А потом уже осенью меня отправили на гастроли в США, не поинтересовавшись, могу ли. Не лететь невозможно, лететь опасно.
— Вот рожу американца…
Нет, не родила, успела до рождения Збышека-маленького вернуться в Варшаву. Он родился 27 ноября 1975 года и вовсе не был маленьким. Збышек богатырь, рослый для своего возраста мальчик, очень красивый, похож на папу…
Это наше счастье, ребенок, который позволил мне не только спать ночами, но и уехать на гастроли уже в следующем году.
Женщина без ребенка ничто, если нет возможности родить самой, нужно усыновлять, удочерять малышей, потому что готовить супчики, пеленать, ухаживать за малышом самое большое счастье на свете. Видеть, как он впервые осознанно улыбнулся, протянул к тебе ручонки, слушать, как он гулит, петь колыбельную…
Кстати, колыбельные Збышек не любил, когда научился говорить, то требовал:
— Лучше спой про паровоз.
Паровозы и всякую технику любит больше всего, из каждой поездки я норовила привезти ему что-то техническое игрушечное — машину, паровозик, танк… Весь в папу.
И первое слово у Збышека-маленького было не «мама», а «папа». Предпочтение налицо.
Когда я на гастролях, Збигневу помогает моя мама или наша няня. Она очень хорошая, но у всех своя жизнь, потому и няня собралась замуж… Моим мужчинам придется привыкать жить самостоятельно.
Я понимаю, что осталось недолго, и пытаюсь решить для себя вопрос: должен ли Збигнев жениться?
Это очень трудный вопрос, но так же, как когда-то я свыклась с мыслью, что должна отпустить Збышека, потому что не имею права держать его подле своего неподвижного тела, даже не отпустить, а прогнать, если не уйдет сам, так теперь должна смириться с гем, что подле него будет другая.
Не только подле него, но и подле Збышека-младшего. Ребенку нужна мать, и если Збигнев найдет хорошую замену сломанной кукле, замену, которая сумеет стать, прежде всего, мамой Збышеку, то пусть женится, я мысленно благословляю.
Очень трудное решение, пришла я к нему не сразу, потому что даже мысленно допустить на свое место рядом с моими любимыми Збышеками кого-то другого тяжело. Это сродни перерождению, когда их интересы, чувства, их потребности должны встать выше моих.
Я сумела, не просто смирилась, этого было бы мало, я осознала необходимость такого поступка для Збигнева после моего ухода из этого мира. Збигневу до последнего дня говорить ничего не буду, но потом возьму слово, что он не будет рыдать над моей могилой в ущерб себе и Збышеку.
Господи, как тяжело!
Неужели нужно было столько вынести, родить ребенка на сороковом году жизни, чтобы оставить его сиротой в шесть лег? Это моя вина перед Збышеком-младшим. Нужно было не в фестивалях участвовать, не по гастролям разъезжать и тем более не ехать в Италию за длинным грошем, а родить его еще тогда, в 1967 году! Все равно поздно, но тогда не было бы аварии и ее нынешних последствий.
Вот он выбор — карьера или семья. У некоторых получается, мне не удалось. Я очень люблю моих Збышеков, но старшему уже создала столько проблем, а младшего оставляю сиротой.
Простят ли они меня?
Нет, я не рву на себе волосы и не посыпаю голову пеплом (рвать после кобальтовых лучей почти нечего, а пепел уже весь высыпан), я жила так, как могла, боролась с болезнью и пела. Вот главное — я пела. Не для себя, не во время застолья, пела для людей. Пела потому, что не могла не петь, это моя судьба, которую изменить нельзя. С того, кому много дано, много и спросится. Мне дан голос, я должна петь.
А то, что не умела требовать за это большие деньги, так не всем дано быть богатыми, да и не всем нужно.
Збигнев понял это давно и все время помогал, не считая нашу не всегда обеспеченную и налаженную жизнь неправильной. Збышек-младший, надеюсь, поймет, когда повзрослеет. Я не дала ему то, что могла бы дать, работая, например, портнихой — ежедневное внимание, уезжала на гастроли, часто надолго, уходила на концерты или запись, когда ему очень хотелось просто поиграть, не так много проводила с сынишкой времени, как хотелось бы и мне, и ему.
И сверх популярной в Польше тоже не стала.
Правильно ли поступала, пытаясь совместить карьеру и семью?
Правильно ли выбирала песни?
Правильно ли пела?
Сможет ли Збышек мной гордиться или хотя бы не осуждать, когда вырастет?
Я вот что могу сказать в ответ:
я жила, как умела, по-другому не получилось бы;
пела, как чувствовала сердцем, пела о любви, потому что к этому лежала моя душа, потому что, получив на два часа власть над зрительным залом во время концерта, предпочитала рассказывать им о самом лучшем, самом светлом, самом хорошем, о плохом пусть расскажут другие;
не была просто модной, потому что есть нечто выше этой моды, шлягеры не всегда стоят того, чтобы ради их минутного успеха изменять себе;
пела песни, созданные в Советском Союзе не потому, что там лучше платили или чаще выпускали пластинки (и то и другое денег не приносило), а потому, что эти песни ложились на душу, они говорили теми же словами, которые рождались в моей душе.
Я могу еще долго оправдываться, но знаю, что сын поймет и без оправданий.
Поймет, потому что воспитывать Збышека будет Збигнев, моя половина, с которым мы едины в помыслах и устремлениях души.
Для Збышека я сочинила сказку о скворушке, попытавшись собрать в ней все, что хотела бы сказать, но не в виде наставлений по пунктам, а иносказательно. Если честно, получилось несколько по-взрослому и слегка занудно, но исправлять уже некогда. Ничего, подрастет, все поймет. А не поймет, папа Збышек поможет.
Мои московские друзья
Не только московские, но и все, кто знает и любит мои песни в СССР.
Москва — это прежде всего Аня Качалина. Аня, Анечка, мой не просто добрый ангел, не просто друг, а сестра, которой у меня никогда не было. Родная по духу, заботливая, с которой отдыхаешь душой даже на расстоянии. Читаешь ли ее письмо, пишешь ли свое ей — всегда чувствуешь поддержку.
Аня Качалина редактор звукозаписывающей фирмы «Мелодия» — главного поставщика грампластинок на рынок Советского Союза. Мы познакомились в мой первый приезд в Москву.
Москвичи принимали как-то особенно тепло, так, словно мы мировые звезды первой величины. Но остальные участники сборной поездки и впрямь были опытными и привыкшими к аплодисментам, а я только-только начала осваиваться на большой сцене, ведь не сравнить сцены сельских клубов со столичными московскими площадками.
Свой первый концерт в Москве я помню прекрасно.
Зрителей много, зал полон, казалось, люди истосковались по песням, хотя я прекрасно знала, что в Советском Союзе много талантливых исполнителей и прекрасных песен. Артисты пытались общаться с публикой «по-русски», коверкали русские слова, вызывая одобрительный смех. Зрители прощали все: ошибки, акцент, лишь бы хорошо пел.
Меня поставили в самом начале второго отделения, позже я поняла, как расставляют артистов в программе: в самом начале можно выпустить на сцену тех, кто только пытается завоевать публику, возможно, будут опоздавшие, кто-то будет искать свое место, публика еще не готова внимать, затаив дыхание. К концу отделения выходят маститые исполнители, те, кого наверняка долго будут держать аплодисментами, у таких должна быть готова партитура запасных, «бисовых» песен.
Открывать второе отделение значило уже чего-то добиться.
У меня буквально зубы стучали от страха, хотя я храбро улыбалась, стараясь сделать вид, что не боюсь и мне не привыкать смело смотреть в полный большой зал. Зрители доброжелательны, песни восприняли хорошо, щедро дарили аплодисменты… Я могла бы говорить с ними по-русски, ничего не коверкая, но… не рискнула.
Хороший прием, коллеги за сценой одобрительно кивали:
— Молодец, Аня, справилась.
Второй песней была «Эвридика». Я уже не боялась, видя, что все равно не освищут, слушают внимательно, так, словно они меня давно знают. Пела с удовольствием…
Зал взорвался овацией, на сцену полетели букеты, раздались крики «Браво!» и «Бис!».
— Пани Аня, пойте еще, — посоветовал Ежи Мильян, который дирижировал оркестром.
Вот теперь я растерялась:
— А что?
У меня несен «на бис» заготовлено не было.
— Эвридику…
Я исполнила песню трижды, потом еще спела без сопровождения неаполитанскую песенку. У меня перехватывало горло, но уже не от волнения, а от благодарности, от восторга, от полноты чувств.
— Пани Анна, успех полный! Вы молодец! — Меня поздравляли и советовали запастись песнями для повторений.
Это «молодец!» скандировали и те, кто провожал нас до автобуса. В гостинице я рыдала, уткнувшись лицом в подушку и совершенно не думая, что останутся следы слез. Москва приняла меня, приняла радушно. Советские зрители оказались доброжелательными настолько, что не почувствовать уверенность было просто невозможно.
На следующий день второй концерт, который прошел с тем же, если не большим успехом. Я уже рискнула что-то говорить со сцены по-русски, чем вызвала новую бурю восторга. В тот вечер нас записывали для радиопередачи и потом долго общались за кулисами, расспрашивая о нас самих.
Я помнила мамины наставления: ничего не говорить о папе, кроме того, что он родился в Лодзи, избегать любых рассказов о родственниках в СССР (мало ли что, вдруг им это выйдет боком), вообще, лучше ничего не говорить о нашей жизни в Советском Союзе.
Но меня больше расспрашивали о творческих планах, о песне, о том, кто пишет мне тексты, а кто мелодии, о пластинке — скоро ли выйдет, как будет называться, какие песни туда войдут… Я только качала головой:
— Пластинка?.. Нет, пока не планируется… когда, не знаю…
Меня как-то сразу стали называть Анечкой, хотя вовсе не была вчерашней школьницей, мне шел двадцать девятый год.
С Аней Качалиной мы познакомились после второго концерта, она внимательно слушала и то, как я пела, и то, как потом рассказывала о себе, страшно смущаясь от такого внимания со всех сторон. Аня, конечно, ниже меня ростом, но все равно высокая, стройная и деловитая. А глаза при этом светились добротой. Вот это умение быть собранной, деловитой, прекрасным организатором и одновременно очень мягким и заботливым человеком меня восхищало. С Аней Качалиной я в Москве как за каменной стеной. Когда, вернувшись домой, я стала рассказывать о ней, мама сразу поняла:
— Ты нашла настоящую подругу? Это хорошо, она позаботится о тебе в Москве.
Анечка заботилась, еще как заботилась! Они с ее мамой Людмилой Ивановной опекали меня в Москве, как бедную сиротку — подкармливали, добывали какие-то лекарства, водили по врачам, приносили в гостиницы горяченькую картошечку, пирожки с капустой и селедочку с огурчиком… м-м-м… И сейчас слюнки текут при одном воспоминании. Я не просто отдыхала у них в квартирке на Герцена, где стояла мебель еще Аниной прабабушки, было уютно и тепло, я забывала все свои печали, боль, обиды, несправедливость судьбы, отогревалась душой. Родной дом и вот эта квартира Качалиных — самые дорогие места в мире.
Анечка обещала проводить меня в последний путь и не забыть о двух Збышеках и маме. Я знаю, что проводит и не забудет…
А тогда она предложила нескольким певцам записать свои песни на пластинку, сделав сборник песен друзей.
А мне предложила сделать свой миньон с четырьмя песнями!
— Пластинку?! У меня нет на нее денег…
Я знала, что для того, чтобы записать пластинку, нужно нанять оркестр, договориться со студией, заплатить звукорежиссеру, заказать подходящую для записи оркестровку песен, потому что эстрада и запись в студии не одно и то же. Это стоило безумно дорого, а все мои концертные заработки съедала жизнь и необходимость шить новые платья (пусть даже самой), обувь на заказ (из-за большого размера ноги). Обидно, конечно, сознаваться в этом такой симпатичной женщине, но лучше объяснить свою несостоятельность сразу, чем подвести человека или влезть в немыслимые долги.
