Когда президент собрался было уже сесть в экипаж, появляются два сенатора-республиканца, которые впервые (!) объясняют ему сущность дела Белнэпа. Сенаторы шокированы. Президент тоже шокирован и, полагаю, встревожен, потому что, позволив военному министру уйти в отставку, Грант ненамеренно (как утверждают его сторонники) сделал невозможным импичмент Белнэпа, так как, по мнению многих конституционных авторитетов, должностное лицо не может быть подвергнуто импичменту, а тем более осуждено за преступления, совершенные во время пребывания в должности, если Оно эту должность более не занимает.
Узнав сию обескураживающую новость, президент уехал позировать художнику, который позднее рассказал, что Грант был, как всегда, безмятежен. Мне кажется любопытным, что обычно весьма подозрительный Нордхофф склонен поверить в неведение президента относительно белнэповского скандала до прихода двух сенаторов. Мне же столь быстрое принятие отставки старого друга только ради того, чтобы, находясь вне должности, Белнэп мог оградить интересы своей жены, кажется необъяснимым, самым настоящим non sequitur, поскольку высокое должностное лицо всегда имеет больше возможностей помешать отправлению правосудия, чем простой гражданин. Думаю, генерал Грант отлично знал, что делает. Но я полагаю, что даже самые ревностные сторонники демократов предпочтут верить в обратное, потому что иначе он виновен в обструкции правосудия и, следовательно, такой же преступник, как и Белнэп.
А теперь о генерале и Киске Белнэпах, осажденных в доме номер 2022 по Джи-стрит, прелестном доме, как сказала бы миссис Фэйет Снед, напичканном французской мебелью; нет, не осажденных, но содержащихся под домашним арестом, дабы они не удрали в Европу. Мы приехали к чаю, откликнувшись на настоятельную просьбу в письме Киски «не покидать» ее.
— Разрешите войти? — спросил я полицейского. Я чувствовал себя несколько неуверенно, не зная, каковы правила в подобных ситуациях.
— Сколько угодно, — добродушно ответил полицейский.
Сцена в нижней гостиной чем-то напоминает роды.
Тяжелые занавеси задернуты в разгар ясного дня. Большие похоронные свечи, расположенные в стратегических пунктах комнаты, создают сумеречный, но привлекательный фон для ее главного украшения — синего плюшевого шезлонга, в котором возлежит Киска, облаченная в заманчивые кружева, бледная и необычайно хорошенькая. Возле нее на столике из папье-маше бокал портвейна и нюхательная соль.
Чернокожий слуга ввел нас в гостиную.
— Дай им чаю, — прошелестел еле слышно шепот из вороха кружев, — и скажи генералу, что пришли наши друзья. Наши единственные друзья!
Слуга удалился в то самое мгновение, когда из Кискиных глаз хлынули слезы. Я подозреваю, что этот диалог и эти слезы повторялись в неизменности много раз за эти последние^ дни.
Киска театрально раскинула руки, чтобы заключить Эмму в объятия, и Эмма покорно в них заключилась, давая возможность потоку слез излиться на свое плечо. Я неловко стоял сбоку, как и положено мужчинам в подобных случаях, и мне ужасно хотелось провалиться сквозь землю.
Принесли чай. Киска нам налила. Мы покорно сели у одра и выслушали ее версию случившегося.
— Не могу понять, неужели кто-нибудь на этой земле мог поверить хоть слову мистера Марша, и еще менее — слову этой… этой женщины, на которой он женат, этой гадюки, а ведь я как последняя дура некогда с нею дружила!? Сахару? Молока?
Мы что-то отвечали. Киска уже вполне овладела собой. Она протянула нам наполненные чашки недрогнувшей рукой.
— На самом деле моя покойная сестра, истинный ангел, когда-либо пребывавший на этой ужасной земле, была знакома с Маршами и вступила с ними в деловые отношения, о которых я и понятия не имела; сама я два и два не в состоянии сложить, и еще меньше — сделать то, что по наущению этой отвратительной особы наговорил ее глупый муж.
— Так, значит, Марш вам никогда ничего не платил?
