— Ну и беспроволочный! — восторгается один матрос, глядя на Зобова. — Выходит, значит, что один крест дают человеку, чтобы не проливал людскую кровь, а другой за то, что пролил кровь. Здорово загнул!
— Ну, что скажешь на это? — обращается ко мне Зобов.
Говорить мне нечего, и я молчу.
Мысли Зобова пристают к моему мозгу, как репей к овечьей шкуре, и не дают покоя.
В душе, как воды в Бискайском заливе, бушуют вихри чувств. Начинаю яростные атаки, бурный натиск на Полину. Но она проявляет упорное сопротивление.
— А потом что?
Когда она задает этот вопрос, у нее трагически заостряется лицо.
— Что потом? Жизнь покажет путь…
— А если случится?..
Краскою стыда, словно малиновым соком, наливается ее лицо.
— Будем вместе радоваться новому человеку.
— Хорошо ты, Сеня, поешь, но только… Уж лучше по закону, как и все добрые люди делают.
— При чем тут добрые? Венцы и на мерзавцев можно надеть!
Она хотела что-то возразить, но я перебиваю ее и начинаю злобно издеваться:
— Хочешь, Полина, я водолазные колпаки принесу. Надраю их песком — лучше венцов заблестят. Надвинем их на головы и айда на лодке вокруг каменного мола. Не три, а тридцать раз можем объехать. Морской ветер пропоет нам: «Семен и Полина! Оставьте своих родителей и пришвартуйтесь друг к другу крепкими канатами любви. И ликуйте, ликуйте так, чтобы самого бога покорежило». А мой друг и приятель радиотелеграфист Зобов сделает нам наставление насчет супружеской жизни. Ты как-нибудь поговори с ним. Это замечательный человек. Он тебе расскажет о разных людских комедиях. Ха-ха… Было время, когда люди обходились без попов; любили, родили, умирали. Потом появились актеры…
Полина смотрит на меня с испугом, как на сумасшедшего. Потом у нее набухают веки, а из васильковых глаз, словно от увядающей осени, сочится печаль.
Я обезоружен и смят.
Что такое любовь?
На это не может ответить даже сам Зобов.
Наступил торжественный день.
Ровно два года тому назад наша «Мурена» оставила чрево строительных верфей и впервые сползла на воду. Вот почему этот день считается днем рождения ее, и мы его празднуем.
Накануне подкрашивались, мыли палубу, прибирались, надраивали медяшку циферблатов и стальные части машин. Кудрявый боцман покрикивал:
— Не подгадь, братва! Сделайте, чтобы сияло все, как в соборе Исакия, чтобы без зеркала можно прическу свою видеть…
А сегодня с семи утра вся лодка разукрашена флагами. В синей пустоте ветер полощет разноцветными полотнищами, а солнце освежает краски.
Камбузный Тюлень давно уже возится у электрической плиты. Вид у него озабоченный, точно у колдуна, исцеляющего человека от тяжелых болезней. Ворчит на назначенного ему в помощь комендора Рубцова:
— Проворнее крути мясо. Тебя приставили ко мне дело делать, а не варежку жевать.
Рубцов щерит зубы, похожие на частокол.
— Ну и надоел же ты мне, чумичка толсторожая!
К полудню все приготовления закончены. На импровизированных столах — вазы с пышными цветами. Вся внутренность «Мурены» в ярком свете электрических ламп. Приборы и механизмы убраны зеленью, живыми цветами.
Боцман — в центральном посту. Вонзает наметанный взгляд в корму, а потом — в нос, распускает по лицу широкую улыбку.
— Лодка что надо! Все сделано на контрзекс.
Кроме наших офицеров, собираются гости: начальник дивизиона, его помощник, командиры других подводных лодок. Кают-компания полна белыми кителями, сверкает золотом погонов. В носовом отделении — ряды белых форменок с синими воротниками.
Я сижу крайним в кают-компании, и мне все видно, что делается там.
На верхней палубе грянул оркестр духовой музыки «Боже, царя храни».
Все встали. Но это только для порядка. Главный интерес теперь не в гимне. Глаза жадно устремлены на столы, где аппетитно расставлены закуски и выпивка. У нас разведенный спирт, а у офицеров в хрустальных рюмках горит коричневая жидкость.
После музыки начальник дивизиона капитан первого ранга Берг заявляет:
— Прошу внимания…
Тишина нарушается лишь гудением электрических вентиляторов.
У Берга глаза навыкате, строгие.
— Господа офицеры! Сегодня «Мурена», согласно установившейся у нас традиции, справляет свой лодочный праздник. Два года она несла во флоте свою верную службу. За нею уже есть немало заслуг. Я надеюсь, что под руководством такого опытного командира, каким является Владимир Николаевич Бельский, и его помощников в лице офицеров и команды она и впредь будет, на страх врагам, проявлять чудеса храбрости…
Холодные казенные слова летят рыбьей шелухой мимо нас, но мы все кричим «ура» и пьем водку.
Наш командир в ответной речи благодарит своих офицеров и команду, а в заключение предлагает поднять бокалы за начальника дивизиона.
В лодке опять громыхают крики «ура», несуразно вклиниваются в пляшущие звуки оркестра.
Меня интересует командир «Росомахи» лейтенант Ракитников. В плотной фигуре его чувствуется физическая сила. Лицо угловатое, с резкими чертами. Из-под крупного носа, как два острых гвоздя, торчат в стороны напомаженные усы.
Ракитникова хорошо знают все подводники. Он плавал раньше на английской лодке практикантом, один среди англичан. Лодка эта потерпела аварию: при встрече с неприятельским истребителем получила от снаряда пробоину в корме. Истребитель был взорван миной, но и лодка легла на дно, на очень большой глубине. Роковые снаряды противников — один перелетный, а другой плавающий — были выпущены одновременно. Поэтому страшные взрывы раздались один за другим, с промежутками в несколько секунд.
В английской лодке кормовая цистерна оказалась настолько поврежденной, что никакими мерами нельзя было освободить ее от балласта. А когда продули среднюю и носовую цистерны, лодка только могла вздыбиться. Но до поверхности моря оставался еще толстый слой воды. Положение было трагическое. Пахло смертью. Сколько ни изворачивался человеческий ум, другого выхода не было, как спасаться через носовые минные аппараты. Решились на отчаянный риск. Человек залезал в длинное круглое жерло. Захлопывалась задняя крышка и открывалась передняя. Сжатым воздухом подводник выбрасывался из лодки. Эта стрельба людьми вместо мин похожа на кошмарный сон, но разве был у них выбор?
К счастью, подвернулись два русских тральщика. В числе немногих англичан, спасенных ими, оказался и Ракитников.
Ему давали отпуск — отказался. Сейчас же был назначен командиром «Росомахи». А через несколько походов он затмил своей славой всех остальных подводников. Для него не существовало ни минного поля, ни сетевых заграждений. Появлялся в неприятельских водах, поднимал переполох. Не раз уходил от стаи преследующих его истребителей.
Сейчас меня занимает вопрос: что заставляет этого человека проявлять бесшабашную удаль, кружиться над бездной? Он имеет золотое оружие за храбрость, но это, видимо, мало его интересует. Понурившись, он глотает водку больше всех. На широком темени, как лужица среди травы, поблескивает лысина, (Что творится под нею? У Ракитникова напряженный взгляд, а поперек лба, над переносицей — крупная складка. И я чувствую, что какая-то тяжелая дума беспокоит его.
Капитан первого ранга Берг покосился на него, встал. Вместо прежней строгости приклеил к своему лицу официальную улыбку.
— Среди нас, господа, присутствует самый боевой командир, достойный подражания. Со свойственной ему скромностью он старается быть незамеченным. Вы, конечно, догадываетесь, кого я имею в виду…
— Виктора Самсоновича Ракитникова! — раздаются голоса.
— Выпьем за командира «Росомахи»!
Ракитников встал, поднял на людей темные, мутные от выпитой водки глаза, загадочные, как перископы:
— Господа! За восьми летнюю свою службу подводного плавания я стал фаталистом. Вы все хорошо знаете моего бывшего командира мистера Крука. В каких только переделках не был он еще раньше, до моей встречи с ним! Знаете вы и то, как он спасся с погибшей лодки вместе со мной чрез минный аппарат. И все это только для того, чтобы потом поехать в Англию, и там, на суше, при самых благоприятных условиях жизни, простудиться и умереть. Следовательно, все зависит от судьбы. Я вот, например, почему-то уверен, что ни со мною, ни с «Росомахой» ничего не случится. Поэтому лично я никакой храбрости за собою не признаю. Я предлагаю лучше выпить за самого старейшего и первого нашего подводника — за пророка Иону…
— Браво, Ракитников! Ура!..
Провозглашаются тосты и за других офицеров.
Позднее ушли только два человека: начальник дивизиона и его помощник.
Но в лодке сразу стало просторнее, свободнее.
Что будет с нами завтра? Наплевать! Не стоит об этом думать. Старший офицер дал нам еще водки и несколько бутылок коньяку. Сказывается наша нервная жизнь — мы быстро возбуждаемся. Начинается дьявольская карусель. Надрывается музыка. От носа до кормы носится прыгающий смех. Шумно. Слышны обрывки выкриков, осколки слов.
— Навернем, братва, сегодня на берег, а?
— Готовь лоты! — глубину измерять…
— Хо-хо! Будет дело!..
Залейкин обращается к товарищам:
— Кто, братцы, выручит зелененькой? А то у меня в кармане, как в турецком барабане, — только воздух один.
Невзначай толкнул боцмана, вышиб из рук пирог с начинкой. Сердится тот, изрекает:
— Крутишься ты, точно в чужое государство попал.
Залейкин гладит боцмана по кудрявой голове.
— Не сердись, дружок, — у тебя и без того волосы судорогой свело. А не могу иначе, раз душа вольтовой дугой вспыхнула…
Один матрос спрашивает:
— В чем заключается дисциплина подводника?
Другой отвечает:
— В полбутылке водки, в паре огурцов и в хорошем товарище.
— Правильно, дуй тебя черт косматый бугшпритом в ноздрю!
В кают-компании свое. Один из офицеров предлагает:
— Выпьем, господа, за отсутствующий прекрасный пол…
Ракитников отрицательно крутит головою:
— К черту женщин! Что такое женщина? Сладостный яд, отравляющий душу…
— Ошибаешься, Виктор! Без женщин жизнь была бы скучная и пресная…
— Ерунда! Наркоз!
Долго еще куролесили. Танцевали, орали песни, качали офицеров. Двое матросов подрались. Обоих отправили в «участь горькую», как у нас называют карцер.
К вечеру все разбрелись. Из офицеров на лодке остались только старший офицер и лейтенант Ракитников. Последний уже сильно пьян, но просит еще водки:
— Дай что-нибудь покрепче, знаешь ли, подинамичнее, чтобы залить рану моей души.
— Хорошо, хорошо. Только на базу не ходи. Там адмирал сидит, и можно нарваться на неприятность. Ложись лучше в моей каюте.
— Ничего я не боюсь: ни черта, ни адмирала! Да и что такое этот адмирал? Поглупевший капитан первого ранга.
Ракитников сам идти не может. Я помогаю старшему офицеру уложить его в каюте. Он жалуется с тоской в голосе:
— Война надоела. Каждый день одно и то же. Всюду измена, ложь, подлость. Жизнь испохаблена. Знаешь, друг, что мне хочется?
— Ну?
— Минимум — на тот свет.
— А максимум что?
Ракитников мутно смотрит мимо нас, кривит губы в улыбку.
— Максимум — жениться бы, но я уже женат…
Я и этот пьяный лейтенант, высказывающийся откровенно, — мы разные люди, из разных общественных слоев. Он воспитывался в кадетском корпусе, а я с малых лет, как никому не нужный щенок, был брошен в круговорот портовых трущоб. Но сейчас мне искренне жаль его. Война больно ударила по всем: даже офицеры начинают стонать.
Я сделал важное открытие.
Как-то вечером гуляю с Полиной по морскому берегу. С запада над горизонтом плывут разноцветные облака, похожие на случайные мазки широкой кисти, точно какой-то художник пробовал свои краски на сине-розовом полотне. Непутевый ветер давно умчался в сторону заката, чтобы догнать солнце. А море все еще вздыхает, и зыбучие волны поют песни неизвестно для кого. Железными глотками горланят корабли. Их осатанелый крик распарывает вечерний простор, как портной материю.
Нам встречается мой бывший сослуживец с «Триглы» — моторный унтер-офицер Мухобоев.
— А, Семен Николаевич! Мое почтение. Сколько уже время не видел тебя…
— Столько же, сколько и я тебя.
Он дружески жмет мою руку, а потом расшаркивается перед Полиной.
— Наше вам нижайшее, красавица.
Полина слегка бледнеет, а маленькие уши ее — в пунцовой краске.
Я чувствую ее волнение и начинаю подозревать, что она уже знакома с ним, — знакома раньше, до этой встречи. Быть может, он же и наплел ей, что я женат.
— Везет тебе, Власов, в жизни.
— В каком смысле?
— Гулять под ручку с такой королевой — да тут сердце от счастья может лопнуть, как цистерна от воды. За один поцелуй я бы пошел на что угодно — любому черту могу рога сломать.
Полина смеется.
И когда мы остались вдвоем, я спрашиваю ее:
— Ну, как ты находишь Мухобоева?
— Никак не нахожу!
Синие глаза прячутся за опущенные ресницы.
Продолжаю испытывать:
— Да, умом не богат — приходится, видно, у дяди занимать. А наружность еще больше подгуляла. Правда, корпусом он хоть куда — даже в адмиралы годен, а рылом — форменный вышибала из публичного дома. Рот широкий, точно у сома. Нос для семерых рос, а достался одному — похож на бугшприт старинных кораблей…
Полина с раздражением перебивает:
— Неинтересно об этом слушать! У каждого человека есть какой-нибудь недостаток.
Я впервые при ней стиснул зубы.
В следующие дни опять встречи с Мухобоевым, и все как бы случайные. Он болтает с Полиной всякий вздор и хвалит ее на все лады, как барышник лошадь. Ко мне навязывается в друзья. Но я чувствую, что глазами он льстит, а сердцем мстит: ему Полина нужна. И она все больше начинает заглядываться на него.
Однажды говорю ей:
— Полина! Не шути с динамитом! Взорвусь — плохо и тебе будет!..
Она прильнула ко мне, как море к берегу.
— Сеня! Милый мой подводник! Разве ты не видишь — с тоски по тебе я извелась вся? Днем не сплю, а по ночам не ем…
И обдала меня смехом, словно волна светлыми брызгами.
Потом ласками заглушила во мне подозрения..
Я иду на почту с казенными пакетами. Каменные стены домов накалены полуденным зноем. После моря здесь жарко и душно. Пахнет медикаментами.
— Власов! — окликает меня знакомый голос.
Оглядываюсь — Зобов. Спрашивает:
— Насчет похода ничего не слыхать?
— Нет.
В свою очередь, я спрашиваю:
— А ты откуда несешься, живая душа?
— К пехотинцам в казармы ходил. С земляком нужно было повидаться. Скоро уезжает на фронт.
— Ну, как настроение среди солдат?
— Рвутся в бой, как львы. Удержу нет.
Зобов и на этот раз хитрит. И вообще он продувная бестия. Он редко пьет водку и не заводит знакомства с женщинами, а все-таки куда-то ходит. Куда? Никто не знает. Занимается какими-то таинственными делами.
Идет проводить меня. Нам встречаются калеки, одетые в защитный цвет: хромые, безрукие, чахоточные, слепые, шагающие на костылях, ползающие на четвереньках, с рваным мясом, с переломанными костями. Это все те обглодки, что побывали в железных челюстях войны. С каждым месяцем число их увеличивается. Уже теперь не хватает казенных госпиталей, и многие частные квартиры превращены в лазареты. А что будет через год, если еще продолжится война? И наряду с этим по улицам маршируют роты вновь набранных юношей и бородачей, маршируют с разухабистыми песнями. Зобов кивает на них головою и говорит уже откровенно:
— И эти пойдут туда же.
— Куда?
— В мясорубку. Ты представляешь себе эту чудовищную мясорубку в тысячи верст длиною. Она уже миллионы людей выбросила уродами, миллионы людей превратила в падаль. И все ей мало. С остервенением продолжает свою дьявольскую работу дальше…
Мне всегда хочется спорить с Зобовым, и я придумываю возражения:
— Ты все ругаешь на свете, ругаешь и войну.
Зобов оглядывается, говорит тихо и осторожно:
— Я знаю, что надо ругать. Вопрос в том, во имя чего мы занимаемся этим кровопролитием? Нам сказали, что немцы напали на нас, а немцам, наоборот, внушили мысль, что русские напали на них. И двинули к границам войска. Ты видел, как стравливают собак? Одну бросают на другую или потычут их мордами. Собаки начинают грызться, рвать одна другую — только шерсть летит клочьями. То же самое происходит с людьми. И никому не придет в голову…
На повороте в другую улицу у наших ног гнусаво просипело: