— Любопытно это изъ твоихъ добродѣтельныхъ устъ слышать, когда ты шантажомъ возмущаешься!
— Я шантажничать противъ васъ не собираюсь, a нотаріусъ этотъ, Ѳедоръ Ивановичъ покойникъ, выпилъ бы изъ васъ кровь… съ нимъ не по моему подѣлиться пришлось бы…
— A свидѣтели? — отрывисто бросилъ ей, шагая, Симеонъ.
— Вы же знаете. Сродственники мои. Темные люди. Подписали, гдѣ я пальцемъ показала, a что — имъ и невдомекъ. Свидѣтелей не бойтесь. Спровадила ихъ отсюда. Въ дальнихъ губерніяхъ на мѣстахъ живутъ.
— Гдѣ? — быстро спросилъ Симеонъ, разсчитывая внезапностью вызвать отвѣтъ.
Но Епистимія разсмѣялась.
— Да, ловки вы больно! Глупа была сказать!
— Змѣя ты, змѣя!
Отвернулся отъ нея Симеонъ, — прошелъ, качая головою, къ возлюбленному шкафу своему и припалъ къ его прохладному, полированному дереву. A Епистимія ласково и поучительно говорила:
— Вы бы лучше змѣѣ-то спасибо сказали, что она къ этому дѣлу чужого глаза не подпустила. Теперь, что ни есть грѣха, весь — промежъ насъ двоихъ.
Симеонъ утомленнымъ жестомъ остановилъ ее.
— Хорошо. Довольно. Сколько?
— Чего это? — вскинула она на него озерными глазами своими.
— Говорю тебѣ: я усталъ, не могу больше. Давай торговаться. Объяви свою цѣну: за сколько продашь документъ?
Епистимія обиженно поджала губы.
— Боже мой, сохрани, чтобы я вашими деньгами покорыстовалась. Когда вы меня интересанкою знали?
— Тогда изъ за чего же ты меня терзаешь? Въ чемъ твой расчетъ? Объяви свой расчетъ…
— Придетъ время, — говорила Епистимія мягко и дружелюбно, — я вашу бумагу сама уничтожу и пепелъ въ рѣчку пущу.
— Говори свой расчетъ! — нетерпѣливо повторилъ Симеонъ.
Епистимія смотрѣла на него съ задумчивымъ любопытствомъ.
— Маленько рано: не вызрѣло мое дѣло, о которомъ я собираюсь просить васъ, — вздохнула она. — Не знаю только, захотите-ли…
— Говори свой расчетъ.
— Да… что же? Я, пожалуй… — мялась Епистимія, все плотнѣе обертываясь платкомъ, такъ что стала похожа на какое-то экзотическое растеніе, закутанное для зимовки подъ открытымъ небомъ. — Конечно, прежде времени это, лучше бы обождать, но, уже если вы меня такъ дергаете, я, пожалуй…
— Долго ты намѣрена изъ меня жилы тянуть?
Она зорко взглянула на него и, перемѣнивъ тонъ, произнесла тономъ условія строгаго, непреложнаго, внушительнаго:
— Только, Симеонъ Викторовичъ, заранѣе уговоръ: безъ скандаловъ. Буйство ваше мнѣ довольно извѣстно. Если дадите мнѣ слово, что безъ скандала, — скажу. Если нѣтъ, лучше помолчу до своего времени. Мнѣ спѣшить некуда, надъ нами не каплетъ.
— Хорошо, должно быть, твое условіе, — злобно усмѣхнулся блѣдный Симеонъ. — Въ когтяхъ меня, какъ раба плѣннаго, держишь, a вымолвить не смѣешь и — зеленая вся…
— Даете слово?
— Даю… Постой… Кто тамъ? — насторожился Симеонъ, потому что въ корридорѣ прошумѣли быстрые, твердые шаги, и затѣмъ такая же быстрая рука ударила въ дверь короткимъ и властнымъ стукомъ. Голосъ молодой, нетерпѣливый и яркій, тоже съ властною окраской и, должно быть, очень похожій на голосъ Симеона въ молодости, отвѣчалъ:
— Это я, Викторъ. Къ тебѣ по дѣлу. Потрудись отворить.
— Я не одинъ и занять.
