Вот так встреча... Конечно, этот Пров не настоящий, а просто очень похожий, и все это — мистификация, вроде розыгрыша... Только зачем? Однако записка... Вот она, реально осязаемая. Я развернул грязную бумажку и прочел написанное синим фломастером:
НЕ СПАСЕССИ! ПРОВ
"Отнюдь!" — сразу вспомнилось мне из нашего спора, и какие-то несуразные подозрения пронеслись в мозгу. Но откуда они могли взять его имя? В общем, эта встреча основательно пошатнула мое душевное равновесие. "Спасусь, черт вас возьми!" — как заклинание пробормотал я и рванулся идти дальше.
Вечерело, часа через полтора станет темно. И солнце уже скатилось за вершины деревьев. Чудились кругом неясные немые тени... А что за свет горит вон там, у той березы? Да нет, наверное, показалось... С участившимся стуком сердца я шагал и шагал, как заведенный, пока снова не вышел... на ту же самую полянку. И тут впервые мне стало по-настоящему страшно. Вперед дороги нет, назад — в сумерках я не смогу отыскать Прова. Ночевать здесь после увиденного... "Крест может оказаться тяжелым"...
Я замер, не дыша, в надежде различить хотя бы дальний рокот мотора. И услышал трубный рев каких-то доисторических животных, от которого холод прокатился по спине. Динозавры? Но рев был слышен совсем не там, где я собирался войти в деревню. Уж лучше динозавры, чем ночлег на этой поляне. И я пошел напролом через дебри, продираясь по пояс в зарослях папоротника. И вдруг очутился на хорошо накатанной широкой дороге. Сразу полегчало на сердце. Сначала я прибавил шагу, потом побежал легкой трусцой, и скоро потянулись мимо возделанные лоскуты земли, огороженные жердями. Вот и первые крыши домов показались меж деревьев. Я перешел на неторопливый, а потом и вовсе замедленный шаг.
27.
Я жил в своей возможности, не задумываясь, и поэтому мне все было понятно. Ведь понимать было нечего! Не было ни одного вопроса, на который уже не имелся бы ответ. И не было ни одного ответа, к которому нельзя было бы подыскать вопрос.
Теперь все стало вопросом. Я был ослеплен умным светом и вокруг меня простиралась тьма.
Я остановил возможность, когда был Главконом, сыном Аристона, В день празднества Артемиды-Бендиды, в Пирее, в доме Кефала, приглашенный его сыном Полемархом, я слушал Платона, который был Сократом, но все же оставался и самим Платоном. Сократ отговорил меня заниматься государственной деятельностью, а Полемарх в правление Тридцати тиранов приговорен был выпить яд и уже погиб, так и не дождавшись предъявления обвинения.
Тогда Сократ-Платон говорил о "пещере", в которой сидят узники и рассматривают тени от предметов на стене, пытаясь угадать, что им показывают. Эти тени все узники целиком и полностью принимают за истину. Но есть истинный свет, который и является причиной всего. Надо только найти в себе силы выбраться из пещеры и обратиться к нему.
— Это будет освобождением от оков, — говорит Сократ-Платон, — поворотом теней к образам и свету, подъемом из подземелья к Солнцу. У кого началом служит то, чего он не знает, а заключение и середина состоят из того, что нельзя сплести воедино, может ли подобного рода несогласованность когда-либо стать знанием?
— Никогда! — вскричал я, Главкон.
— Значит, в этом отношении лишь диалектический метод придерживается правильного пути: отбрасывая предположения, он подходит к первоначалу с целью его обосновать; он высвобождает, словно из какой-то варварской грязи, зарывшийся туда взор нашей души и направляет его ввысь.
Я, теперь уже Платон, мысленно поставил точку и взглянул на дисплей суперкомпьютера "Пентюх". Точка стояла правильно, то ли в конце, то ли в начале предложения, хотя сам я все писал слитно, не разделяя слов и предложений. Итак, информация запечатлена на квадратном диске с помощью египетских иероглифов. Срок ее хранения — бессрочный. Работа над "Государством Российским" перевалила за половину.
— Ну, а дальше, дальше! — услышал я возглас и оглянулся.
Рядом, за точно таким же, но совершенно другим, компьютером сидела моя жена — человеко-самка, приятная на вид, правда с огромным животом. Но не беременная она была, а просто скрадывала от меня, не знаю уж какие, дроби. Не скрою, эти отпочковывающиеся дроби человеко-самок как-то всегда отвращали меня от них. Да они, самки, а не дроби, и сами это знали и всегда пытались как-то прикрыть их, дроби, разумеется.
— А дальше, про общность жен?
— Об этом я напишу вчера. Хотя в виртуальном мире и так все жены общие.
— Ну да, это у вас, виртуалов, а у человеко-людей, Платон?
Я не хотел быть Платоном. Я никем не хотел быть. Я еще не выбрал, не решил. И я увернулся от этого имени. И теперь перед нею снова сидел обычный виртуал.
— О, черт возьми! — сказала она. — Ты бы хоть затылок умыл, а то заспался совсем.
Все привычно замельтешило перед глазами, трансформируясь и переливаясь, но я все же успел заметить, как она вынула из "Пентюха" только что намысленный мною четырехугольный диск, сердито ткнула меня раздутым животом в плечо и послала куда-то, но мне было все равно, потому что я все знал, ничего об этом все не зная.
28.
Я стоял перед открытием иной жизни, стоял, как выяснилось, рабом фантастически сложных машин, выпущенных из железных коробок, порой красивых и даже космических, но рабом, не знающим настоящей свободы. Я боялся обидеть здесь каждый листок или травинку грубым прикосновением; они были чудом творения, недоступным пониманию наших предков, растоптавших все это для удовлетворения своих прихотей и на потребу тех же машин. Некий невидимый восторженный орган звучал в моей душе с той самой минуты, когда мы пересекли границу этого мира, и теперь я особенно ощущал всю значимость предстоящей встречи.
Стряхнув пыль со шляпы и пиджака, с волнением вошел я в улицу села, освещенную предзакатным солнцем. Редкие прохожие, глянув мельком на чужака, не проявляли, впрочем, никакого любопытства, и, успокоенный, ступал я смелее мимо ладных, крепко сбитых домиков с палисадниками, резными наличниками окон, каждое на свой манер, ну точь-в-точь, как на старинных гравюрах. Тучные стаи гусей и уток нежились у небольшого озерца, а ревущие динозавры оказались разномастными коровами, разбредающимися не спеша по своим дворам. Позади домов стеной стоял сосновый бор, создавая живописную картину, и я шел, надеясь, что опознаю церковь по крестам и особой архитектуре и обойдусь без вопросов о ее расположении.
Где-то впереди послышался звон гитары. Сначала робкий, словно озирающийся, он быстро окреп и тут же появилась песня:
Замшелые памяти пальцы
тревожат минувшего сон...
Преданья, преданья — скитальцы
по вечному кругу времен.
Голос был сипловатый, но довольно приятный. Будто споткнувшись об этот куплет, я застыл остолбенело: ведь это почти слово в слово повторение стиха, пропетого Провом, когда мы въехали в лес! Робко приблизившись к следующему дому, я увидел и самого певца. Он сидел на скамеечке у зеленых ворот, небрежно прислонясь к заборчику, и нимало не смутился моим присутствием, наоборот, как бы обрадованный подоспевшим слушателем, запел громче, я бы сказал даже, нахальнее.
Под знаком нездешних явлений
как зов, как завет, как судьба,
приходят к нам давнего тени,
восстав из глубин забытья.
Мелодия была бесхитростная, чем-то напоминающая старинный мотив песни "В той башне высокой и тесной". Но что за дикий наряд красовался на исполнителе столь прекрасных стихов! Умопомрачительные средневековые шаровары с разноцветными штанинами, драная замызганная тельняшка, великолепнейшие, вдрызг размочаленные лапти. Длинные расхристанные волосы фантастического колера довершали портрет менестреля. Уставившись на меня отрешенно, отсутствующим взглядом, он продолжал:
Равно во дворцы и лачуги,
в бивачный и праздный досуг
на первом, на сотом ли круге
вы в гости являетесь вдруг.
