— Меня он убедил, — сказала Эмма и задумалась. — Ну, скорее не убедил, а победил* не только меня, но всех нас. Люди на галерее для прессы восторженно кричали; на галерее для женщин никогда еще так не размахивали платками и не кричали «ура». — Эмма воспроизвела гнусавый, резкий звук, каким мои соотечественницы выражают свой восторг.
— Верю, он был великолепен, — сказал я плаксиво, потому что рот мой все еще полон слюны и крови и я то и дело вытираю губы хлопчатобумажной салфеткой. Я повернулся к Нордхоффу: — Но что он все-таки сказал?
Нордхофф отложил перо.
— Очень мало. Уверял, что его третирует пресса…
— Он упомянул «Геральд»? — Мне н<е терпелось узнать, ссылался ли Блейн на мою статью, но, хотя она была первой, он не назвал никаких имен. Боюсь, что меня это задело. Речь была посвящена людям, которые превыше всего ставят свои партийные интересы и потому беззастенчиво нападают на хорошее правительство и республиканскую партию, которая спасла Союз штатов и освободила рабов, а также на славного Джеймса Г. Блейна.
— А что же насчет обвинений, которые я… мы выдвинули? — Мне хотелось бы приписать всю заслугу за смелое разоблачение Блейна себе, но, сделав над собой усилие, я признал соучастие Нордхоффа. — Почему три железно^ дорожные компании выкупили акции никудышной дороги Литтл-Рок — Форт-Смит?
— Он зачитал письмо, — ухмыльнувшись, ответил Нордхофф.
— Он отменно прочитал это письмо, — добавила Эмма.
— От кого?
— От казначея «Юнион пасифик». — Нордхофф сверился со своими заметками. — Датированное тридцать первым марта. Он утверждает, что компания никогда ничего не платила Блейну.
— Как будто этот казначей мог написать что-то другое. — Ничего не скажешь, Блейн смел, а публика доверчива.
Нордхофф полаял, а Эмма запротестовала:
— Были и другие письма. Но главное в другом. Он так прямолинеен. Так честен. Так… очарователен, хотя и на африканский вкус, — добавила она, понизив голос, чтобы Нордхофф не услышал, но он был поглощен сочинительством.
Боюсь, что ни Эмма, ни Нордхофф не сумели мне объяснить, что же все-таки сказал Блейн, но то, ка́к он это сказал (что бы это ни было), доставило такое удовольствие слушателям, что он обратил поражение хотя бы во временную победу.
Нордхофф закончил свой репортаж, вызвал посыльного и отправил его к мистеру Рузу, чтобы передать материал по телеграфу в «Геральд». Затем он вынес свой приговор:
— На сей раз Блейн улизнул.
— А я поступил опрометчиво? С нашей точки зрения? — Должен сказать, я (что мне несвойственно) бесстыдно купаюсь в лучах внезапной славы. Вот уже две недели я известен всей стране как отважный и бесстрашный журналист, который осмелился разоблачить темные махинации бывшего спикера палаты представителей. Куда бы я ни пошел в Вашингтоне, вокруг меня собираются самые знаменитые люди и уважительно внемлют каждому моему слову. Мне уже не хочется слышать больше никаких других разговоров, кроме как о себе самом. Но после сегодняшнего яркого исторического спектакля главная роль досталась Блейну, а я заслонен, в лучшем случае превратился в бледный дух луны, еле видимой в лучах восходящего солнца.
— Это только начало. — Лицо Нордхоффа приняло то особое загадочное выражение, которое я научился распознавать как прелюдию к новому убийственному разоблачению.
— Последует продолжение? — Эмма сгорала от любопытства.
— О да. — Я тоже изо всех сил постарался изобразить на своем лице нечто таинственное, невзирая на распухшую щеку. — Еще как последует.
— О, дорогой! — Эмма теперь преданная сторонница Блейна. Она посмотрела на Нордхоффа, на меня, снова на него, но мы не удовлетворили ее любопытства. Затем в номере появился еще один посыльный и вручил мне экземпляр вашингтонской «Ивнинг стар».
— Это вам, сэр.
— От кого? — Я дал ему монетку.
— Не знаю, сэр. Велено передать вам. И все.