— Очень сожалѣю и извиняюсь, но не могу ждать.
— Приходи черезъ полчаса, Викторъ.
— Не имѣю въ своемъ распоряженіи даже пяти минуть свободныхъ. Будь любезенъ отворить.
— Да почему? Что за спѣхъ внезапный?
— Когда ты меня впустишь, это будетъ тебѣ изложено,
Симеонъ бросилъ досадливый взглядъ на Епистимію, которая поднялась съ кресла, драпируясь въ платкѣ своемъ, какъ высохшая темно-сѣрая огромная ночная бабочка:
— Я пойду ужъ, Симеонъ Викторовичъ? — вопросительно сказала она.
— Да… Нечего дѣлать… Сейчасъ, Викторъ! не барабань!.. Только ты, сударыня, не вздумай домой уйти… Мы съ тобой должны этотъ разговоръ кончить… Сейчасъ, Викторъ!.. Я этого сударя быстро отпущу… Ну, входи, Викторъ. Что тебѣ?
Теперь, когда братья стояли другъ противъ друга въ бѣломъ свѣтѣ ацетиленовой лампы, съ яркостью рисовалось все ихъ разительное родовое сходство при совершенномъ несходствѣ индивидуальномъ. Викторъ, угрюмый лобастый юноша, съ глазами — какъ подъ навѣсомъ, былъ на полъ-головы выше старшаго брата и, въ противоположность послѣднему, совершенно некрасивъ собою. Но, вглядываясь, легко было замѣтить, что его некрасивость обусловлена исключительно свѣтлою окраскою волосъ, темно-синимъ отсвѣтомъ глазъ и мягкимъ славянскимъ тономъ бѣлой кожи, не идущимъ къ сухому, слегка татарскому, скуластому складу сарай-бермятовской семьи. Если бы выкрасить Виктору волосы въ черный цвѣтъ и подгримировать лицо желтыми тонами, то лишь болѣе высокій ростъ, да тонкая юношеская стройность отличали бы его отъ Симеона; и, пожалуй, лишь здоровая энергія взгляда и движеній, отсутствіе темныхъ круговъ около глазъ и безпокойнаго испуганнаго непостоянства, и подозрительнаго блеска въ самыхъ глазахъ, — отличали бы отъ Модеста. Старшій братъ теперь, стоя y новаго шкафа краснаго дерева, хмуро соображалъ это жуткое сходство и сердито удивлялся ему. Когда Симеонъ и Викторъ были такъ близко и смотрѣли оба въ упоръ, не надо было быть ясновидящимъ или особенно чуткимъ психологомъ, чтобы понять, что между этими братьями категорическою раздѣльною полосою лежитъ чувство взаимной непріязни, гораздо болѣе глубокой и острой, чѣмъ простое нерасположеніе; что здѣсь лишь съ грѣхомъ пополамъ облечены въ сдерживающія условныя формы родственнаго общежитія силы очень злой ненависти съ одной стороны — старшей и рѣшительнаго презрѣнія съ другой — младшей.
— Еще разъ извиняюсь, что пришлось такъ ворваться къ тебѣ, — заговорилъ Викторъ.
— Да, — угрюмо возразилъ Симеонъ. — Не могу сказать, чтобы это было деликатно. Ты помѣшалъ дѣловому разговору, который для меня и важенъ, и спѣшенъ…
— Епистимію Сидоровну ты можешь пригласить къ себѣ по сосѣдству, когда тебѣ угодно, тогда какъ я сегодня, въ ночь, уѣзжаю.
— Что надо? — хмуро и брезгливо началъ Симеонъ, какъ скоро Епистимія, покорно и преувеличенно согнувшись, со смиреннымъ видомъ безотказно подчиненнаго человѣка, исчезла за дверь въ корридоръ.
Викторъ отвѣтилъ:
— Денегъ.
— Сколько?
— Все
Симеонъ вскинулъ на него недоумѣвающіе глаза.
— То-есть?.. Не понимаю… объяснись.
— Все, что осталось мнѣ получить съ тебя по дядюшкиному наслѣдству.
Прошла минута тяжелаго молчанія. Симеонъ возвысилъ голосъ, стараясь быть насмѣшливымъ:
— Ты трезвый?