— Конечно, платил — то, что был нам должен\ — мгновенно ответила она. Свою роль Киска знает назубок. — А я по невежеству поручила ему позаботиться о некоторых делах моей покойной сестры и верила на слово всему, что бы он ни говорил, так как ничего в этом не понимала. Меня, наверное, убить мало за мою доверчивость, из-за которой мой бедный муж вынужден был уйти в отставку…
— Но мистер Марш утверждает, что он платил и вам, и вашему мужу.
— Во всем виноват этот негодяй Бристоу! О, скажу вам, мистер Скайлер, если этого человека не уберут, он самого генерала Гранта прогонит из Белого дома. Он запрячет в тюрьму президента Соединенных Штатов, величайшего героя нашего времени…
— За что?
Хотя путаные комментарии Киски ни разу не оказались точным ответом на поставленные вопросы, они преследовали вполне определенную цель.
— Всякий раз, когда я беру в руки «Нью-Йорк геральд», когда читаю, что пишет о нас, будто мы какие-то преступники, ваш друг Нордхофф, я вся дрожу! Известно ли вам, что они явились сюда и арестовали моего мужа, потому что Нордхофф выдумал, будто мы собираемся бежать в Бельгию, которая не имеет с нами договора о выдаче преступников…
— Не думаю, что Нордхофф хотел…
— Это какая-то несуразица! Никуда мы не собираемся. Если бы мы могли! После ареста моего мужа и после того, как ему разрешили вернуться домой, они поставили перед домом полицейского, и, когда я попросила его по крайней мере войти в дом и сидеть в вестибюле, где он был бы не так заметен, он расхохотался мне в лицо. Надеюсь, теперь Нордхофф удовлетворен. Я надеюсь, что по крайней мере вы изложите миру нашу версию; кроме вас, на это не отважится никто.
Вот почему нас пригласили на чай. Должен сказать, мое положение весьма деликатное. Я не могу противоречить тому, что написал Нордхофф, написал остро и блестяще; да и вообще я уверен, что он прав. Я абсолютно убежден, что Киска виновна. Но загадочная фигура во всем этом — генерал Грант. Я должен его увидеть, увидеть своими глазами и с близкого расстояния. Однако я не смогу его увидеть, если в моей следующей статье для «Геральд» будут подозрения… нет, моя убежденность, что президент замешан «по самую рукоятку», как сказал бы Уильям Сэнфорд в роли грубого железнодорожного магната. Пока я решил проблему своего репортажа этой недели. Я бесхитростно опишу слушания в комиссии конгресса, поведение Марша, а также его супруги (это порадует Киску), и пусть читатель сам делает выводы о виновности Белнэпов.
Вскоре к нам присоединились сам Белнэп и гладко выбритый человек примерно моих лет с квадратной челюстью — министр внутренних дел Захария (или Зах, как его зовут все) Чендлер. Белнэп был убит горем. Чендлер, напротив, держался очень спокойно, сдержанно.
— Княгиня, мистер Скайлер, — раздался дрожащий голос Белнэпа, — вы представить себе не можете, что значит для нас ваше общество в этот ужасный момент нашей истории.
Я был немало изумлен тем обстоятельством, что старое как мир крупное мошенничество внезапно обрело значение кризиса великой страны. Но по-своему Белнэп прав. Как сказал Конклинг, всякая надежда на третий срок Гранта в Белом доме была убита делом Белнэпа; что же касается перспектив Конклинга или любого другого кандидата, которого республиканцы выставят против Тилдена, то они едва ли станут более обнадеживающими в результате последних разоблачений.
Белнэп повернулся к Чендлеру.
— Скажи ей ты, — прошептал он, уставившись в пустой камин и опустив голову, словно в молитве; сзади он был похож на пузатый бочонок, обтянутый черной материей.
— Клаймер начал процесс импичмента. Час назад он выступил с речью на заседании палаты представителей.
— Спаси нас боже! — Киска больше не играла: она была сама настороженность и хитрый ум. Лиса, попавшая в западню, готовая в случае необходимости отгрызть собственную лапу.
Чендлер, насколько это было мыслимо в данной ситуации, пытался их утешить.
— Должен сказать, речь потребовала от него крайнего напряжения, если учесть, что он ваш добрый друг. В один из моментов мне показалось, что он вот-вот рухнет.
— Жаль, что не рухнул. Что будет дальше? — Киска посмотрела на мужа, но черный бочонок безмолвствовал.
— Теперь будет суд, — сказал Чендлер. — Мы не можем этого избежать. Но у них не хватит голосов, чтобы осудить нас. — Это «нас» было просто восхитительно. — Требуются голоса двух третей сената. К тому же немало сенаторов полагают, что нельзя предать импичменту и осудить человека, уже не занимающего должность.
— Господин министр, как все это отразится на предстоящих выборах? — Я исправно играл свою роль серьезного, но дружественно настроенного журналиста.
— Вполне возможно, что республиканская партия потерпит поражение, — безучастно отозвался Зах Чендлер.
Бочонок повернулся вокруг своей оси.
— И все из-за негодяя Марша — извините, княгиня, — и его чертовки-жены.
— Зло извечно сопутствует делам человеческим, — нараспев сказал Чендлер.
Они просто неподражаемы. Вина переложена на Маршей, и, таким образом, эта никому не ведомая чета будет ответственна на вечные времена не только за крушение надежд на третий срок генерала Гранта, но и за возможный финал шестнадцатилетнего безмятежного правления республиканцев.
Я посмотрел на Эмму, опасаясь, как бы она çç расхохоталась, но она сидела мрачная, как на похоронах. Я чувствовал себя в этой комнате предателем, потому что с каждым словом Заха Чендлера я представлял со все большей определенностью — и радостью — факт президентства Тилдена.
Но Зах Чендлер думает иначе.
— Человек, которому это больше всех пойдет на пользу, — Бристоу.
— Ваша партия выдвинет его кандидатуру? — Мне не следовало говорить «ваша», но Чендлер, кажется, ничего не заметил и продолжал относиться ко мне как к одному из «своих».
— Если такое случится, я убью его! Клянусь! — Эти слова донеслись с синего плюшевого шезлонга.
— Его ждут нелегкие времена, — вкрадчиво сказал Чендлер. — Я не думаю, что «стойкие» пойдут за человеком, который покрыл грязью генерала Гранта.
Белнэп сел в кресло напротив нас. Мне было его искренне жаль. Он принял деньги за оказанные услуги, но у меня язык не поворачивается назвать его дурным человеком. Он просто жертва этого места, и я имею в виду не столько милую сердцу Эммы Африку, как мы окрестили столицу этой страны, но саму страну — этот сильный, уродливый, клокочущий мир, посвятивший себя заколачиванию денег любой ценой. Конечно, если бы правосудие распространялось на всех и каждого беспристрастно, то большая часть конгрессменов оказалась бы в тюрьме, а гостей на приемах миссис Астор заметно поубавилось.
Что же до самого Гранта, то для меня это глубокая загадка, которую Белнэп усугубил, сказав:
— В последний раз, когда я разговаривал с генералом Грантом — все это уже началось, — я сказал ему: «Какой длинный и странный путь мы прошли, вы и я, от битвы при Шайло и Виксбурга», а он ответил: «И конца ему пока не видно» — что бы это ни значило.
3
Полночь. Эмма легла, она совсем выбилась из сил, а я должен еще попытаться осмыслить вечер, проведенный в Белом доме.
Долгожданное приглашение наконец-то поступило, «большой» обед был дан в честь дуайена дипломатического корпуса барона Якоби, болгарского посланника. Из сотни гостей примерно половину составляли дипломаты и иностранные гости, категория людей, к которой, по мнению советников Белого дома по приемам, относимся мы с Эммой.
— Любопытно, — заметил Нордхофф; мы пили с ним персиковый нектар с крем-содой в аптеке на первом этаже отеля. — Не спускайте глаз с госпожи Грант.
— Почему? Может стащить бумажник? — Вот так мы говорим о наших правителях.
— Мне просто кажется, что сегодня она будет не в духе. Днем она без приглашения явилась на заседание кабинета министров и, ко всеобщему замешательству, стала превозносить доброту своей подруги Киски и честность генерала Белнэпа.
— Не знал, что она причастна к политике.
— Конечно, нет, о чем и говорит ее поступок. Так или иначе, была предпринята, хотя и безрезультатная, попытка спасения личных друзей. Суд продолжается.
Точно в семь часов наемная карета доставила нас с Эммой к Белому дому, где мы пристроились к длинной веренице экипажей, по очереди подъезжавших к портику, или «пиацца», как называет его госпожа Грант. Эмма снова была в платье королевы Елизаветы с картины Винтергальтера, с длинным газовым шлейфом, заполнившим все заднее сиденье. Мы изо всех сил старались его не перепачкать.
— Как мне следует называть президента? — спросила Эмма.
— Мистер президент, полагаю, или, может быть, генерал.
— Не величество, не высочество?
— Нет, нет! Это неуместно. Здесь мы все равны.
— Прелестный дом, — сказала Эмма, когда мы вышли из кареты. Чернокожий привратник ввел нас в вестибюль, где собрались уже почти все гости — нехарактерное для Вашингтона сборище ввиду явного преобладания иностранцев.
Барон Якоби — приятнейший и умнейший маленький человечек, который лучше говорит по-французски, нежели по-английски; он представился Эмме:
— Какое счастье! Изо дня в день я слежу по газетам за вашим шествием по залитым золотым сиянием салонам столицы. Я не терял надежды, я молил бога, чтобы мы наконец встретились.
Эмма им очарована. Барон — холостяк, и, поскольку, пока не явился президент, протокол не действует, он, взяв Эмму под руку, ввел ее в Восточную комнату.
Я следовал за ними, выискивая среди гостей знакомые лица. (Здесь Блейн, но Конклинга не видно; я раскланялся с Захом Чендлером и генералом Гарфилдом.) Еще я глазел по сторонам, пытаясь определить, какие произошли перемены со времени моего единственного посещения Белого дома сорок лет назад. Одного взгляда достаточно, чтобы убедиться: ничто не осталось нетронутым. Рука госпожи Грант чувствуется во всем, и это тяжелая рука. То, что раньше было светлым и воздушным (хотя довольно пыльным и запущенным), теперь стало темным, приземленным, оделось позолотой.
Восточная комната с ее готикой, так сказать, в стиле Яыо-Галина, штат Иллинойс, неузнаваема. Ряды приземистых деревянных колонн делят на три небольшие части некогда прекрасную, просторную залу. Обои темные, с тускло-золотым узором. Мебель черного дерева отделана золотом. Все это вместе создает атмосферу гнетущую, даже тревожащую. Надеюсь, Тилден пройдется топором по грантовским новшествам.
Из гостей, собравшихся в Восточной комнате, только дипломаты чувствовали себя непринужденно, но ведь это и есть тот минимум, который от них требуется. Меня радовало, что все стремятся познакомиться с Эммой; она стояла, опираясь на руку барона Якоби. Несмотря на мрачную обстановку, Эмма выглядела блистательно.
— Великолепная женщина — ваше дитя. — Рядом со мной стоял Блейн; его лицо было красным от вина, в глазах поблескивали отраженные огни свечей. Мы оба остановились в дверях, обозревая комнату.
— Одного у француженок не отнимешь: они умеют себя подать. — Не знаю, что на меня нашло, но я преглупо подчеркнул иностранное происхождение своей дочери, а это, разумеется, лишь бросает тень сомнения на мою собственную принадлежность к этой стране. Очевидно, меня смутила комната, люди, сам факт пребывания в Белом доме; желание впитать как можно больше, чтобы потом обратить в слова, — тяжкое бремя писателя, из-за которого он, увы, находится в вечном разладе с реальностью.
— Я так и не знаю, навестила ли моя дочь вашу супругу? — Эмма, как всегда, ничего мне не рассказала.
— О да. Они пили чай, нарочно выбрав такое время, когда я восседал на Капитолийском холме. Я надеюсь, что вы окажете нам честь… — Еще одно приглашение.
— Вы, вероятно, очень заняты, мистер Блейн? Нынешняя сессия конгресса перегружена делами. — Я не забывал свой долг журналиста.
— Занят? Только не я! — засмеялся Блейн. — У меня никогда не было столько свободного времени. Когда прошлой осенью мы, республиканцы, потеряли большинство в палате, я сказал себе: «Теперь я словно вышел из тюрьмы. Мне больше не нужно быть спикером». — С некоторыми подробностями он принялся объяснять, как он счастлив, избавившись от этого поста. — Вы представить себе не можете, до чего скучно слушать всю эту галиматью. Боже, что я говорю! Но ведь вы не станете меня цитировать? Полагаюсь на ваше великодушие.