Олегу казалось: нужно ещё одно усилие и враг будет окончательно разбит. Он видел, что дружинники Бориса в ясских шлемах сминают и опрокидывают киевлян, а чёрное знамя с красным трубящим ангелом находится в самом пекле битвы.
Неожиданно возле Олега оказался ковуй на взмыленном коне.
- Вай-уляй! Беда, князь! - выкрикивал он, удерживая на месте своего скакуна. - Борисби убит!
У Олега сердце замерло в груди.
- Что ты мелешь, негодяй! - закричал он, не желая верить услышанному. - Не может этого быть! Не верю. Нет! Нет!…
- Клянусь душами предков, я не лгу, князь, - гонец обиделся. - Алхаз-бей сообщает тебе: Борисби мёртв.
- Не поверю, пока не увижу тело, - рявкнул Олег. - Где оно? Где Алхаз-бей?
Гонец махнул рукой туда, где шла отчаянная сеча. Звенели мечи, дыбились кони, с громким треском ломались копья… Киевляне и часть волынян стояли насмерть против обступивших их врагов.
Олег и его гридни поскакали вслед за гонцом. В голове Олега стучала одна мысль: «Неправда! Борис не мог умереть! Не мог».
Бунчук Алхаз-бея был воткнут в землю чуть в стороне от звенящего железом огромного скопища всадников. Полтора десятка лучников стояли полукругом возле бунчука с луками, взятыми наизготовку. Тут же был Алхаз-бей и несколько его телохранителей, державших лошадей под уздцы.
- Где Борис? - крикнул Олег, спрыгнув с коня.
Алхаз-бей молчаливым жестом указал на тело под красным плащом, лежащее на траве в центре полукруга, образованного спешенными ковуями.
Расталкивая ковуев, Олег бросился к этому плащу и полной уверенности, что красная ткань скрывает кого угодно только не Бориса. Он сдёрнул плащ с неподвижного тела и застыл поражённый увиденным. Перед ним лежал мёртвый Борис.
Голова была разможжена ударом топора, один глаз полностью вытек. Но все же его можно было узнать.
Олег упал на колени и, прижав к лицу безжизненную руку Бориса, зарыдал в голос. Он обливался слезами и горько стонал, проклиная Судьбу, Господа и Изяслава. Все зло в мире казалось ему ничем по сравнению с тем, что случилось. Все пережитые несчастья казались пустяком в сравнении с этим ужасным несчастьем. Олег и не подозревал, до какой степени ему был дорог Борис: у него будто выбили опору, убили саму радость жизни.
Услышав слова Регнвальда о том, что переяславская дружина мчится на выручку к киевлянам, Олег резко выпрямился. На его лице, враз постаревшем, отпечатались гнев и неистовая жажда мести.
Приказав Алхаз-бею увезти тело Бориса в безопасное место, Олег собрал своих воинов и тех ковуев, которые оказались поблизости, чтобы ударить на переяславцев.
- В плен никого не брать, тем паче Изяслава и Всеволода. Рубить всех без пощады!
Не отстававший от Олега Регнвальд был поражён топ безудержной смелостью, с какой Олег ворвался в самую гущу врагов. Переяславцы были опытными рубаками, им хотелось отомстить за своё поражение на Сожице, поэтому упорства и жестокости было в избытке с обеих сторон.
После каждого точного удара мечом Олег приговаривал с мстительным торжеством:
- За Бориса!… За Глеба!…
Княжеские гридни падали с коней один за другим, а Олега не брали ни меч, ни топор, ни копье. Словно заговорённый, он прорубался к стягу переяславцев, видя поблизости от него позолоченный шлем Всеволода Ярославича.
Внезапно между Всеволодом и рвущимся к нему Олегом появился боярин Чудин, потерявший брата в битве на Сожице.
Чудин был силен, но грузен и неповоротлив. Дважды он едва не выбил Олега из седла. Наконец, князь, изловчившись, вогнал острие своего меча Чудину в горло, и тот повалился на лошадиную гриву, захлебнувшись кровавой пеной.
Всеволод Ярославич что-то кричал воеводам, как вдруг осёкся на полуслове. Перед ним вдруг возник Олег, весь забрызганный кровью, со щитом, утыканном стрелами.