"В гости — это точно", — мелькнуло в голове. Надо было поспешать дальше, хотя общество певца было чертовски приятно. Смеркалось, а деревне ни конца, ни краю. Кроме того, пересечения улиц и улочек образовывали своеобразный лабиринт, а мой главный ориентир — сосновый бор — повернул куда-то на возвышенность. Я понял, что без посторонней помощи мне не обойтись. Как раз впереди, в попутном направлении я догонял стройную, несомненно молодую женщину в зеленом пальто и косынке, перехватывающей короткие волосы. Случай показался мне подходящим, и я изрядно поддал ходу, чтобы с ней поравняться.
— Извините, я нездешний и немного заплутал в вашей деревне. Как здесь найти церковь?
Она быстро взглянула на меня всего лишь уголком глаза, и этого было достаточно, чтобы я обомлел от ее красоты.
— Из города? — продолжая идти, после некоторого молчания подала она голос, поразительный по звучанию и тембру. И я тотчас же представил его поющим только что слышанный романс.
— Да, да, — пробормотал я поспешно и умолк.
— Что ж так поздно, служба давно кончилась.
— Это... Бричка сломалась. Приятель чинит ее там, в лесу, а я вот пешком...
Мы еще помолчали, она словно раздумывала, стоит ли продолжать разговор.
— Дело у вас к батюшке?
— Как сказать... — Я вздохнул с некоторым облегчением. — Окреститься хотел...
Она остановилась и теперь смотрела прямо на меня огромными темными глазами как на невидаль, отчего я стоял совершенным болваном с потерянным лицом.
— Но ведь в городе тоже храмы есть.
— Да я... вроде людей стесняюсь... что ли...
Она вдруг рассмеялась очень весело и как бы по-детски, прикрыв ладонью рот в смущении, что позволила себе такую вольность с незнакомцем и не смогла удержаться. Мы пошли дальше.
— Но вы уже в возрасте Христа. Кто вас надоумил? Не жена ли?
— Я не женат, — почему-то соврал я.
— Вы женаты, — сказала она спокойно. — Я живу почти у самой церкви и провожу вас.
Все складывалось очень удачно. По песчаному взгорку мы поднялись на окраину села, где в тени раскидистых берез и предстала моему взору небольшая деревянная церковь с выкрашенной в голубой цвет крышей и маковками крошечных куполов, увенчанных белыми крестами. Все было здесь так покойно и мирно, к тому же и безлюдно вовсе, что предстоящий обряд крещения не вызывал более во мне никакого протеста.
Моя провожатая, между тем, проникла через боковую калитку к отдельно стоящему домику и вышла вскоре в сопровождении рыжебородого батюшки в рясе, успев, видимо, объяснить ему суть дела. Лицо у него было чисто русское, нос картофелиной, румянец во всю щеку и маленькие голубые глаза.
- Нонче никак невозможно, — сказал он приветливо. — Надо подыскать крестных, а уж поздно. Переночуйте в сторожке при церкви, а завтра поутру и покреститесь.
— Не возвращаться же назад некрещеным, — вступила и моя попутчица. — Не идти же вам обратно в лес на ночь глядя.
Что верно, то верно, в лес мне не хотелось. Я согласился.
— Вы с дороги, приглашаю. вас на чашку чая. Это рядом.
— Да неудобно как-то...
— Я живу с мамой, — поспешила она меня успокоить, — а зовут меня Галиной Вонифатьевной.
— А я просто — Мар.
"Избегать контактов", — вспомнилась мне строка из договора, но я не мог отказать такой женщине и направился вслед за нею. В разговоре о некоторых особенностях обряда (я старался ненавязчиво задавать вопросы, чтобы не выглядеть после совсем уж дураком), мы незаметно поднялись на крыльцо. Дом был небольшой, но внутри довольно просторный. Я ожидал увидеть скромное убранство, но был удивлен резной, красного дерева мебелью, любая вещь из которой могла бы занять достойное место в особняке бывшего Санкт-Петербурга. Иконы, в общем-то, не бросались в глаза даже мне, чужаку; больше всего их было в прихожей. Обстановка тепла и уюта чувствовалась во всем, и хозяйка представлялась бриллиантом в подобающей оправе. Но более всего меня поразила картина на какой-то библейский сюжет, писанная маслом с таким мастерством, что глаз невозможно было оторвать.
— Я сама не могу на нее насмотреться, — сказала Галина Вонифатьевна, довольная произведенным на меня впечатлением.
— Такой шедевр и в захолустье...
— Подарил мой старый приятель, — ответила она, нисколько не обидевшись на "захолустье".
Признаться, меня все время не оставляла мысль, как такая от природы аристократически одаренная женщина могла оставаться незамужней? Но подобные вопросы не задаются с первой встречи, а последующих не предполагалось...
Между тем, подан был чай с вареньем и булочками, каких я не едал ни разу в жизни по понятным причинам. Тетя Дуся (так просила называть Галина Вонифатьевна свою маму), седенькая, худенькая старушка начала было расспрашивать про город, но дочь ее тотчас же остановила. И, чтобы переменить тему разговора, я рассказал о своем недавнем приключении в лесу. Женщины восприняли мое повествование очень серьезно и без тени сомнения.
— Значит, диавол сильно не хочет допустить вас к крещению, — заключила Галина Вонифатьевна. — Но тронуть не посмел, стало быть на вас благодать Божья. Однако стемнело и вам пора отдохнуть. Я провожу вас до сторожки.
За церковной оградой вошли мы в небольшую избу, в углах густо уставленную образами. Две лампадки перед ними наполняли комнату тусклым таинственным светом. Иконостас чем-то напомнил мне пульт космического корабля.
— Как поживаешь, Варвара Филипповна? — громко обратилась моя знакомая к поднявшейся нам навстречу старушке.
— Твоими молитвами, красавица моя, пока дышу. А уж очи слепнут и едва слышу, должно скоро Господь милосердный приберет, слава Ему.
— Ты не пугай нас, Варвара Филипповна, рано тебе еще. Вот гостя на ночлег привела. Отец Иоанн завтра его покрестит.
— Добро пожаловать, добрый молодец. Благодари Бога, что сподобишься крест принять, а сейчас ложись спи, сон тебе будет вещий.
— Не оставь его в молитвах твоих, — сказала на прощанье Галина Вонифатьевна и ушла.
Я пристроился на шубах у стены на небольшой лежанке под заботливые приговаривания Варвары Филипповны и мне нравилось, что со мной обращаются как с ребенком. Пережитое за день не умещалось в голове. Я мысленно посочувствовал Прову, оставшемуся ночевать в лесу. Стало быть, мотоцикл не удалось отремонтировать...
29.
Признаться, мне уже надоело это приветствие людо-человека: "Дорогой мой виртуальный человечище!" Но Александру Филипповичу оно, видимо, нравилось.
— И как это вы меня находите? — с некоторой долей неприязни в голосе спросил я.
— Да как же вас не найти?! — удивился он. — Стоит мне подойти к любому виртуалу, да что — к виртуалу, к любой виртуальной вещи, предмету, как вы передо мной. Ведь вы — возможность всего! Вы — одно. А как только я подойду к вам, в вас взбрыкивает это самое ваше "Я", и вы в виде "Я" передо мной! Очень удобно. Вообще ваш мир очень удобен, не то, что наш.
Я задумался, хотя и продолжал с ним разговаривать. А задумался я вот над чем. Как виртуальный человек я знал все, но как "Я", я не знал почти ничего, хотя многое помнил, вернее, обратившись виртуалом, мог снова знать все или что-то конкретное, а потом, восстановив свое "Я", осмыслить это. У меня, как имеющего свое "Я", не было никакой системы, чтобы осмыслить все происходящее со мной и миром. И людо-человек, кажется, подсказал, не знаю уж, нарочно или нечаянно, с чего мне начать.
Одно! Ага! Возьмем одно. Будем полагать одно как именно одно, а не многое, не что иное. Будем мыслить, что есть только одно и больше ничего. Ведь кроме меня действительно ничего нет, раз я возможность и атома, и Вселенной, и человека. Что же из этого можно вывести?