Месть Фэйет Снед, известной как Фэй, оказалась подобной ужасному острому мечу, столь дикарски прославленному в кровожадном «гимне» некой Джулии Уорд Хау, жительнице «вечерних рос и туманов» Бикон-хилла.
С многочисленными звездочками вместо имен и чудовищными намеками к***д’А*** уличалась в романтической связи с б*** Я***, в то время как в далеком Нью-Йорке юный американский поклонник даже не подозревает, что он обманут этой ветреной француженкой.
Нордхофф удивлен, как легко мы с Эммой отнеслись к мщению Фэй. Мы ему все объяснили про керосин. Эмма вовсе не каялась.
— Откуда я знала, что у нее выпадут волосы? Очевидно, они не слишком крепко держались. Я пошлю ей шляпку.
Эмма ушла переодеваться к обеду. Я проводил Нордхоффа до двери.
— Что дальше? — спросил я.
— Собираем новые улики. — Снова этот загадочный взгляд.
— Где вы их берете?
Не спрашивайте! — Он начинает меня раздражать.
— От Бристоу?
— Бристоу честный человек. Это факт.
— Но вряд ли его можно назвать лояльным по отношению к своему президенту, партии…
— Он лоялен по отношению к своим принципам.
— Вот вы о чем. — Меня мутит от принципов, действительных или надуманных.
— Так или иначе, в свое время я все расскажу. А сегодня вечером вам будет прелюбопытно посетить стан врага.
— Мне трудно думать о Гарфилдах как о врагах. В конце концов, он мой преданный читатель.
— Не говоря уже о том, что он ваш соавтор.
Я вдруг оказался в затруднительном положении. Мне нравится Гарфилд, и мне не по душе его обманывать. Однако он мне лгал, вынудил меня дать Блейну время ответить на выдвинутые против него обвинения. И все же я чувствую себя неловко, когда обедаю в доме Гарфилда и он сообщает мне что-то доверительное… но ведь я ему не доверяю. Хватит сентиментальничать. Я среди хищников. Это Африка.
Мы с Эммой опоздали к обеду; нас задержала тропическая гроза, внезапно разразившаяся над городом в час заката. Громы и молнии, порывы ветра и ливень превратили немощеные улицы в вязкое болото; лошади спотыкались, кареты скользили, зонтики выворачивались.
Наконец наша карета остановилась на углу Тринадцатой улицы, и мы отважно ринулись в грозу, которая подхватила нас, как тряпичных кукол, швырнула к стене очаровательного красно-кирпичного дома Гарфилдов, похожего на все другие красно-кирпичные дома этого города. Порывом ветра нас внесло в чуть приоткрытую ухмыляющимся слугой парадную дверь.
Внутренность дома точно такая же, как и в других домах, которые мы посетили. Слева от вестибюля гостиная с неизменным пианино и выложенный изразцами камин. Справа — семейная гостиная, и дальше за ней — столовая.
Гости были в левой гостиной; ее единственная отличительная черта — пара китайских ваз, которые, как сказала Эмма, «восхитительны»; Лукреция Гарфилд была явно польщена, что ее вкус одобрен Эммой, признанным авторитетом в области всех видов того, что я теперь тоже обозначаю словом стил.
Собралась уже дюжина гостей, среди них в. нушающая мне благоговейный ужас мадам Гарсиа, которая принялась флиртовать со мной самым пугающим образом, оглушая французскими словами с тяжелым акцентом, при этом выставляя напоказ нечто необьятное, не вмещающееся в пурпурные муслиновые шатры, едва удерживаемые хрупким каркасом из китового уса, и потому воспринятое мной как вдвое большее количество грудей, чем полагается нормальной женщине.
Описывая ее откровенные заигрывания, я вдруг подумал, что за все время, проведенное в Вашингтоне, у меня не было ни единого любовного приключения. Пуританин Нордхофф мне тут не помощник. И действительно, когда я осведомился разок-другой, он обратил мои слова в шутку. Видимо, он считает меня слишком старым для подобных развлечений. Официант в баре «Уилларда» предложил как-то сводить меня в заведения на Девятой улице, но я в тот день не был расположен. С тех пор мой гипотетический чичероне куда-то исчез. Достопримечательностью города являются мулатки— «ярко-желтые» девицы, и, должен признаться, раз или два я встречал на улице поистине восхитительных полукровок, которые видятся в томительных грезах даже во время слушаний в конгрессе. Ах, если бы Джейми Беннет оказался здесь и поруководил своим старым дядющкой!