Всеволода поразил не столько вид Олега, сколько взгляд, свирепый и безжалостный. Впервые в жизни он ощутил холодок страха в своей груди.
В поединке дяди и племянника все преимущества были на стороне у последнего. Олег был не просто моложе и выносливее, но и гораздо ловчее, а понесённая утрата лишила его страха смерти, лишь жила в нем неутомимая жажда мести.
Очень скоро Олег выбил меч из руки Всеволода и зарубил его коня, который с предсмертным ржанием повалился на землю вместе с седоком. Олег ткнул падающего Всеволода мечом в грудь, но прочный греческий панцирь выдержал удар.
Регнвальд сразил знаменосца переяславской дружины, и стяг Всеволода упал наземь под ликующий вой ковуев. Переяславцы, не выдержав, повернули вспять. Вместе со своими воинами бежал и Всеволод, успев вскочить на какую-то лошадь, оставшуюся без седока.
Олег не участвовал в преследовании врага. На него вдруг навалилась неимоверная усталость. Он сидел в седле с поникшими плечами, бессильно опустив руки и склонив голову на грудь.
Подъехал Регнвальд, осторожно тронул за плечо.
- Князь, ты не ранен? - участливо спросил варяг. - Что с тобой, князь?
Олег поднял голову, по его щекам катились слезы.
- Бориса больше нет, - прерывающимся голосом произнёс он. - Его нет больше…
Регнвальд встряхнул Олега за руку:
- Полно, княже. Не время лить слезы. Смотри.
Регнвальд указал на наступающую пехоту киевлян и переяславцев. В грозном шествии вражеских пеших полков с низко опущенными копьями и сомкнутыми щитами чувствовалось нечто грозное и неотвратимое.
Навстречу им, сжимая в руках топоры и дубины, двигались нестройные толпы смердов, шеренги которых лишь кое-где были прикрыты щитами.
Олег приказал трубить в трубы, дабы вернуть из преследования свою конницу. Предстояло провести перегруппировку сил перед надвигающейся пехотой.
Когда хриплые звуки сигналов прокатились над полем битвы, к Олегу примчался гонец от касогов с известием: в сече со смолянами пал касожский князь Албек.
Олег отправил на правый фланг Регнвальда, чтобы тот возглавил касожскую дружину.
Между тем сошлись пешие полки. Долго было неясно, чья сторона одолевает. Смерды под стягами князей-изгоев, стремительно наступая, так вдавились всей своей массой в великокняжеский полк, что едва не рассекли его пополам. У киевлян в первые же минуты боя погиб тысяцкий. Сотники, не слыша приказов, растерялись, а тут ещё, поддерживая своих пешцев, сбоку ударили ковуи и Борисова дружина. Первыми не выдержали туровцы и скопом побежали к реке под градом ковуйских стрел.
Изяслав, увидев отступление своих ратников, послал Коснячко остановить беглецов. А сам слез с коня и ни усталых негнущихся ногах направился к пешим сотням белгородцев, которые торопливо заполняли брешь в боевом построении после бегства туровцев.
Изяслав шёл и сердито размахивал руками, жестами показывая военачальникам, как надо выстраивать ратников. Подле великого князя были только трубач и оруженосец, который вёл в поводу Изяславова скакуна.
Неожиданно как из-под земли возникли два всадника, на шлемах которых развевались черные пучки лошадиных волос. Это были воины из Борисовой дружины.
Один из наездников с ходу зарубил топором Изяславова оруженосца, другой же поразил копьём самого великого князя. Это произошло перед самым строем белгородцев так внезапно, что никто не успел оказать помощь Изяславу. Дротики полетели в неприятелей, лишь когда оба наездника повернули коней и поскакали прочь.
Изяслав, услышав топот копыт и жалобный вскрик оруженосца, успел обернуться и узнать того, чьё копье ударило его в бок, пробив панцирь. Это был его бывший постельничий Людек.
«Вот подлый лях! - Изяслав лежал на земле и чувствовал, как силы покидают его. - И он тоже с изгоями. Все мои недруги к изгоям подались».
Когда подоспели лекари, Изяслав уже был без сознания. Так, не приходя в себя, он и умер на пятьдесят четвёртом году жизни…
А сражение продолжалось до глубокого вечера. Почти вся Олегова пешая рать полегла на берегу речки Либуши, стиснутая со всех сторон многочисленными полками смолян, киевлян, волынян и переяславцев. В битве пали почти все Олеговы воеводы, в том числе Гремысл.
Видя, что все кончено, Олег велел трубачам дать сигнал к отступлению. Остатки дружин и немногочисленные пешцы, вырвавшиеся из окружения, укрылись в лесу за Нежатиной Нивой. У победителей не было сил, чтобы преследовать разбитого врага.
Глава двадцатая. ЯРОСЛАВ И ДАВЫД.
Сокрушительное поражение у Нежатиной Нивы даже не было до конца осознано Олегом. Смерть Бориса - вот что мучительной занозой сидело в душе, не давая покоя ни на мгновение.
Чтобы замести следы, Олег распустил пешцев и ковуев. С оставшейся немногочисленной конницей он переправился через реку Сейм, двигаясь в северо-восточном направлении. Олег верно рассудил, что Всеволод Ярославич станет разыскивать его своими дозорами по дорогам, ведущим на юг в степи. Искать же за Сеймом Всеволод не догадается.
Добравшись до Путивля, Олег решил похоронить Бориса в тамошнем Богоявленском соборе, единственном каменном храме в городе.
Местный архиерей и весь соборный притч с траурными молитвами и песнопениями установили гроб с телом Бориса в наскоро сооружённом склепе, закрыв сверху тяжёлой каменной плитой.
Регнвальд торопил Олега с отъездом, но тот и слышать об этом не хотел, покуда на плите, под которой навеки упокоился Борис, не будет высечена соответствующая надпись. Олег долго выбирал каменотёса из всех имевшихся в Путивле, наконец остановив свой выбор на семидесятилетнем Рагуиле.
Рагуил был сед и костляв. Длинные волосы, перетянутые на лбу тесёмкой, окладистая белая борода, длинные усы. Во всех движениях была неторопливость, а и суждениях основательность и мудрость.
Гордый доверием князя, сына самого Святослава Ярославича, Рагуил даже не стал торговаться по поводу оплаты за свой труд, хотя слыл в Путивле скрягой.
Все три дня, пока Рагуил трудился над надгробной надписью, Олег находился вместе с ним в храме. Там же он и трапезничал вместе с каменотёсом, повелев слугам приносить еду и питье под своды собора.
В беседах с каменотёсом Олег находил какое-то душевное успокоение. К собственному удивлению, именно от Рагуила он услышал ответы на многие вопросы, мучившие его. Старик не скрыл от Олега, что лишь для вида носит крестик на шее, на деле же тайно поклоняется древним славянским богам.
«Ибо эти боги сотворили мир в его первозданной красе, - как-то молвил каменотёс, - они же истинные покровители Руси».
Однажды Олег спросил у Рагуила, когда они отдыхали после сытной полуденной трапезы у распахнутых дверей храма, почему жизнь людей на Руси такая неспокойная.
- Иные из русичей живут далече от Степи и не терпят зла от половцев, но даже и в лесных дебрях у них нет спокойного житья, - говорил Олег. - Вот, я - князь, а вынужден скитаться на чужбине и обнажать меч на родичей своих, поступивших со мной несправедливо. И покойный Борис, брат мой, ту же несправедливость претерпел. И старший брат Глеб тоже сгинул как изгой в чудских лесах. А ведь когда был жив мой отец, то у меня и братьев моих была совсем другая доля. Кто отмеряет каждому человеку, смерду ли, князю, радостей и горестей в его жизни? Творец? Иль всяк человек сам повинен в своих несчастьях?
Олег пытливо посмотрел в морщинистое лицо каменотёса.
Рагуил помолчал, потом ответил:
- Расскажу я тебе, князь, одну притчу. Услышал я её от своего отца, а тот - от своего.
Выткал бог Сварог нити жизней людских и прилёг вздремнуть. И была жизнь человеков пряма, как лунный свет, и долга, как ветра путь. Токмо не долго так было. Прибежал котёнок-озорник, заигрался в тех нитях и скатал в клубок. Опечалился бог Сварог, отец земли и неба. Созвал он сорок волхвов-ведунов и повелел тот клубок распутать по ниточке. Доныне гадают ведуны, как распутать его, и не могут дознаться. Оттого и перепутана жизнь на Руси, вкривь и вкось вихляется.
Рагуил печально вздохнул и добавил:
- Вот так-то, князь.
Олег задумался. Не глупы были предки, раз ещё с языческих времён подметили: доля человека, хоть бедного, хоть богатого, на удивление изменчива. Смысл древней притчи удивил столь простым обоснованием всех бед и извечных распрей на Руси.
«Стало быть, в том клубке Свароговом и моя ниточка жизни затерялась, - подумал Олег. - Моя затерялась, а у Бориса и Глеба уже оборвалась. Как все в этом мире просто и одновременно непросто…»
Наконец резец каменотёса сделал последний штрих на надгробной плите. Надпись гласила:
«Здесь покоится благоверный внук Ярослава Мудрого, Борис Вячеславич. Сей храбрый князь сложил голову, добиваясь лучшей доли. Было это в лето 6586-е октября третьего дня. Пусть нет на свете Справедливости, зато есть на свете Доблесть».
Перед тем как выступить из Путивля, Олег поклялся над могилой Бориса вернуться и отомстить Всеволоду Ярославичу лютой местью. Убийцу Изяслава Ярославича Олег одарил чем мог, назначил воеводой и с отрядом молодых дружинников отправил в Муром к брату Ярославу. Олег рассчитывал, что Людеку удастся уговорить Ярослава выступить против Всеволода Ярославича. И когда Олег будущим летом вновь придёт на Русь, Ярослав будет ждать его с конными и пешими полками.
С оставшимся войском Олег двинулся степным шляхом к Тмутаракани.
* * *
Весть о том, что дерзкие племянники-изгои попытались оружием добыть себе княжеские уделы, отняв их у дядей своих, прокатилась по всей Руси. Узнали о побоище у Нежатиной Нивы и в далёких вятских лесах.
Когда Людек с дружиной объявился в Муроме, там уже было известно и о смерти Изяслава Ярославича, и о смерти Бориса, и о бегстве Олега в Тмутаракань, и о сожжённом Чернигове…
Ода встретила Людека и его воинов с почётом, несмотря на то что её сын Ярослав не скрывал своих опасений: князья-победители могут потребовать их выдачи.
- Незачем было устраивать столь шумную встречу Олеговым дружинникам, - выговаривал Ярослав матери наедине. - Всеволод Ярославич может враз меня из Мурома выгнать, ведь он ныне первый князь на Руси. Куда я тогда денусь, матушка?
- Смелее надо быть, Ярослав, - осуждающе промолвила Ода. - Тебе уже двадцать четыре года, а ты все на милость старших князей уповаешь. Разве Всеволод Ярославич Бог? Он смертен, как все мы. Борис был всего на полгода тебя старше, но не испугался бросить вызов самому Изяславу. Вот с кого следует брать пример, сын мой.
- И где теперь храбрец Борис? - насмешливо спросил Ярослав.
- А где Изяслав? - холодно ответила Ода.
- Пошёл бы я с Олегом и Борисом, так, может, тоже сложил бы свои кости у Нежатиной Нивы, - проворчал Ярослав. - Чего они добились? Чернигов сожжён. Борис мёртв. Олег еле ноги унёс.
- Могло быть и так, что дядья ваши потерпели бы разгром, ежели бы Давыд и ты пришли на помощь Олегу и Борису, - сказала Ода. И тут же презрительно добавила: - Но где вам отважиться на такое! Обликом вы оба в отца уродились, но норовом явно не в него.
Ярослав обиделся и долго не разговаривал с матерью. Избегал он и Людека, сразу почувствовав, что тот прибыл в Муром с намерением склонить его к войне со Всеволодом Ярославичем.
Зато Ода почти все время проводила с Людеком, к которому прониклась большим уважением, узнав, что от его руки пал ненавистный Изяслав.
По убиенному Борису Вячеславичу волею Оды в главном храме Мурома была свершена заупокойная литургия, на которую в полном составе пришли Людек и его дружинники. В основном это были люди Глеба, лишь несколько гридней было из дружины Бориса.
На другой день было произведено поминальное молебствие в честь воеводы Гремысла, также павшего у Нежатиной Нивы.
Ода всюду появлялась в траурном одеянии и настаивала, чтобы Ярослав и его дружинники тоже облеклись в траур.