– Мудрость и иносказание.
– Трусость. Рано или поздно, но каждый из нас встает перед выбором. По какую сторону баррикад встать. Вы могли сколь угодно не любить коммунистов, но в тридцатых годах были обязаны ехать в Испанию, защищать республику. Впрочем, это уже совсем другая история.
– Вернемся к допросу.
– Вернемся к допросу. Когда они сказали: итак, ты – Сын Божий, – он и тогда не нашел в себе смелости подтвердить это, хоть вопил об этом на каждом углу раньше. Ответил: вы сами так сказали. В этом – весь Он. Уже ясно, что расплаты не миновать, понятно, что все равно казнят, а Он все оттягивает и медлит, все на что-то надеется. Кстати, обратили ли вы внимание, как часто в Евангелиях описывается, как Он прячет лицо?
– Написано не «прячет», а – «укрывает».
– Стыдливая маскировка. Прячет. Так вот, Он это делал вовсе не потому, что желал пусть хоть такого, кастрированного уединения. И не потому, что взгляды людей надоедали Ему. Все дело в том, что Он краснел, когда совсем уж завирался и видел, что поставил себя в идиотское положение!
– Вы чересчур увлекаетесь, – сухо одернул Басеску, – и порой ваши не лишенные остроумия рассуждения становятся банальной жвачкой атеистических книг из серии «Советский народ против религии».
– Наподобие тех, – я почувствовал себя виноватым, – что печатались при Чаушеску?
– Вот именно. Кстати, чем вы занимались при Чаушеску?
– Путешествовал.
– У простых румын не было такой возможности.
– Считайте меня непростым румыном.
– Вы сотрудничали с «Сигуранцей»?
– С кем я только не сотрудничал, доктор. Вас это смущает?
– Нисколько. В стране каждый второй доносил в спецслужбы.
– Предупреждая ваш вопрос – я этого не делал.
– Потому что были слишком молоды в то время!
– Может быть. Я не хочу над этим задумываться.
– Каждый второй, – я перевел дух: новая мазь Басеску, которой тот лечил мой застарелый радикулит, ужасно жгла, – предатель. Вы не находите, доктор, что на Румынии несмываемый грех предательства?
– Вы же, – улыбнулся доктор и начал втирать другую мазь, уже ледяную, – не верите в грех и тем более грех предательства.
– Я не верю в искупление грехов.
– Значит, вам не искупить и сотрудничества с «Сигуранцей». Если, конечно, вы не пытаетесь меня эпатировать. Все-таки, чем вы занимались при Чаушеску?
Странствовал. Странствовал, мой доктор, в юдоли скорби и печали. Замок при коммунистах переживал не самые лучшие времена. Люди, увы, не верили в вампиров. Соответственно и я не мог питаться их кровью. Ведь наша, как, впрочем, и богов, сила состоит в вере в нас.
Некоторое время я перебивался старухами, верящими в Бога и бредни про Дракулу. А потом понял, что если не найду альтернативный источник питания, то просто загнусь. Да и на диету сесть не мешало бы.
А загибаться до прихода Прометеуса – нашего (богов, бессмертных и героев) мессии – я не хотел. Одно дело – перестать быть во время нашего Апокалипсиса, совсем другое – умереть, не дождавшись его. Это все равно что быть добрым язычником, но умереть до прихода Христа. Дальше чистилища тебя не пропустят. О, мерзкий Данте… Как же ты все-таки был прав. Надеюсь, и тебе сейчас плохо.
Тогда-то, в 1962 году, я открыл для себя гематоген. На вкус, конечно, редкая гадость – высушенная, истолченная в порошок, спрессованная и подслащенная бычья кровь, но все питательные вещества моему организму он давал. В день я съедал до ста плиток. Меня тошнило от сладкого, но я не сдавался. И постепенно привык. Но тут власти Румынии нанесли мне новый удар. В результате их экспериментов (похлеще тех, что вытворял мой старый знакомый Менгеле) в стране разразился жуткий продовольственный кризис. Жрать стало нечего не только людям, но и вампирам. Те несчастные, кем я когда-то поужинал, носились вокруг замка с воплями и жалобами:
– Люди совсем обессилели, Повелитель, и их кровь стала водой. Что нам делать?