— Какъ тебѣ извѣстно, я не пью, — холодно возразилъ Викторъ.
— Такъ бѣлены объѣлся! — горячо вскрикнулъ Симеонъ.
Опять примолкли. Потомъ Викторъ вѣско заговорилъ:
— Ты немедленно уплатишь мнѣ мою долю изъ наслѣдства покойнаго дяди.
Симеонъ сдѣлалъ удивленное лицо.
— Развѣ я отказывался когда-нибудь?
— Нѣтъ, но ты тянешь. Мнѣ больше ждать нельзя.
— Такъ-таки, вотъ непремѣнно сегодня и загорѣлось? — воскликнулъ Симеонъ не то съ испугомъ, не то съ насмѣшкою. Викторъ, стоя предъ нимъ прямо, какъ стрѣла, отвѣчалъ:
— Въ часъ ночи я долженъ выѣхать съ этими деньгами.
— Откуда же я возьму? Такихъ суммъ не держать дома, въ ящикѣ письменнаго стола.
— Я удовольствуюсь твоимъ чекомъ. Чековая книжка всегда при тебѣ.
— Мы видѣлись днемъ. Почему ты меня не предупредилъ?
— Потому что самъ еще не зналъ, что сегодня понадобятся.
Симеонъ сѣлъ къ письменному столу и, подпершись правою рукою, долго и угрюмо молчалъ, барабаня пальцами лѣвой по бювару. Викторъ, такой же угрюмый и стройный въ черной блузѣ своей, ждалъ спокойный, холодный и увѣренный. Что-то солдатское, неуступчивое появилось въ его лицѣ и фигурѣ, и Симеонъ видѣлъ это, и это раздражало Симеона.
— Нѣтъ, Викторъ, я не дамъ тебѣ денегъ, — сухо отрѣзалъ онъ, наконецъ.
— Вотъ какъ? — равнодушно, безъ всякаго удивленія, безъ искры въ глазахъ, сказалъ Викторъ.
— Во-первыхъ, расчеты между нами еще не кончены…
— Неправда, — остановилъ Викторъ. — Моя доля въ наслѣдствѣ опредѣлена завѣщаніемъ. Мой долгъ тебѣ подсчитанъ. Потрудись выдать разницу.
Симеонъ тонко посмотрѣлъ на брата и погрозилъ ему пальцемъ.
— Викторъ! Деньги тебѣ не для себя нужны.
— Это тебя нисколько не касается.
— Какъ не касается! Какъ не касается! Выбросить вдругъ ни съ того, ни съ сего изъ своего кармана этакую сумму на руки мальчику, который, чортъ знаетъ, куда ихъ упрочить…
— Хотя бы я ихъ въ печи сжегъ, онѣ мои, и ты обязанъ выдать мнѣ ихъ по первому моему требованію.
— Нѣтъ! — рѣзко оборвалъ Симеонъ. Викторъ смотрѣлъ на него, въ упоръ, большими темносиними глазами.
— Странно! — подумалъ Симеонъ, — впервые замѣчаю, что онъ глазами на Епистимію похожъ…
И эта мысль, напомнивъ ему унизительную, оскорбительную зависимость, въ которой онъ находился, вызвала въ немъ нервную дрожь.
— Нѣтъ, — повторилъ онъ. — Нисколько я не обязанъ. Нѣтъ.
— Почему?
Симеонъ принялъ особенно значительный и твердый видъ и отвѣтилъ, раздѣльно скандуя слоги:
— Потому что я чую запахъ преступленія.
Презрительная складка мелькнула и исчезла на тонкихъ губахъ Виктора.
— Милая ищейка, на этотъ разъ ты бѣжишь по ложному слѣду.
— Сказать все можно! — пробормоталъ Симеонъ.
— Ты слыхалъ когда-нибудь, чтобы я лгалъ? — спокойно возразилъ Викторъ.
Симеонъ раздражился.
— Ахъ, всѣ вы, вотъ этакіе, сами по себѣ, ходячая правда, души, растворенныя настежь. Но чуть «Партія велѣла», — кончено: глаза, — подъ непроницаемою дымкою дисциплины, слова — на вѣсъ и ничего въ нихъ понять нельзя,
— Партія мнѣ, покуда, ничего не велѣла, — равнодушно отвѣчалъ Викторъ.