Гарфилд представил меня гостям. В десятый раз я встретился с обходительным Хорейшо Кингом, устроителем литературных вечеров, на которых блистает Гарфилд. Пока мне удалось избежать этих парнасских развлечений, однако…
— Скоро, мистер Скайлер, вы окажете нам честь. Я в этом не сомневаюсь.
Мадам Гарсиа обожгла меня взглядом своих черных глаз.
— Я приведу его, мистер Кинг! Он вполне разделяет нашу страсть к Искусству и Жизни с большой буквы!
Взрывные звуки, которыми она произнесла слово «страсть», швырнули меня в объятия барона Якоби; он взял мои руки в свои и воскликнул:
— Подумать только, мистер Скайлер, скоро я буду звать вас «папочка»!
Лукреция Гарфилд сочла эту шутку безвкусной. Однако мы с Эммой остались довольны. Нечего и говорить: заметку Фэй прочитали все.
Эмма сохраняет невозмутимое спокойствие.
— Вот уж не мечтала, что месть миссис Фэйет Снед окажется столь очаровательной и лестной для меня, — сказала она барону.
Я оставил Эмму на попечение Якоби и подошел к английскому посланнику сэру Эдварду Торнтону и его супруге, парочке, какие в изрядных количествах плодит британское министерство иностранных дел. Был также и Зах Чендлер; когда мы пожимали друг другу руки, Гарфилда позвали встретить новых гостей, тоже застигнутых грозой, которая по-прежнему завывала и гремела за стенами дома.
— Сэр, как вам понравился сегодняшний ответ Блейна?
— Увы, не слышал. Мне в это время удаляли зуб. — Я поднес к губам платок, который сегодня постоянно сжимаю в руке. — Ответ? — Анестезирующий газ затормозил мои реакции; весь этот грозовой день и вечер всплывают, точно сон, в моей памяти. — Вы хотите сказать, что он отвечал мне?
— О сэр, не будьте так скромны. Вы вызвали настоящее смятение. — Чендлер улыбнулся; у него крупное серое лицо, изборожденное морщинами, с акульим ртом и безжизненными глазами. Вот уж не скажу, что министр внутренних дел мне симпатичен.
— По крайней мере наши друзья Белнэпы хоть на время исчезли с первых газетных полос.
Чендлер кивнул.
— Небольшое, но все же утешение. Мы это ценим.
— Импичмент продолжается?
— Поскольку демократы контролируют палату представителей, импичмента не избежать. Конечно, все это незаконно. Как можно отстранить от должности и предать суду члена кабинета, который уже не является членом кабинета?
Я ничего не добавил к этому тонкому конституционному спору, поскольку с очередным порывом ветра и раскатом грома в комнату, подобно дьяволу, ворвался Джеймс Г. Блейн и замер в дверях. Гарфилд мгновенно заключил его в свои специфические объятия; потянув Блейна куда-то вбок, он совершенно закрыл собою миссис Блейн.
Раздались аплодисменты; аплодировали все, кроме иностранцев — и меня. Великий человек медленно шествовал по гостиной, торжествующе улыбаясь, принимая поздравления, пока не подошел ко мне; тогда улыбка его стала веселой и заговорщической.
— Мистер Скайлер, теперь вы знаете, что сегодня утром я говорил исключительно для вас. Да, сэр, я обращался прямо к вам. В тот момент, когда я увидел вас на галерее для прессы, я сказал себе: если мне не удастся убедить Скайлера, который сидит там и скептически смотрит на меня, то мне лучше бросить политику и вернуться в Кеннебек. Поэтому… — он сделал драматическую паузу, — каков будет ваш приговор? Откройте мне всю правду, какой бы страшной она ни была!
— Страшная правда, сэр, состоит в том, что я был не на галерее, а у дантиста.
— Так это были не вы? — Пойманный на своей великолепной лжи, Блейн отреагировал не менее великолепно: — Значит, я от всей души обращался к вашему двойнику, поддельному Чарлзу Скермерхорну Скайлеру!
— Но все рассказывают мне, что ваша речь была из чистого, отнюдь не фальшивого золота!
Впервые Блейн взглянул на меня с неподдельным интересом; вполне очевидно, что этот спектакль — пусть не вполне правдоподобный — доставляет ему удовольствие и ему приятно сознавать, что его игра оценена. Вполне вероятно, именно Блейн и есть тот человек, который нужен стране (и которого она заслуживает?). Во всяком случае, по положению на сегодняшний день, похоже, именно его страна и получит — хотя бы в качестве республиканского кандидата в президенты.
Гарфилд пребывает в эйфории. Он отвел меня в сторону и, обратив ко мне свои прекрасные голубые глаза, тихо произнес:
— Вы нас спасли.
— Вы преувеличиваете, генерал. — Я испытывал некоторую неловкость и не хотел, чтобы кто-нибудь еще услышал этот незаслуженный и опасный (для меня) комплимент.
— Нисколько. Ваша статья была отменно сбалансирована. Вы обнародовали обвинения, о которых ходит столько слухов, и Блейн сумел ответить своим врагам и оправдаться.
— Сумел ли? — Я был раздражен и потому упрям. Те, кто используют других, не любят, когда используют их самих.
— Все довольны. Твердолобые, вероятно, не убеждены, однако мне сейчас сказали, что «Нейшн» собирается поддержать Блейна — и все только из-за его сегодняшней речи. — Видимо, Гарфилд полагал, что упоминание этого журнала произведет на меня должное впечатление, однако даже серьезный и интеллигентнейший «Нейшн» способен время от времени ошибаться.
— Вы считаете, что вопрос исчерпан? — Мне и в самом деле было любопытно, к тому же я представил себе загадочное лицо Нордхоффа. — Новых разоблачений связи Блейна с железными дорогами не будет?
— Дело умерло, — выразительно прокомментировал Гарфилд. — Правда, демократы в палате что-то говорят о расследовании, но они ничего не добьются. Это я вам гарантирую. Да и вообще чутье мне подсказывает, что весь этот шум скоро утихнет.
За обедом я сидел рядом с миссис Блейн. Понятно, она держалась этакой колючкой, но я постарался убедить ее в моей объективности. Не думаю, что она посвящена в заговор. А если посвящена, то, значит, она такая же отменная актриса, как и ее муж. Так или иначе, мы не упоминали l’affaire Блейна. Нас занимали другие темы. Хотя она и признавалась в пространных выражениях в своей любви к Грантам, в ее рассказах неизменно звучали насмешливые нотки. Все же не надо забывать, что Грант почти открыто поддерживает соперника и заклятого врага Блейна — сенатора Конклинга.
— Я знаю, что люди недовольны молчаливостью генерала Гранта, но должна сказать: его молчание куда предпочтительнее разговоров. Третьего дня я сидела рядом с ним за обеденным столом, и этот человек три часа кряду говорил о себе самом. О том, как неблагодарна к нему страна, и как его считают ответственным за все, что идет кувырком, и как газеты всегда к нему враждебны — даже во время войны они вели себя предательски, поддерживая Юг, — и как англичане вознаградили герцога Мальборо и Веллингтона деньгами и недвижимостью за спасение своей страны, а он от нас, американцев, не получил ничего, кроме должности, к которой никогда не стремился. Это было настоящее словоизвержение.
Еще миссис Блейн рассказала мне о своей недавней встрече с Эммой. Они провели целый день вместе. Я притворился, что знаю об этом, но Эмма снова меня удивила. Видимо, она дважды встречалась с госпожой Грант после нашего обеда в Белом доме. О первой встрече я получил лаконичный отчет: «Представь себе, что все дамы города собрались на чашку чая. Это невыразимо скучно».
А позавчера Эмма видела супругу президента в доме государственного секретаря Фиша. Госпожа Блейн там была тоже; она в восторге от Эммы.
— Конечно, это самая красивая женщина, какую видел Вашингтон за многие годы. Какое умение держаться! Госпожа Грант задавала ей все эти бессчетные вопросы про Париж и другие места, где они с ее Улиссом должны побывать, когда, покинув Белый дом, отправятся путешествовать по свету.
Я только что спросил у Эммы о чае у госпожи Фиш. Эмма удивленно на меня посмотрела:
— Я же тебе об этом говорила, разве нет?
— Даже не обмолвилась. А ведь ты знаешь, как я жду приглашения в дом кузины жены Хайрама Эпгара!