— Даже, если бы я пожелалъ возложить жертву на алтарь революціи?
— Даже. И предупреждаю тебя, Симеонъ. Чтобы все было на чистоту: безъ хитростей и подлыхъ шутокъ. Если съ чекомъ выйдетъ какая-либо заминка, или если лицо, которое будетъ получать по чеку, наткнется на полицію… Да! да! не дѣлай негодующихъ движеній: ты способенъ… Такъ, если хоть какое-нибудь несчастіе стрясется въ этомъ родѣ, даю тебѣ слово Виктора Сарай-Бермятова: завтрашній день — твой послѣдній день. Понялъ?…
Симеонъ молчалъ. Стараясь овладѣть собою, онъ нарочно долго рылся въ книгѣ записей, чтобы провѣрить цифру, на которую долженъ былъ написать чекъ, хотя отлично зналъ, что Викторъ назвалъ ее точно. Переносъ вниманія на дѣловыя рубрики и цифры немножко успокоилъ его, и чекъ написалъ онъ довольно твердою рукою. Очень хотѣлось ему не подать, a бросить Виктору чекъ этотъ, но — не посмѣлъ и только, молча, передвинулъ бумагу по столу рукой… Викторъ взялъ чекъ, внимательно прочиталъ, посмотрѣлъ, нѣтъ-ли на обратной сторонѣ безоборотной надписи, перечиталъ и, прежде чѣмъ спрятать, вынулъ изъ кармана брюкъ и подалъ Симеону заранѣе приготовленную расписку въ полученіи.
— Предусмотрительно! — криво усмѣхнулся Симеонъ.
— Надо только N чека проставить, — предупредилъ Викторъ. — Позволь мнѣ перо.
Онъ сдѣлалъ нужную вставку и вѣжливымъ жестомъ лѣвой руки передалъ Симеону документъ въ то самое время, какъ правою пряталъ чекъ.
— За симъ — до свиданья.
— Не вѣрнѣе-ли: прощайте? — злобно оскалилъ серпы свои Симеонъ. — Надѣюсь, что y тебя, какъ все-таки Сарай-Бермятова, достаточно ума и такта, чтобы догадаться, что ты больше никогда не переступить порога моего дома….
Викторъ повернулся къ нему отъ дверей.
— Твоего — да, — можешь быть увѣренъ. Но, къ сожалѣнію, вмѣстѣ съ тобою живутъ братъ Матвѣй и сестры. Ихъ я буду посѣщать, когда хочу.
— A я тебя, въ такомъ случаѣ, прикажу метлою гнать! — завизжалъ, вскакивая, бурый, съ раскаленными углями, вмѣсто глазъ, — чортъ чортомъ, — махая руками, топая ногами, изступленный Симеонъ.
Викторъ пожалъ плечами.
— Попробуй.
И затворилъ за собою дверь.
Проходя мимо угловой, темной съ отворенною въ корридоръ дверью, чтобы замѣнить яркость погашенной лампы полумракомъ отраженнаго свѣта изъ корридора, — Викторъ услышалъ нервный, болѣзненно-чувственный смѣшокъ Модеста и ровно-тихій, смѣшливый, вкрадчивый говоръ Епистиміи:
— И вотъ, значить, поутру, Модестъ Викторовичъ, приходитъ молодая то къ мужнину дядѣ и говорить ему…
Двойной взрывъ хохота — басомъ Ивана, теноромъ Модеста — покрылъ окончаніе.
— A дядя, значитъ, Модестъ Викторовичъ, сидитъ на лавкѣ, повѣсилъ голову и говорить: — продать можно, отчего не продать? Только это вещь заморская, рѣдкостная, и цѣна ей немалая, 50 тысячъ рублевъ…
— Го-го-го! — басомъ загрохоталъ Иванъ.
— Тоже недурны ребята!.. — со злобою подумалъ Викторъ. — Порода! Было бы перетопить насъ всѣхъ маленькими, какъ неудачныхъ щенятъ.
И хотѣлъ пройти мимо, но Модестъ съ тахты замѣтилъ на бѣлой стѣнѣ корридора тѣнь его и окликнулъ:
— Викторъ!
— Я? — неохотно остановился Викторъ.
— Такъ ѣдешь сегодня?
— Да.
— Ну, счастливаго пути… Если хочешь пожать мнѣ руку, не полѣнись зайти… Я не могу встать, потому что — безъ ботинокъ… Епистиміия Сидоровна разсказываетъ мнѣ сказки и, извини меня, чешетъ мнѣ пятки… Для брата столь суроваго Катона рѣшительно непристойное баловство, но — что будешь дѣлать? Крѣпостническая кровь, Сарай-Бермятовскій атавизмъ… Изумительная мастерица… рекомендую испытать…
Викторъ, не отвѣчая, пошелъ корридоромъ, но голосъ Модеста опять догналъ его и заставилъ остановиться:
— Викторъ, съ чего это Симеонъ такъ бѣсновался?
— Спроси y него.
— Ужасно вопилъ. Я ужъ думалъ, что вы деретесь. Хотѣлъ идти разнимать.
— Что же не пришелъ?
— Ахъ, милый мой, въ разговорѣ между Каиномъ и Авелемъ третій всегда лишній.
Модестъ язвительно засмѣялся въ темнотѣ.
— Викторъ Викторовичъ, — возвысила голосъ Епистимія, — извините, что я хочу васъ спросить. Какъ Симеонъ Викторовичъ приказали мнѣ, чтобы, послѣ разговора съ вами, я опять къ нему въ кабинетъ возвратилась, — позвольте васъ спросить: какъ вы его оставили? въ какомъ онъ теперь будетъ духѣ?
— Подите и взгляните, — сухо отвѣчалъ Викторъ.
Онъ очень не любилъ этой госпожи.
— Ой, что вы!.. послѣ этакаго-то крика?.. Да я — лучше въ берлогу къ медвѣдю… Нѣтъ, ужъ видно до другого раза. Я за чужіе грѣхи не отвѣтчица… Прощайте, Модестъ Викторовичъ, до пріятнаго свиданія… Попадешь ему въ такомъ духѣ подъ пилу то, — тогда отъ него не отвяжешься. Иванъ Викторовичъ, до пріятнаго свиданія… Лучше мнѣ побѣжать домой.
IV
Викторъ вошелъ къ брату Матвѣю, не стуча. Матвѣй не любилъ, чтобы стучали. Онъ говорилъ, что стукъ въ дверь разобщаетъ людей, какъ предупрежденіе, чтобы человѣкъ въ комнатѣ успѣлъ спрятать отъ чело вѣка за дверью свою нравственную физіономію, — значитъ, встрѣтилъ бы входящаго, какъ тайнаго врага. Между тѣмъ, человѣкъ всегда долженъ быть доступенъ для другихъ людей и никогда не долженъ наединѣ съ самимъ собой быть какъ-нибудь такъ, и дѣлать что либо такое, что надо скрывать отъ чужихъ глазъ, чего онъ не могъ бы явить публично.
— Однако, ты самъ всегда стучишь, — возражали ему товарищи.
— Потому что не всѣ думаютъ, какъ я. Я не считаю себя въ правѣ насиловать чужіе привычки и взгляды. Къ тѣмъ, кто раздѣляетъ мои, въ комъ я увѣренъ, что это не будетъ ему непріятно, я вхожу, не стучась…
— Чудакъ! Но вѣдь ты же не знаешь, кто стоитъ за дверью? Ну, вдругъ, женщина, дама? A ты, между тѣмъ, въ безпорядкѣ?
— Я не дѣлю своихъ отношеній къ людямъ по полу. Если меня можетъ видѣть мужчина, можетъ видѣть и женщина.
— Ну, другъ милый, это — не согласно съ природою, какъ ты всегда проповѣдуешь, a противъ природы: и птицы, и звѣри — всѣ самцы для самокъ особо прихорашиваются.
— Да, — строго соглашался Матѣй, — но когда? — въ періодъ полового возбужденія.
— Да, бишь… извини!.. вѣдь ты y насъ принципіальный дѣвственникъ.
Матвѣй и отъ того отрекался.
— Что значитъ «принципіальный»? — возражалъ онъ. — Такого принципа никто никогда не устанавливалъ. Я тѣмъ менѣе.
— A христіанскій аскетизмъ?
Матвей закрывалъ глаза, — онъ не умѣлъ вспоминать иначе, — и читалъ наизусть изъ «Перваго посланія къ Коринѳянамъ»:
— A о нихже писасте ми, добро человѣку женѣ не прикасатися. Но блудодѣянія ради, кійждо свою жену да имать, и каяждо своего мужа… Глаголю же безбрачнымъ и вдовицамъ: добро имъ есть, аще пребудутъ, якоже и азъ: аще ли не удержатся, да посягаютъ: лучше бо есть женитися, нежели разжизатися.
— Я могу удержаться, не разжигаясь, — вотъ и весь мой принципализмъ, — объяснялъ онъ. — Если-бы я почувствовалъ, что начинаю «разжизатися», то, конечно, поспѣшилъ бы женитися…
— Ну, гдѣ тебѣ!
Еще проходя залою, за двѣ комнаты до Матвѣевой комнаты, Викторъ слышалъ молодой ревъ спорящихъ голосовъ, которые всѣ старался перекричать козлиный теноръ студента Немировскаго:
— Я стою на почвѣ наблюденія, a ты валяешь a priori.
A мягкій женственный альтъ Матвѣя возражалъ:
— Предвзятому наблюденію цѣна — мѣдный грошъ.
И жаль стало Виктору, что не можетъ онъ сейчасъ остаться съ этою шумною, веселою, спорчивою, смѣшливою, зубатою товарищескою молодежью, — покричать и поволноваться, покурить и помахать руками въ ея безконечныхъ, всегда готовыхъ вспыхнуть, диспутахъ, для которыхъ каждая тема люба, точно сухая солома, только ждущая искры изъ мимо летящаго паровоза, чтобы воспламениться въ пожаръ. Но суровый и угрюмый рокъ звалъ его далеко, — не мѣшкая, на жуткій путь, на трудное дѣло. И, когда жалъ онъ руки друзьямъ, опять лицо его стало солдатское, простонародное, и глаза утратили индивидуальность, точно y рядового, шагающаго въ составѣ роты своей, — и движется та рота въ далекій, тяжкій, безрадостный походъ…
Народу въ комнату Матвѣя набралась труба нетолченая. И длинный, тощій, съ прыгающими впередъ, точно бѣлые шары на веревочкахъ, глазами, студентъ Немировскій; и красивый, важный, съ лицомъ сентиментальнаго неудачника, помощникъ присяжного повѣреннаго Грубинъ; и методическій, точный, на параллелограммъ похожій, бѣлобрысый остзеецъ, учитель мужской гимназіи, историкъ Клаудіусъ. На окнѣ, въ полутѣни широкихъ синихъ занавѣсокъ, сидѣла, забравшись съ ногами на подоконникъ, въ коричневомъ гимназическомъ платьѣ, Зоя, младшая изъ двухъ сестеръ Сарай-Бермятовыхъ: некрасивая, почти дурнушка, очень полная дѣвочка-блондинка, лѣтъ пятнадцати, но съ грудью, точно она троихъ ребятъ выкормила. Лицо калмыцкое, пухлое, дерзкое; губы толстыя, слегка вывороченныя, на очень бѣломъ лицѣ производили впечатлѣніе кроваваго пятна, точно она во рту держала кусокъ сырого мяса; глазъ почти не видать, а, когда блеснутъ, не успѣешь разобрать, какого они цвѣта: сверкнетъ въ упоръ что-то смышленое, наглое и спрячется, будто театральный дьяволъ въ трапъ, за длинныя золотыя рѣсницы. Дѣвочка уже ушла изъ этого подростка, a дѣвушка входитъ въ нее недоброю поступью… еще молчитъ, но скоро заговорить… и врядъ ли хорошо и на благо людямъ будетъ слово ея жизни… Подлѣ Зои, верхомъ на стульяхъ, качались два юноши — одинъ сухопарый гимназистъ, съ зеленымъ лицомъ, освѣщеннымъ бутылочными сумасшедшими глазами; другой — студентъ-первокурсникъ, изъ тѣхъ, которые «и въ кинематографъ при шпагѣ ходятъ», румяный франтъ, чувственный, самовлюбленный. Глядѣлъ на Зою побѣдителемъ, — на что та, впрочемъ, не обращала ни малѣйшаго вниманія, — и, вообще, посматривалъ вокругъ себя съ видомъ самодовольствія неисчерпаемаго. Каждая черточка этого сытаго, счастливаго собою, лица, каждое движеніе, умышленно сильное, расчетливо выпуклое, холенаго, тренированнаго на мускулы, тѣла въ щегольскомъ мундирѣ — такъ и вопіяли на встрѣчу приближающимся смертнымъ.
— Ахъ, да посмотрите же, полюбуйтесь же, какой я лейтенантъ Гланъ и даже самъ Санинъ!
A зеленолицый гимназистъ читалъ Зоѣ наизусть хриплымъ, гробовымъ голосомъ:
1 «Черняка» г. С. Городецкаго.
— Тише вы! — носовымъ лѣнивымъ голосомъ повелѣвала Зоя. — Услышитъ Матвѣй стыдно будетъ…
— A вы еще умѣете, что вамъ бываетъ стыдно? — съ роковой санинскою улыбкою спросилъ студентъ.
Зоя холодно посмотрѣла на него изъ-подъ золотистыхъ рѣсницъ, которыя умышленно держала опущенными, потому что онѣ были очень красивы, и сказала тономъ безапелляціоннаго начальства:
— Не ломайтесь, Васюковъ!..И какой дуракъ выучилъ васъ такъ говорить по-русски: «умѣете, что вамъ бываетъ»… А еще орловецъ и филологъ!.. Леониду Андрееву землякъ! Читайте дальше, Ватрушкинъ. Только не орите: вы не на пароходѣ въ бурю, — слышимъ и безъ рупора.
A гимназистъ прохрипѣлъ:
— Не безпокойтесь, Зоя Викторовна: имъ не до насъ… они теперь до утра кричать будутъ…
До утра не разставались,
Яснымъ небомъ любовались
На востокъ и на закатъ.
Викторъ мигнулъ Матвѣю. Тотъ понялъ и вышелъ съ нимъ въ темный залъ, освѣщенный лишь четверо-угольникомъ двери, будто врѣзавшимъ правильное, изжелтабѣлое пятно свое въ старенькій паркетъ.
Матвѣй, стоя спиною къ свѣту, зажигавшему пламенемъ его золотые кудри, былъ еще на полголовы выше своего высокаго брата и слегка наклонялся къ нему тонкій, узкій, худой, слабо сложенный, чуть сутуловатый.
– Ѣдешь? — спокойно спросилъ онъ
— Да. Прощай, братъ. Спѣшу. И то запоздалъ.
— Симеонъ задержалъ тебя?
— Немножко. Не слишкомъ. Я ждалъ худшаго. Теперь — аминь. Въ чистую.
— Я очень радъ, — серьезно сказалъ Матвѣй. — Теперь вамъ обоимъ будетъ лучше. Люди начинаютъ понимать другъ друга только тогда, когда между ними исчезаетъ эта страшная плотина — деньги. Пока она существовала, я боялся, что между вами произойдетъ что-нибудь ужасное.
— Ну, ломать эту плотину пришлось довольно грубо, — усмѣхнулся Викторъ, — и врядъ ли обломки ея годятся, какъ фундаментъ для дружества.
— Простился съ Иваномъ, Модестомъ?
— Не могъ, — сухо сказалъ Викторъ: — оба были заняты слишкомъ важнымъ дѣломъ… Ивану кланяйся, a Модестъ… Матвѣй! искренно, съ убѣжденіемъ прошу тебя: будь осторожнѣе съ этимъ господиномъ!
— Ты говоришь о братѣ, Викторъ! — мягко и грустно упрекнулъ Матвѣй.
Викторъ нетерпѣливо тряхнулъ головой.
— Въ полѣ встрѣчаться — родней не считаться.
— Что ты имѣешь противъ него?
— То, что y него — вмѣсто души — всунута грязная тряпка.
— Полно, Викторъ! Ну… выпить слишкомъ любитъ… ну… немножко черезчуръ эстетъ… Но…
— Оставь! — съ отвращеніемъ остановилъ Викторъ. — У насъ такъ мало минуть, что, право, жаль ихъ на него тратить. Знаемъ мы этихъ эстетовъ изъ публичныхъ домовъ, съ гнилымъ мозгомъ и половой неврастеніей вмѣсто характера. По мѣрѣ ихъ удобства и надобности, изъ нихъ вырабатываются весьма гнусные сводники и провокаторы…
— Викторъ! Викторъ!
Но онъ хмурился и упрямо говорилъ:
— Во всей нашей семьѣ, ты — единственный, кого я еще чувствую своимъ… И жаль же мнѣ тебя, бѣдняга!
— Что меня жалѣть? — кротко возразилъ Матвѣй, и глаза его теплились въ полумракѣ. Я такъ устроенъ, что мнѣ въ самомъ себѣ всегда хорошо. A на Модеста не сердись. Онъ больной.
— По нашему времени, это иногда гораздо хуже, чѣмъ безсовѣстный, — холодно оборвалъ Викторъ и, вдругъ, внезапнымъ, нѣжнымъ порывомъ, положилъ брату обѣ руки на плечи:
— До свиданья, святъ мужъ! Сестеръ поцѣлуй. Я съ ними не прощаюсь. Аховъ и визговъ боюсь. Да Аглаи и дома нѣтъ.
Матвѣй нерѣшительно не одобрилъ:
— Жаль, все-таки… Какъ знать? Можетъ быть, на смерть ѣдешь.
— Этого я имъ сообщить, все равно, не могу, — угрюмо проворчалъ Викторъ, опуская голову.
Матвѣй грустно обнялъ его.
— Отрѣзалъ ты себя отъ насъ!
Викторъ ласково, но рѣшительно высвободился.
— Да. И не надо по отрѣзанному мѣсту пальцемъ водить. Мнѣ сейчасъ всѣ мои нервы нужны, весь характеръ нуженъ.
Матвѣй кивнулъ головою, что согласенъ.
— Надѣешься на успѣхъ?
Викторъ выпрямился, глаза сверкнули въ полутьмѣ.
— Если деньги не помогутъ, лбомъ стѣну прошибу, на проломъ полѣзу. Ну, прощай, святъ мужъ. Обнимемся. Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь… Ты дальше меня не провожай. Возвратись къ товарищамъ. Совсѣмъ лишнее, чтобы отъѣздъ мой вызвалъ разговоры…
Матвѣй крѣпко сжалъ его сильныя плечи въ нѣжныхъ, худыхъ рукахъ своихъ и произнесъ голосомъ звучнымъ, глубокимъ, трепетнымъ, проникновеннымъ:
— Брать! Если возможно… умѣй щадить!
По мрачному лицу Виктора пробѣжала судорога, и радъ онъ былъ, что полумракъ комнаты скрылъ ее.
— Не умѣю! — нарочно грубо оторвалъ онъ.
И оторвался отъ брата. И ушелъ. И больше его никогда уже не видѣли въ этомъ домѣ.
Матвѣй коротко посмотрѣлъ ему вслѣдъ, облегчилъ вздохомъ стѣснившееся сердце и возвратился къ себѣ въ комнату, гдѣ, въ свѣту и дыму, продолжалъ еще бурлить и шумѣть прежній, неоконченный споръ… Матвѣй, подъ гулъ его, думалъ о Викторѣ. Ему было жаль брата и не чувствовалъ онъ, непротивленецъ, симпатіи къ дѣятельности, въ которую тотъ себя уложилъ. Но онъ любилъ, чтобы человѣкъ, принявшій на себя обязанность, исполнялъ ее свято, и людей, страдавшихъ и даже погибавшихъ на служеніи долгу своему, только любилъ съ умиленіемъ, но не сокрушался о нихъ и не скорбѣлъ. И лицо его было спокойно, и съ ясною головою прислушался онъ къ товарищамъ, и самъ быстро вошелъ въ шумъ ихъ.
Споръ кипѣлъ изъ-за образовательнаго опыта, которому Матвѣй подвергалъ того самаго Григорія Скорлупкина, что давеча рекомендованъ былъ Модестомъ Ивану, какъ субъектъ, обрѣтающійся всегда при деньгахъ и обложенный въ пользу Модеста кредитною повинностью за то, что онъ будто бы влюбленъ въ красавицу Аглаю. Крѣпостной дѣдушка этого Скорлупкина состоялъ при дѣдушкѣ нынѣшнихъ Сарай-Бермятовыхъ въ егеряхъ, a тятенька — при папенькѣ Сарай-Бермятовыхъ въ вольнонаемныхъ разсыльныхъ. A самого Скорлупкина Вендль, неугомонный изыскатель и коллекціонеръ людей, любилъ иногда поэкзаменовать, встрѣчая его y Сарай-Бермятовыхъ, либо на улицѣ, либо въ ресторанѣ, потому что съ нѣкотораго времени молодой человѣкъ этотъ началъ, по какимъ-то особымъ, не вы сказаннымъ причинамъ, чрезвычайно интересовать его.