— Тогда — для чего тебѣ деньги?
— Ты не имѣешь никакого права требовать отъ меня отчета.
— Я не требую, a прошу, — смягчилъ Симеонъ тонъ свой, — и не отчета, но отвѣта… И ты ошибаешься: имѣю право. Потому что ты требуешь деньги свои необыкновенно, оскорбляя меня подозрительною поспѣшностью, точно онѣ въ рукахъ y вора. Между порядочными людьми должна быть деликатность взаимнаго довѣрія.
Викторъ выслушалъ слова эти, провѣряя мысленно ихъ логическое теченіе, и онѣ ему понравились.
— Хорошо, — сказалъ онъ. — Я объясню, пожалуй. Хотя не обязанъ, но объясню. Но умѣй молчать.
Симеонъ гордо выпрямилъ стройный станъ свой.
— Ты говоришь съ Симеономъ Сарай-Бермятовымъ.
— Я долженъ немедленно… внести залогъ за арестованнаго товарища.
— Всю-то сумму?
— Вѣроятно, всю.
— Хорошъ, должно быть, гусекъ попался! — протяжно произнесъ Симеонъ.
A Викторъ объяснялъ:
— Онъ попался подъ ложнымъ именемъ на пустомъ дѣлѣ. Его необходимо выкупить, во что бы то ни стало, прежде, чѣмъ жандармы напали на слѣдъ, кого они сцапали.
— A если догадаются?
— Висѣлица, — коротко сказалъ Викторъ.
Симеонъ съ шумомъ оттолкнулъ бюваръ и всталъ съ порывистымъ жестомъ негодованія.
— И ты воображаешь, что я выдамъ тебѣ хоть копѣйку? — рѣзко почти прикрикнулъ онъ. Развѣ ты не знаешь моихъ политическихъ взглядовъ?
На этотъ разъ искорки въ глазахъ Виктора зажглись.
— Такихъ политическихъ взглядовъ, чтобы чужія деньги присваивать, до сихъ поръ за тобою не зналъ.
Симеонъ бросалъ ему быстрыя, готовыя фразы, которыми не столько его, сколько самъ себя убѣждалъ:
— Когда я увѣренъ, что деньги пойдутъ на преступленіе? Когда ты собираешься выкрасть какого то отчаяннаго злодѣя? Ни за что. Задержать твои деньги — теперь моя гражданская обязанность. Если бы я отдалъ ихъ тебѣ, то сталъ бы соучастникомъ твоихъ замысловъ.
— Оставь мои замыслы и подай мои деньги.
— Никогда. Я желаю сохранить уваженіе къ самому себѣ.
— И потому становишься воромъ, — ледяною насмѣшкою обжегъ его Викторъ.
Симеона перекрутило внутреннею судорогою, и страшно запрыгала его правая щека, но бѣшеный взглядъ его встрѣтился съ глазами Виктора, и было въ нихъ нѣчто, почему Симеонъ вдругъ опять сдѣлался меньше ростомъ и сталъ походить на большую собаку, избитую палкой.
— Ты уже не въ состояніи меня оскорбить, — сказалъ онъ голосомъ, который, — онъ самъ слышалъ, — прозвучалъ искусственно и фальшиво. — Отъ твоихъ ругательствъ меня защищаетъ мораль истинно-русскаго патріота и дворянина.
— Въ броню зашился? — усмѣхнулся Викторъ.
Но Симеонъ обрадовался занятой позиціи и побѣдоносно твердилъ:
— Пеняй самъ на себя. Зачѣмъ проговорился?
Викторъ пожалъ плечами.
— Все равно, ты добромъ не отдалъ бы. Знаю я твои комедіи. Ну, a насиліемъ…
— Ты не смѣешь насиловать меня въ моихъ убѣжденіяхъ! — придирчиво и не желая слушать, перебилъ Симеонъ.