— Денег?
— Ну, на оркестр, оплату студии…
— Нет, студия оплатит все сама, вам останется только петь. Правда, гонорары у нас совсем небольшие, должна сознаться в этом сразу.
Гонорары?! Да я готова петь и бесплатно, лишь бы петь, записываться, а уж в Москве и собственную пластинку? Мне казалось грешно ждать за это гонорар, пусть и самый маленький.
Аня действительно организовала запись моих песен, пока всего четырех, но это была моя первая пластинка! Вышла она чуть позже, чем пластинка в Польше в фирме «Польске награння», потому что работу пришлось прервать из-за решения министерства отправить меня в Сопот еще раз.
Работа и работа, тогда я еще не умела записывать с первого дубля, требовалось несколько попыток, а еще много репетиций, чтобы все согласовать, чтобы звучало как можно лучше. А в свободные минуты бесконечные беседы обо всем на свете в квартире на улице Герцена (кажется, я могу найти эту квартиру с завязанными глазами), запах пирогов и доброта, окутывавшая, словно теплым облаком.
Это Аня предложила мне петь песни советских композиторов:
— Поверь, это твое.
Мы быстро перешли на «ты». А друзья и знакомые стали звать нашу пару «Аня светленькая и Аня темненькая».
Мой московский ангел познакомила меня со столькими интереснейшими людьми в Советском Союзе, что всех и не перечислишь. Прежде всего, конечно, с теми, кто создает песни. Она разыскивала интересные мелодии и присылала мне клавиры, даже сейчас, прекрасно понимая, что я не буду петь, что судьба больше не даст мне даже один шанс из тысячи вернуться, Анечка все равно шлет ноты. Это не бестактность, она изумительно тактична и доброжелательна, просто Анечка понимает, что единственное, что может отвлечь меня от боли — мои родные и музыка. Пока я жива, я должна петь, даже шепотом, даже только мысленно.
Качалина прислала мне клавир «Надежды» как раз тогда, когда эта самая надежда была мне нужней всего. Гипс, невозможность нормально вдохнуть, неподвижность, у левой руки не шевелятся даже пальцы, из еды несколько ложек молока… а Аня Качалина находит для меня песню о том, что надо быть спокойным и упрямым, чтоб порой от жизни получать радости скупые телеграммы…
В тексте песни тот самый смысл, без которого для меня песня не песня. О мелодии и говорить не нужно, у Александры Николаевны Пахмутовой все песни великолепны.
Аня на расстоянии почувствовала именно то, что мне нужно. Надежда мне нужна, надежда, что я справлюсь с переломанным, непослушным телом, что правильно срастутся кости, что вернется подвижность к суставам, смогут снова работать мышцы. Никто не гарантировал, что даже правильно собранная из кусков, скрепленная и загипсованная, я после освобождения из гипсового плена смогу двигаться не как робот или кукла, а как живой человек.
Меня предупреждали, почти пугали предстоящими неимоверными усилиями, которые нужно приложить, чтобы стала подчиняться левая рука, чтобы можно было не просто сесть на кровати, а встать, сделать первый и последующие шаги, чтобы стали послушными мышцы. Сросшиеся кости — это не все, нужно восстановить способность двигаться.
И вот когда у меня почти не осталось сил бороться за свою уже не жизнь, а возможность двигаться, Анечка прислала мне «Надежду». Разве можно сделать более душевный и своевременный подарок? Она на огромном расстоянии почувствовала, что именно мне нужно.
Стоило мне приехать в Москву, как Качалины принимались опекать меня вдвоем. Мама Анечки Людмила Ивановна немедленно засучивала рукава и брала в руки скалку, чтобы раскатать тесто и напечь вкуснейших пирожков с капустой. А еще у нее как-то особенно получалась картошечка во всех видах, что отварная с лучком и селедочкой, что жареная.
Я не избалована едой, дома не приучена к большому количеству разносолов не потому, что бабушка или мама чего-то не умели, а потому что на разносолы не было денег. Но даже картошечка у Людмилы Ивановны выходила не так, как у всех.