. И мало кто даже в театре знает, что строчки об узелке, который завяжется между мною и тобой, написаны их коллегой.
А еще Людмила гениально сыграла в кино роль напористой профсоюзной деятельницы Шурочки в фильме «Служебный роман». Когда я смотрела этот фильм, не могла поверить своим глазам, как милейший человек мог вот так перевоплотиться! Настоящему таланту все под силу.
Я приезжаю в Москву, словно домой, зная, что меня там ждут, поддержат, помогут, даже просто накормят.
И не только в Москве…
Сейчас я уже не ночую в гостиницах с тараканами и без горячей воды, мне предоставляют люксы, хотя лично мне три комнаты и мраморный камин совсем ни к чему, как и позолота на ручках дверей и мебели. Для меня важней, чтобы кровать была нужной длины и тишина в номере.
В Ленинграде живет Раечка Алексеева, именно так: Раечка.
На концерте я заметила широко распахнутые глаза зрительницы. Обычно зрительный зал видишь не дальше первых рядов, невозможно разглядеть людей в полутьме, особенно когда сцена ярко освещена. Восторженные глаза бывают часто, веселые, иногда даже со слезами, но эти какие-то иные, словно камертон, по которому можно проверять — получилось или нет, слышно ли, понятно ли, дошло ли до сердца.
Такое бывает — видишь человека в первый раз и понимаешь, что это твое. Так было со Збышеком, так было с Анечкой Качалиной, с Антсом Паю, так получилось и с Раечкой.
Но как можно выловить человека, сидящего в зале? Никак. Сотни зрителей после окончания концерта поднимутся со своих мест и уйдут, пусть даже под впечатлением услышанного.
И все же случилось. После концерта в толпе поклонников, ожидающих автографы, я снова увидела эти глаза, подошла и спросила:
— Вам нравятся мои песни?
Ответ скорее прочитала в глазах, чем услышала из-за шума:
— Да.
Глаза не лгали, не умели и не желали учиться лгать. А ведь это было возвращение в СССР, первый приезд после катастрофы, я еще даже не до конца восстановила движения.
Стараясь не расплескать что-то очень важное, что родилось внутри, я не стала давать никакие интервью или отвечать на вопросы, просто села и уехала. Я не зря столько трудилась над восстановлением себя из руин, не зря репетировала и терпела боль, выходя на сцену, если обладательнице таких глаз понравилось, значит, все в порядке, я делаю то, что нужно.
Раечка со своей подругой приходила на каждый мой концерт в Ленинграде, обязательно приносила розы, хотя купить их зимой бывало трудно, это я знаю точно. Выносила букет на сцену, ее пропускали. Работники концертных залов точно чувствуют, кого из поклонников можно подпускать к артистам, а кого нет. Бывает, какого-нибудь настырного любителя оказывать знаки внимания держат за кулисами чуть не всем персоналом, потому что понимают: если выйдет на сцену, потом не уведешь обратно или вообще все испортит.
Раечку пускали, через несколько концертов я прекрасно знала ее в лицо и разыскивала взглядом в первых рядах. Если Раечка сидела, значит, все в порядке. В Ленинграде она превратилась в мой талисман. Помогала собирать букеты цветов, которые люди просто бросали на сцену или клали на самый край рампы, у нее я спрашивала, хорошо ли звучит та или иная песня, все ли слова слышно, нет ли сильного акцента.
С Раечкой можно просто поговорить. Ни о чем и обо всем сразу. Конечно, она не знает меня так, как знает Анечка, Раечке я не плачусь в каждом письме, не прошу прислать какое-то лекарство или игрушку для Збышека, не жалуюсь на врачей, судьбу или погоду. Нет, жалуюсь, конечно, но не в такой степени, а Раечка моя ленинградская отдушина, когда я приезжаю, она бросает все и мчится помогать. Не знаю, как это терпят на ее работе, как терпит ленинградская певица с изумительным голосом Людмила Сенчина, которой моя подружка помогает воспитывать маленького сынишку. В Ленинграде Раечка не пропускает ни одного моего концерта, обязательно с букетом роз, обязательно в первых рядах в зале.
Я позволяю ей записывать концерты на магнитофон, хотя обычно мы такого не делаем. А на последнем концерте (ужасно сознавать, но действительно последнем) в Ленинграде посвятила им с ее подругой Нелли песню.
Раечке можно позвонить и попросить прийти с утра к гостинице, чтобы просто поболтать перед отъездом. И говорить, говорить, говорить… Расспрашивать ее саму о работе, о жизни в Ленинграде, о тех, чьих детей она воспитывает. Если бы я могла, просто приняла бы ее к себе на работу, как делают многие артисты на Западе, ездила бы она со мной и поддерживала каждую минуту…
Большой души человек, без броских фраз, без патетики, без битья в грудь, просто приходит и помогает, поддерживает, просто находится рядом, уже само это является поддержкой.
В Москве живет замечательный Боря, кажется, лучше него никто не знает мир грампластинок. Слышать от Бори восторженные слова, конечно, приятно, но, боюсь, он необъективен. Боря мой страстный поклонник, эта страстность мешает ему оценивать мою работу объективно.
А Ян Френкель, с которым мы «два жирафа»? Я однажды так нас назвала, а он не обиделся…
Замечательная женщина и вовсе не надоедливая журналистка Лия Спадони, с которой можно беседовать долго-долго, даже позвонив посреди ночи… Я знаю, что она никогда не напишет лишнего, не обидит ни словом, ни взглядом.
Замечательный поэт Саша Жигарев, всегда чуть смущенный, все понимающий и готовый совершить подвиг, только чтобы помочь. У него хорошие стихи, песни на которые я исполняла, чего стоит только «А он мне нравится»?..
Москва большая и суматошная, но в ней тепло и уютно из-за вот таких друзей.
А еще у меня есть друзья-космонавты, любимая песня у которых — «Надежда».
У меня много друзей в Москве, очень много. Это закон — хороший человек, с которым знакомишься, становится другом. Конечно, есть подруги, как Анечка Качалина, с которыми особенно близка, но хорошо мне со всеми.
Моим именем назвали звезду, вернее, небольшую звездочку. Даже не звездочку — малую планету или вообще астероид. Но важно, что она есть и пусть не светит сама, но хотя бы отражает свет какого-то солнца. Как к этому относиться. Как к большой ответственности, потому что нужно «светить не хуже», как сказал один знакомый, или возгордиться, все же не у каждого даже звездного певца есть своя звезда. Пусть не звезда, но маленький космический отражатель света многих Солнц.
Вот так и я через много лет после гениального Штоколова попыталась отразить его свет своим исполнением. Кажется, получилось. «Гори, гори, моя звезда…» стал одним из самых любимых в моем репертуаре. Нет, это не тот случай, когда исполнителю нравится, а мнение слушателей не в счет. Правда-правда, бывает и такое, исполнитель увлечен, зрители терпят…
Меня не раз мягко укоряли, что пою слишком много русских песен, вернее, песен советских композиторов, песен на русском языке. Мол, я же польская певица, должна петь по-польски. Но при этом не ставилось в вину, если исполняла песни на итальянском, например. Понятно, поляки немного ревновали меня к СССР.
Я не раз слышала от коллег… проклятья и слова о ненависти. Почему?!
Хотелось крикнуть именно это: почему, за что?! Я никогда не занимала чужое место, никогда никого не подсиживала, не сплетничала, не закручивала интриги. Я пела то, что не пел никто, не отнимала чужих песен, не закатывала скандалов, требуя особые условия. Единственное, что я требовала, — возможность петь живьем, без фонограммы. Но это не мой каприз, а желание не обманывать зрителей, если бы они хотели услышать фонограмму, го купили бы пластинку, а на концерты ходят, чтобы услышать живое пение.
Никому не завидовать меня научила бабушка. Она вообще научила многому.
Моя бабушка была удивительным человеком, таким от природы дается мудрость и понимание того, что в жизни правильно, а что нет. К сожалению, я даже не смогла проводить ее в последний путь, потому что сама лежала с очередным сильнейшим болевым приступом. Но ее наставления запомнила на всю жизнь.
Бабушка научила меня быть скромной и никогда не пытаться занять первый ряд. Впервые выступив на сцене, я смеялась:
— Бабушка, я нарушила твое правило — вышла к рампе, вперед, оставив музыкантов позади.
Внимательно посмотрев на фотографию, бабушка изрекла:
— Наверное, так положено.
Она приучила меня быть вежливой в повседневной жизни, не вешать на других свои проблемы, улыбаться даже тогда, когда тебе очень плохо:
— Другим вовсе ни к чему видеть твои страдания, особенно если они не могут помочь.
Бабушка была искренне верующим человеком и очень переживала из-за нашего неверия. Переживала, но молчала, понимая, что это требование времени.
Она относилась к Церкви Адвентистов Седьмого Дня, строгой и скромной.
Бабушка приучила меня (у нас и выбора другого не было) быть неприхотливой в быту, довольствоваться малым, но содержать это малое в порядке. Это очень помогло мне во время бесконечных разъездов, когда обходиться малым приходилось поневоле, не станешь же таскать с собой целый чемодан всякой всячины.
Она научила строго спрашивать сначала с себя, а потом с других.
Я бы очень хотела научить этому Збышека, но пока он еще не все понимает, а я больна и стараюсь меньше общаться с сыном, не хочу, чтобы он запомнил маму больной и некрасивой, пусть лучше знает по фотографиям.
Это, наверное, лучше всего, когда подобные принципы передаются от поколения к поколению, мне не удастся многому научить сына, чему-то научить и даже увидеть собственных внуков, но за меня это сделает Збышек-старший.
Не своя…
Не своя…
Странная формулировка, но это обо мне.
У чиновников в Москве идет обсуждение окончательного варианта последовательности номеров предстоящего концерта. Все на ходу, потому что вот-вот начнется генеральная репетиция, а на ней присутствует начальство повыше, потому все решают прямо за кулисами, чиркая на листочке и не обращая внимания на присутствующих артистов.
И вдруг слышу:
— Опять Герман? Своих, что ли, не нашлось?
Я на мгновение замираю. «Своих»… значит, я не своя. Все верно, я польская певица Анна Герман.
Чиновница видит, что я услышала, и видит, что я это увидела, а потому хмурится еще сильней — неудобно, это за глаза можно сказать что угодно, прямо в лицо не положено.
Но меня волнует не это, мне даже смешно, хотя смех сквозь слезы. Совсем недавно, пару месяцев назад в Варшаве я услышала почти те же слова:
— Герман? Что, своих не хватает?
Сказал их польский чиновник.
Тоже не своя. В Польше я все чаще «советская», не могу простить, что много песен пою по-русски и часто гастролирую в Советском Союзе. В Советском Союзе, хоть и родилась в Ургенче, я иностранка. Все правильно и неправильно одновременно.
Когда же, наконец, люди всей Земли для всех будут «своими» просто потому что люди, что родились и живут на одной прекрасной планете? Наверное, еще очень не скоро, еще долго будут пенять потомкам за какие-то ошибки их предков.
Но я знаю, где я «своя» — там, перед зрительным залом, когда тем, кто пришел послушать мое пение, все равно, кем я считаюсь и даже на каком языке пою. Когда зрители одинаково аплодируют и польским, и русским, и итальянским мелодиям, даже не понимая слов, потому что мелодии тоже способны брать за душу.
«Аве Мария» я пою перед любой аудиторией одинаково, и все понимают.
И пока я слышу аплодисменты, пока мои песни, неважно, где и кем они написаны, ждут и просят повторить на «бис», я «своя» в любой стране, где нужно мое пение, моя душа. И никаким чиновникам не отобрать у меня этой принадлежности!
Никто не знает, что я «не своя» и в Польше, и в Советском Союзе еще по одной, возможно, более важной причине: мои предки немцы. Конечно, отец родился в Лодзи, но просто потому, что дедушка там учился. Мама «доказала», что ее предки приехали в Россию из Голландии, следовательно, она голландка. Я этакий симбиоз голландки и поляка.