Въ головѣ его быстро строился планъ — разрядить объясненіе съ братомъ въ мелкую поверхностную ссору, чтобы въ ея безтолковомъ шумѣ погасить главную суть объясненія. Онъ зналъ, что, несмотря на свой холодный видъ и внѣшнюю выдержку, брать его, по натурѣ, горячъ и вспыльчивъ. Въ былыя ссоры, ему не разъ удавалось сбивать Виктора съ его позиціи и затягивать въ ловушку мелочей, привязавшись къ какой-либо неудачной фразѣ или даже просто къ интонаціи.
— Да! Это непорядочно! Не трогай моихъ убѣжденій. Я не трогаю твоихъ.
— То-есть — какъ же это ты не трогаешь? — воскликнулъ Викторъ.
Симеонъ съ удовольствіемъ услышалъ, что червячокъ его брошенъ удачно, рыбка клюнула. Но самъ то онъ былъ уже слишкомъ разгоряченъ и мало владѣлъ собою. Вмѣсто отвѣта, языкъ его непроизвольно брякнулъ совершенно невѣроятную угрозу:
— Такъ, что тебѣ давно пора въ Якутскѣ гнить, однако, ты на волѣ ходишь!
Сказалъ, и самъ испугался, потому что Викторъ вдругъ поблѣднѣлъ, какъ бумага, сдѣлалъ широкій шагъ впередъ, — и въ глазахъ его загорѣлся острый огонь, сквозь враждебность котораго Симеону почудилось теперь лицо уже не Епистиміи, но смерти.
— Берегись, Симеонъ! — прозвучалъ ледяной голосъ. — За такія признанія страшно отвѣчаютъ.
Сконфуженный Симеонъ безсмысленно бормоталъ:
— Ну, что же? вынимай свой браунингъ! Стрѣляй въ брата! стрѣляй!
A самъ тоскливо думалъ:
— A мой въ потайномъ ящикѣ. Что за глупость держать оружіе такъ, чтобы не всегда подъ рукою!
Никакого браунинга Викторъ не вынулъ, но, спокойно глядя брату въ глаза, отчеканилъ еще раздѣльнѣе, чѣмъ тотъ давеча:
— Я не вѣрю тебѣ больше ни въ одномъ словѣ. Садись къ столу и пиши чекъ.
Симеонъ понялъ, что онъ проигралъ свою игру безнадежно.
— A если не напишу? — въ послѣдній разъ похрабрился онъ.
— Я убью тебя, — просто сказалъ Викторъ.
— Экспропріація? — криво усмѣхнулся Симеонъ.
— Экспропріація — съ твоей стороны… Я, напротивъ, веду себя, какъ добрый буржуа: защищаю свою собственность отъ хищника.
Симеонъ, молча, повернулся къ письменному столу, сдѣлалъ два шага, остановился, еще шагнулъ, взялся за спинку кресла своего и, съ силой потрясши его, обернулъ къ брату бурое лицо, искаженное болью униженія:
— Викторъ, я никогда не прощу тебѣ этой сцены.
— Садись и пиши чекъ, — не отвѣчая, приказалъ Викторъ.
— Викторъ, я уступаю тебѣ не потому, чтобы я тебя боялся. Достаточно мнѣ нажать вотъ эту кнопку, и сюда сбѣжится весь домъ. Достаточно нажать вотъ эту, и я буду вооруженъ: тутъ y меня parabellum, какого тебѣ и во снѣ не снилось.
— Мнѣ рѣшительно безразлично, почему ты уступаешь. Садись и пиши чекъ.
Симеонъ опустился въ кресло и, доставъ изъ бокового ящика длинную синюю чековую книжку, взялся за перо и два раза ткнулъ имъ вмѣсто чернильницы въ вазочку-перочистку, наполненную дробью…
— На чемъ бишь мы въ послѣднюю выдачу кончили?.. — разбитымъ голосомъ произнесъ онъ. 9.200?
— 11.350.
Симеонъ бросилъ перо.
— Я не помню… Ты привелъ меня въ такое разстройство…
Но Викторъ сѣлъ на уголъ письменнаго стола.
— Счетъ мой имѣется и y меня въ записной книжкѣ, и y тебя. Провѣримъ. Отдай мнѣ ровно то, что мое. Отъ тебя я копейки лишней не возьму.
Симеонъ злобнымъ усиліемъ исказилъ лицо свое въ презрительную улыбку: