И вдруг — неожиданное явление слева, немного впереди. На темном фоне ночи, совсем близко, открывается дверь, выбросившая полосу света. Ясно обозначается человек, выходящий из рубки неведомого корабля. И снова ничего нет. Ночь проглотила видение. Только огонек вспыхивающей папиросы красным светлячком чертит тьму. Что-то огромное с шумом проносится мимо нас. Кажется, заденет нашу лодку, подомнет под себя, раздавит. Мысли мои дробятся, как налетевшие на камни волны. Нет, это не сон, это чудовищная явь, дохнувшая холодом смерти. Я чувствую, как закачалась «Мурена». Все молчат, точно онемели.
— Вот так встреча! — наконец восклицает командир.
— А как вы думаете — не заметил он нас? — придушенно, почти шепотом, расспрашивает Кудрявцев.
— Ясно, что нет. В противном случае мы бы дальше этого места никуда не ушли…
Немного погодя у Кудрявцева опять появляется басок, спокойный и надежный, как буксирный катер.
У меня никакой боли в зубах, точно я побывал у дантиста.
На рассвете в лодке опять раздался знакомый дробный стук. «Мурена» шла медленно — под одним только дизелем, а другой пустили на зарядку аккумуляторов. Когда пополнили запас электрической энергии, двинулись вперед быстрее.
Редели облака. В небе кое-где появились просини. Изредка показывалось солнце, разбрасывало червонцы по заштилевшему морю.
Матросы часто выходили на верхнюю палубу, курили и болтали между собою.
К вечеру на горизонте показались четыре дымка, направлявшиеся на зюйд-вест. «Мурена» повернула к ним на сближение. Каждая пара глаз остро смотрела в сторону невидимых кораблей.
— Не иначе как немцы, — говорит кто-то.
По распоряжению с рубки мы начали было задраивать люки, но тут же последовала другая команда:
— Отставить!
Показавшиеся дымки начали удаляться от нас. По-видимому, неизвестные корабли изменили курс.
Ночью прогремела команда:
— Приготовиться к погружению.
Матросы и офицеры на своих местах. Каждый знает, что это не встреча с неприятелем, а здесь предстоит ночевка. Поэтому никто не тревожится. Тем не менее чувствуется напряженность, и каждое слово командира ловится с лету.
— Застопорить дизеля! Пустить электромоторы!
Задраивается последний люк над боевой рубкой.
Я стою на самом носу. И не только ушами, но, кажется, каждою частицею своего тела прислушиваюсь к отрывистым приказаниям начальства. Да, сейчас я точный, как стрелка манометра. Вот команда, заставившая меня встрепенуться. Я быстро открываю клапан носовой цистерны и повертываю рычаг манипулятора. Потом кричу:
— Пошел помпы!
Электрик замыкает рубильники.
Загудел мотор помпы.
По трубам с металлическим звоном врывается вода. То же самое проделывается и в корме.
Концевые цистерны наполняются балластом. «Мурена» медленно утопает. Слышен голос человека, что следит за глубомером:
— Десять, двадцать футов!.. Сто! Сто три! Остановилась!
Мы мягко прикоснулись к грунту.
В лодке водворяется тишина.
Кок, пухлый и шаровидный человек, похожий на меч-рыбу, уже давно возится у своего камбуза: готовит на электрической плите ужин. У него всегда глуповато-растерянный вид, словно он что-то потерял или о чем-то хочет вспомнить и не может.
«Камбузный Тюлень» — прозвала его команда.
Пахнет жареным мясом, луком.
— Команде ужинать! — разносится радостная весть.
Каждый с мискою в руках примащивается там, где ему удобнее. С большим аппетитом уничтожаем мясо, рисовую кашу, какао со сгущенным молоком.
На ночь остается дежурить только один человек: следить за глубомером. Остальные все свободны.
Я лежу на рундуках, жую табак — в лодке курить нельзя — и думаю о той, чьи поцелуи так звонки.
Трещит звонок.
Вместе с другими срываюсь и я со своей постели.
Секунду-две мы смотрим друг на друга с недоумением:
«Что случилось?»
В следующий момент уже начинаем понимать, что готовимся к всплытию.
Каждый стоит на своем месте. По команде повертываются нужные рычаги. Сжатый воздух с шумом выбрасывает из цистерн водный балласт. Лодка начинает подниматься. Точно пчелиный улей, гудят электромоторы. Некоторое время идем на глубине двадцати четырех футов. Осторожный командир не хочет сразу всплывать, через перископ он осматривает горизонт. Снова поднимаемся. Свист и шипение. Открываем люки. В уши что-то ударило, точно заткнуло их пробками. На две-три минуты мы остаемся глухими. Внутрь лодки врывается свежая струя воздуха. Дышим глубоко и жадно.
Утро тихое и туманное. Ползут, движутся белые призраки, прячут море. Мы идем медленно и чутко прислушиваемся. Командир то и дело протирает пенсне. Входим в полосу еще более густой мглы. Ничего не видно. Не помогают и бинокли — все загадочно и мутно, словно в молоко окунулась «Мурена». Кажется, что все живое здесь превратилось в блуждающий мир.
Застопорили машины. Ждем прояснения, одинокие среди мертвой тишины.
Но вот где-то проснулся ветер. Туман дрогнул, заколебался. Поплыли толпы бестелесных видений. Образовались прогалины, похожие на каменные ущелья, а в них серебристо засверкали фантастические реки. Вскоре весь простор стал чист, прозрачен и сиял свежестью утреннего солнца. Море и небо, словно после долгой разлуки, влюбленно смотрели друг на друга.
Мы снова тронулись в путь. Здесь наш мысленный квадрат. Мы долго блуждаем в безлюдье синей пустыни.
Вдруг торопливый возглас сигнальщика:
— Ваше высокоблагородие! Слева, на нос, что-то есть…
Вскидываются бинокли.
Для невооруженного глаза видна лишь маленькая черная точка. Она быстро катится навстречу «Мурене», как маленький шарик. Солнце бьет в глаза, ослепляет. До слез напрягаем зрение. К нам несется муха. А через минуту — нет, это большой жук скользит по голубому зеркалу, весь в золоте отраженных лучей.
— Подводная лодка! — с уверенностью определяет старший офицер.
— К погружению! — раздалась команда.
С быстротою испуганных кошек все метнулись внутрь лодки.
«Мурена» принимает балласт и при помощи горизонтальных рулей, похожих на рыбьи плавники, вонзается в недра моря. Идем под перископом.
Я у своих минных аппаратов.
— На фут уменьшить глубину! — командует командир.
— Есть на фут уменьшить глубину! — как эхо, раздается в лодке.
— Носовые аппараты приготовить к выстрелу!
— Есть аппараты приготовить к выстрелу!
Открываем передние крышки минных аппаратов. В носу слышны всплески воды.
Тревожное ожидание. Я во власти судовой дисциплины. Душа будто затянута в железный корсет. Ни одной мысли. Весь — слух и напряжение.
Вдруг и сам я и все другие, что находились в носовом отделении, быстро присели, нагнулись, точно от полета брошенного камня. Грудь задохнулась втянутым воздухом.
За бортом послышались знакомые звуки смерти, похожие на торопливое клохтание — ко-ко-ко-ко… Это сверлит зеленую массу воды неприятельская мина, пущенная в нас. Она проносится над самой головою, — так близко, что, кажется, заденет за череп.
В позвоночник будто вонзилась длинная ледяная игла. По телу разливается холодный ток. Я не вижу себя, но у других — помертвевшие лица, а взгляд точно у быка, которого молотом ударили по голове. В этот момент страшного напряжения немногие секунды превращаются в мучительно долгие часы. Наконец медленно выпрямляются человеческие фигуры. Кто-то облегченно вздыхает:
— Не задела…
Молодой матрос Митрошкин все еще держится за голову, втянутую в плечи, словно старается предохранить ее от удара, и визгливо восклицает:
— Прошла, окаянная!.. Хи-хи-хи… Вот, братцы, чудо-то. Хи-хи-хи…
Он дергается весь, оглядывается. С посинелых губ опять срывается нервный смех. Потом Митрошкин спохватывается и начинает креститься.
Залейкин бросает шутку:
— Вот, черт возьми! Лодка наша — точно гитара; каждый звук отдается в ней…
Снова команда. Погружаемся глубже.
— Что такое?
Взрыв за кормою, взрыв впереди. А через минуту — грохочущий лязг железа с правого борта, почти рядом. «Мурена», словно с испугу, шарахается в сторону.
Глубомер показывает шестьдесят два фута. Дно лодки царапает морской грунт. Раздается звук, похожий на скрежет зубов, Словно от страха, содрогается весь корпус.
В голове, как бумажки в вихре, скачут и кружатся обрывки мыслей. Представляется, что нас преследуют миноносцы. А может быть, при них есть и тральщики. Нас нащупают сетями и забросают бомбами. Тогда гибель неминуема. Но что можно предпринять? Мы беспомощны. Мы только трагически таращим глаза…
Еще два взрыва по сторонам.
Море кажется минным складом.
По лодке проносится шепот:
— Гидропланы! Гидропланы нас преследуют…
Это известие исходит из рубки, от самого командира, единственного человека, который доподлинно знает, в чем дело.
С высоты мы, безусловно, видны неприятелю. Он выслеживает нас, как чайка рыбу. Чтобы скрыться от него, мы должны зарыться глубже в море. Но под ногами опять слышен железный скрежет. А каждый посторонний звук, врывающийся внутрь лодки, теркой царапает нервы.
Дальше и дальше от этой проклятой мели! Только бы не заклиниться между камней!
Бухнуло что-то за кормой, точно кто молотом ударил по корпусу лодки. Матросы съежились и молча переглянулись холодными взглядами.
В горле у меня до боли сухо.
Наконец глубина в сто тридцать футов.
Ложимся на дно.
— Горячего чаю мне! — резко выкрикивает командир из офицерской кают-компании.
В матросском отделении матрос Залейкин налаживает свою мандолину.
Возвращаемся в свой порт.
Ночь. Не уснешь никак. Не спят и другие матросы. Зобов рассказывает им об астрономии. Залейкин несет:
— Нет, вот у нас в Пензенской губернии девки — так уж девки!
— Хороши?
— Эх, чудак! Наши девки черноземные, хлебные. Поглядеть — малина, а чуть прикоснешься — ток электрический!
— Только, говорят, толстопятые больно, — вставляет кто-то.
— А ты любишь овечьи ножки, как у городских. Нет, наши плотно на земле стоят. Бывало, пока ее за угол затащишь — весь потом обольешься. Значит, в поте лица добывай себе удовольствие. Так, что ли, в писании говорится, а?..
Кто-то грустит, что из дому давно нет писем.
В офицерской кают-компании сражаются в шахматы.
Выхожу на верхнюю палубу. Никого нет. Только на рубке двое несут свою вахту: старший офицер Голубев и рулевой Мазурин. Поднимаюсь к ним и присаживаюсь на край рубки.
— Не спишь, Власов? — спрашивает старший офицер.
— Освежиться захотелось, ваше благородие.
— Признайся уж откровенно — зазноба не дает покоя.
— Мышка соломку точит и то любви хочет, а я чистый хлеб ем да какао пью!
Такая приятная ночь, что говорить не хочется.
Стучат дизель-моторы, нижут морской простор, как швейные машины. «Мурена» без огней, черная, несется по глади моря, словно испуганная рыба. Вдоль бортов с шумом струится пена.
Я глотаю соленый воздух, а из головы не выходит Полина. Тоска по ней разрывает грудь. Чтобы забыться, смотрю в небо. Усеяно оно зернами золотой чечевицы. С правого траверза — недавно родившаяся луна. Где же горы на ней, как объяснял Зобов? И кажется уже, что это не луна, а серебряный ноготь, что состриг бог с большого пальца ноги. Ангелы не успели подхватить его, — он повис в темно-синем воздухе. И опять мысли, как перелетные птицы, несутся туда, на берег…
Так просидел до зари, пока не вошли в свою гавань.
Я отправился к Полине прямо на квартиру. Застал ее дома. В середине узкой и длинной комнаты, с одним окном, она примеряла на манекене какое-то платье.
— Здравствуйте, Полина!
— А, вернулся…
Нехотя протягивает холодную руку и продолжает свою работу.
— Что с тобой, дорогая? Заболела, что ли?
— Да.
— Чем же это?
— Сердечной болью.
— Это что же за болезнь такая?
На мне недоверчиво-пытливый взгляд Полины. Спрашивает с раздражением:
— Лучше скажи-ка, как поживает твоя драгоценная жена?
Я в недоумении.
— Какая жена?
— Какие бывают жены у людей.
— Это кто же тебе набрехал?
— Слухами земля полна.
Голос у Полины сухой, как осенняя полынь.
Я понял лишь одно, что между нами все кончено. Счастье провалилось в черную яму. Кто ее выкопал? В замутившейся голове нет ответа.
На комоде скучно тикает будильник. Весь пол в разбросанных лоскутках. На столе — швейная машина, утюг, куски разрезанной материи. И вдруг — откуда он взялся? Передо мною, у противоположной стены, стоит страшно знакомый матрос: крупный и взъерошенный; весь вытянулся, точно на адмиральском смотру; на безусом, как у актера, лице движутся скулы; желтые глаза округлились; в одной руке — крепко сжатая фуражка, и я никак не могу прочитать на ней золотую надпись.
Зарябило в глазах.
Перевожу взгляд на Полину. Испуг и тревога у нее на лице. Опять смотрю в сторону противоположной стены. И только теперь замечаю большое трюмо, а в нем — мое отражение.
— Прощай, Полина, навсегда!
И уже в дверях дрогнувший голос толкнул в сердце:
— Подожди, Сеня!.. Вернись…
Я послушался.
На мою грудь падает темно-русая головка. Отчаяние, скорбь, признание, жалобы на безотрадное одиночество вырываются вместе с рыданиями. Мне всегда больно смотреть на женские слезы, в них есть что-то детское, беспомощное. Я клянусь, утешаю, целую милое лицо, соленое, как море…
Стало тихо. Ясным небом засияла душа. Передо мною, как два маяка с синими огнями, мерцают глаза. В них — призыв земли, в них — радость солнца.
Целый день льет дождь. Поэтому матросы никуда не уходят с базы. На «Амуре» стоит гул человеческих голосов и музыки.
Я насытился сведениями о войне и передаю газету Зобову.
— Может, заглянешь?
— Зачем?
— О войне здорово пишут.
— Нет, спасибо. Об этой человеческой глупости я почитаю потом, когда умные и добросовестные люди напишут серьезные книги.
Зобов сидит на рундуках и усердно занимается починкой своих старых штанов.
Меня все больше и больше интригует этот несуразный с виду человек. Я знаю почти всю команду, знаю, откуда каждый явился сюда, кто женат, кто холост, — все знаю. Но кто такой Зобов? У него широкие ладони, толстые пальцы в заросших шрамах, со сбитыми кривыми ногтями. Словом, у него руки, испытанные в физической работе. Это наводит на некоторые догадки и — только. Прошлое его — неизвестно. В настоящем — недовольный человек, который все подвергает злой критике. Сейчас он рекомендует мне мир с очень плохой стороны. Всюду очень мало добра и очень много зла. Для него красота природы, что приводит меня в восторг, — только декорация. За нею он видит разбой, душегубство. И люди, поднявшиеся в своих знаниях до величайших высот, занимаются тем же разбоем, что и животные, — рвут и гложут друг друга.
— А ты? — спрашиваю я.
— И я! — мрачно восклицает Зобов. — Потому что я тоже живу на грешной земле. И мне некуда деться.
Если бы можно переселиться на одну из планет, я охотно бы это сделал…
Против нас под звуки гармошки матросы танцуют краковяк.
Зобов смотрит на них и других матросов и хмурит большой лоб. Потом опускает свою отяжелевшую голову, думает.
— Эх, сколько в людях дури! — снова заговаривает. Зобов.
— А именно? — спрашиваю я.
— Посмотри вон на Мазурина.
Мазурин — наш рулевой. Он стоит недалеко от нас, переодетый в новую форменку, и не знает, куда приколоть на грудь георгиевский крест.
— Не вижу тут никакой дури.
— А сейчас узнаем.
Зобов подзывает Мазурина и спрашивает его:
— Ты имеешь еще один крест, не георгиевский, а другой?
Мазурин не понимает и таращит глаза.
— Ну, что дали тебе при крещении?
— Ношу, а что?
Зобов злорадствует:
— Так. Значит, на одной и той же груди у тебя два креста: на одном изображен распятый Христос, а на другом — Георгий Победоносец. Скажи теперь — во имя чего ты носишь первый крест и во имя чего второй?
— Блажной ты — и больше ничего! — бросает Мазурин и уходит.