Мне было наплевать на них. Да, сообщаю: единственный настоящий вампир в мире это я. Все остальные несчастные – не больше, чем ходячие мертвяки. К тому же они смертны в вашем понимании этого слова.
Это было бы слишком легко – бессмертие за укус вампира.
Во всем виновато человеческое желание получить все, сразу и даром. Оп-па, тебя куснули, и вот ты бессмертен, ведешь интересную, полную приключений жизнь. Единственный минус – нужно питаться кровью. Как бы не так… Но так называемые вампиры этого не понимают. Они уже не люди и еще не бессмертные. Они животные.
У них своеобразная лихорадка. Хоть они и питаются кровью, но после моих (или тех, с кого я начинал) укусов бедняги сходят с ума, зовут меня «Повелителем», почему-то боятся дневного света и проводят время самым идиотским образом. Так что в этом случае создатели фильмов о вампирах недалеки от истины. Они ни черта не понимают, эти так называемые вампиры: кто они, что они, и зачем все это. За единственным исключением. Да, я говорю о себе.
В аптеках пропал гематоген. Чтобы спастись, я, воплотившись в летучую мышь, проспал тридцать лет в сыром подвале замка. Вампиры в Румынии вымерли совершенно. Не знаю, как в остальном мире: страсть к путешествиям я давно утратил.
Итак, я пережил голодное время правления Чаушеску в Румынии и дождался воцарения в стране демократии. Разницы никакой, за единственным исключением. Гематоген появился в аптеках, хоть и стал стоить гораздо дороже, чем раньше. Славься, свобода. На всякий случай я закупил крупную оптовую партию этого лекарства. Хотя и знал, что особой необходимости в этом нет: все говорило о том, что вот-вот придет мессия, который разрушит чары Молдавии, и мы, бессмертные, обретем, наконец, покой.
Молдавия вновь станет страной для людей.
Мы наконец-то разойдемся. Тихо и мирно. Мир, созданный по законам Дарвина, и мир, созданный по беззаконию. Беззаконию того самого Бога, который представляет собой светящийся шар, не говорящий, не думающий и не чувствующий. Зачем? Ведь он – идеален.
– Вы так представляете себе Бога? – Басеску размышлял вслух. – Безликая светящаяся сфера. Очевидно, это комплекс, связанный с вашим незнанием отца.
– Вы обвиняете меня в инфантильности?
– Я, – мягко поправил Басеску, начиная делать мне вакуумный массаж; он водил по моей спине полым полушарием, из которого был откачен воздух, – не обвиняю, а ищу причины болезней.
– Инфантилен был ваш Иисус, – раздраженно бросил я.
– Примеры.
– Пожалуйста! Его манера прикрывать лицо. И еще. Раз уж я начал призывать вас обращать внимание на те или иные вещи, попрошу задуматься вот над чем: Библия везде пишется без кавычек. Почему, спрашиваю я вас? Ведь название на то и название, чтобы его закавычивать.
– Библия – не только название…
– Тогда какого черта именно это слово написано на обложках всех изданий?! Я вас спрашиваю, почему? Почему, спрашиваю себя. Но ответа не нахожу. Кроме разве что одного – все, что так или иначе связано с Галилеянином, несет на себе отпечаток той самовлюбленности, что всегда сопутствовала ему.
– Вы, очевидно…
– Да-да, – раздраженно перебил я Басеску, – милейший доктор, сейчас вы будете говорить мне о том, что я самовлюблен, но пытаюсь скрыть это. Или, напротив, ненавижу себя и опять же скрываю это?
– Вы, – терпеливо повторил Басеску, – очевидно, замерзли? Укрыть вам одеялом ноги?
Я с удовольствием согласился. Это странно – и я больше расцениваю это как каприз, нежели сознательное чувство, – но я люблю свое тело. Мне нравится, когда ему комфортно. Может быть, именно поэтому я и посещал последние месяцы до прибытия Прометеуса этого доктора, милейшего Басеску. Пора было привести себя в порядок.
О, разумеется, помимо тайны Молдавии была еще и тайна Прометеуса. Или, скажем так, они были прочно связаны. Видите ли, дело в том, что вся Молдавия с момента ее основания до поры ее исчезновения существует лишь в голове Прометеуса. И уничтожив себя, наш Мессия уничтожит эту Молдавию, подарив и себе, и нам вечный покой.
По крайней мере об этом говорится в примечании к карте. Все это: суккубы, Штефан, турки, Молдавия времен националистов, кризисы, женщины, люди, Долина Роз, я, наконец, – всего лишь плод воображения Прометеуса. И в то же время все это – реально.
Да, сходство с Галилеянином налицо. Разница в том, что в данном случае Агнец обязан принести искупительную жертву не во имя людей. Во имя нас, бессмертных. И в то же время во имя людей: когда мы, бессмертные обитатели страны, покинем ее, люди, населяющие Молдавию, вздохнут спокойно.
Страна будет принадлежать лишь им одним.
– Любить себя – естественно, – продолжает беседу Басеску, – это свойственно всем.
– Да, я люблю себя, но как мне этого не делать, коль скоро мое тело – Храм Божий? – Я согласен с доктором, но спорю уже просто ради спора. – Да, знаменитая отговорка Галилеянина. Хотя, уверяю вас, займись Бог такими глупостями, как построение каких бы то ни было храмов, ваше… пардон, наше тело – последняя модель для строительства, которую бы Он предпочел. Довод разумный?
– Само собой.
– Но Галилеянина разумные доводы против и вообще возражения никогда не волновали. Он был демагог, говорю я вам, демагог высшего класса. Как все демагоги, велеречивый, афористичный, чуть изящный в словесных конструкциях. Впрочем, хватит об этом!
Доктор, улыбаясь, отходит от стола и включает тихую музыку. Мне удается заснуть на полчаса.
– Знаете, – говорит он мне на прощание, – меня нисколько не шокируют те возмутительные для религиозных людей рассуждения, которыми вы весьма охотно со мной делились. Влад, вы чертовски симпатичный человек. Но все это я уже читал в многочисленных апокрифах. Как христианских, так и языческих.
– Послуш…
– Дайте договорить, – Басеску терпелив со мной, как мать, – Текст это ничто. Создание религии не равноценно написанию книги. Поверьте, для нас, простых смертных, текст лишен смысла. Да, я обыватель и не стыжусь этого. Дайте нам Шекспира, и мы оставим от него лишь сюжет. При этом высмеем Шекспира за то, что сюжеты он заимствовал у итальянцев. Я говорил, что текст – ничто? Я неверно выразился. Для нас текст это сюжет. Сюжет. Вот что главное. А от слов ничего не зависит. В Евангелиях – неважно каких – могло быть написано что угодно. Мы верим не в это. Даже не в книгу. Мы верим в сюжет. А сюжет это чудо, и от этого суть истории не меняется. Можно сколько угодно менять частности, не трогайте главного: Он был сын Божий и пришел в мир искупить вашу и нашу вину.
Я пожимаю плечами и выхожу прочь, бросив:
– Что ж, поделом вору и мука!
Тогда Басеску лишь презрительно пожал плечами. Сейчас-то он понял и тоже с нетерпением посматривает на Прометеуса, с аппетитом уплетающего хорошо прожаренную свиную печень.
Нет, отвращения я не испытываю. Ведь органы свиньи на вкус почти неотличимы от человеческих. Басеску тоже ждет, когда Прометеус, наконец, узнает тайну зачарованной Молдавии и способ, которым чары можно разрушить. В принципе милейший доктор не так уж и пострадал: ему суждено было быть вечным всего пять дней. С того момента, как состоялся наш с ним последний разговор и до приезда Прометеуса. Причем Басеску, как это обычно и бывает, сам виноват в своих бедах. Люди…
– Мой друг, – я лежал на диване, прикрыв глаза пальцами: это новейший способ расслабления глаз по методу доктора Бейтса, объяснил мне Басеску, – если вы устали от уколов, мы можем заменить лекарство каплями.
– Черт с ним, – меня передернуло, – лучше уж уколы. От любого снадобья, которое мне приходится глотать, меня отчаянно тошнит.
– Давно это у вас? – спросил Басеску.
– С детства, – мрачно ответил я. – Кстати, вы как будто не удивлены.
– Я не удивляюсь очевидным фактам. – Доктор пожимает плечами и присаживается на край дивана.
– Значит, моя тошнота для вас очевидна?
– Еще бы, – Басеску внимательно смотрит мне в глаза, – ведь это один из симптомов отравления.
– Вы полагаете, я съел что-то… несвежее?
– Я полагаю, мой друг, вас отравили.
– У меня, – и тут я совершенно прав, – нет врагов, милый доктор.
Басеску протирает место укола ватой и отходит.
– Вас отравил я. И признаться честно, меня здорово удивляет, что вот уже полгода – все время курса лечения – мой пациент не умирает. Содержимого одного этого шприца хватит для того, чтобы убить десять здоровых мужчин. Я ставлю вам десять таких уколов в неделю шестой месяц. Это не считая ядов, которые вы пьете, и электротока, которым я безуспешно вас бью, когда вожу по спине прибором для вакуумного якобы массажа. Кто же вы, мой любезный пациент?
– Так вот почему, – я рассмеялся, – вы наелись сегодня чеснока.
– Не сработало? – Басеску выглядит виноватым, но не испуганным. – Я так и знал, что нечто подобное произойдет. Вряд ли вампиры современности, думал я, боятся допотопных способов устрашения. Серебряную цепочку, полагаю, я тоже напрасно надел?
– Совершенно верно, – я нехотя сел на диван, – она меня ничуть не пугает.
Некоторое время мы молчим, глядя на шприц, лежащий на столе. Первым решается он.
– Понимаете, – трет Басеску переносицу, – по результатам некоторых анализов и вашему, прямо скажу, странному поведению я предположил что вы – тот, кто вы, оказывается, и есть на самом деле. Но тогда-то я этого не знал.
– У вас был, – продолжаю я мысль, – единственный способ проверить, Дракула я или нет…
– … попытаться вас убить, – продолжает он за меня.
– Вот именно.
– Теперь, видимо, вы убьете меня?
– Мне очень жаль, милый доктор. Будь наша встреча пораньше – веке хотя бы в девятнадцатом, – я бы даже не притронулся к вам. Уж больно вы симпатичный человек. Что бы вы сделали? Ну, забили тревогу. Я бы исчез. Все как всегда. Но сейчас, в силу некоторых обстоятельств, пощадить вас я не могу. Именно в этот момент шумиха мне не нужна. Я ожидаю важного гостя. Если к замку будет привлечено внимание людей, встреча может не состояться. А она должна быть.
– Вы собираетесь, – он широко распахивает глаза, – установить господство вампиров над миром?
– Доктор, умоляю вас! Не стоит увлекаться бульварными романами. Мне не нужно господство над этим миром – я желаю размежеваться с ним.
– А если, – он делает стандартную последнюю попытку, – я дам вам слово молчать?
– Вы уже знаете, что не промолчите, – я мягко встаю с дивана и делаю шаг вперед, – поверьте, все будет очень быстро.
И прыгаю вперед. Отдаю Басеску должное – это достойный противник. Минут десять мы катаемся по ковру, причем он – великая сила предрассудков! – все-таки тычет в мое сердце серебряным столовым ножом. Обычно внимательный, умный и глубокий человек, Басеску выглядел тогда полным идиотом. Так бывает с каждым, кто начинает дорожить собственной жизнью.
Сейчас Басеску со мной согласен.
Но это уже немного не тот Басеску, думаю я, в то время как неулыбчивый и очень бледный доктор прислуживает нам с Прометеусом. Увы, чувство юмора ему изменило. Нет, дело, конечно, не в физиологии. Думаю, это происходит с каждым, кому открывается неприятная тайна бытия за бытием. Заберитесь на крышу многоэтажного дома, повисните с краю на одной руке, а потом, если выберетесь, я познакомлю вас с Басеску. Но вы его все равно не поймете, потому что будете равны ему, только если разожмете ту самую руку. И уже потом заглянете в еще более устрашающее место, нежели асфальтовая площадка под вами. Я ловлю взгляд Басеску, и он понимающе кивает. В этом-то вся беда. Ты начинаешь понимать что-либо уже после того, как это что-то с тобой происходит.
Басеску все понял после того, как я, одержав верх, прокусил ему шею. Он все понял прямо в кабинете, у того самого дивана, на котором я лежал, когда беседовал с ним, доктором, пытающимся понять, кто же его пациент. Увы, он понял не только это.
Прометеус прибыл в октябре. Он стоял у дверей замка: выражение лица у него было угрюмое, что я объяснил долгой дорогой. Разумеется, я перешел к делу с первой же минуты. Объяснил, что все это – работа, мебельная фабрика – ерунда, с помощью которой мы заманили Прометеуса в замок: