— Я согласен, что народ темен и развивается медленно, но он бунтарь по природе. Он взбунтовался против нас, теперь он восстал на новых господ. Пусть с опозданием, пусть стихийно… Недавно я оказался в поезде, который подвергся нападению…
— То есть ограблению?
— Разве отнимать жизнь гуманнее, чем отбирать кошелек?
Барановский рассмеялся, облокотившись на столбик солнечных часов.
— Юра! Российское краснобайство неистребимо. Его не выгрызли из вас даже вши в окопах. Да, мне много раз случалось убивать, но никогда грабить. Простите великодушно, так воспитан, предпочитаю восьмую заповедь шестой.
— Но тот, кто организовал нападение, не был краснобаем.
— Я что-то слышал об этой личности. Кажется, его кличка Техник?
— Да. И я его хорошо знаю.
— Вот как?
Барановский спросил очень серьезно.
— Мы были приятелями в свое время. Когда я учился в гимназии. А он в реальном училище.
— И вы узнали его?.
— Он меня тоже.
— И мило поболтали, пока он экспроприировал вашу нетрудовую собственность?
— У меня был только браунинг. Он вернул его.
— Да… Пушкин бы сказал: «И невзначай проселочной дорогой мы встретились и братски обнялись».
— Нет. Мы не обнимались. Мы сделали вид, что не знаем друг друга. Я понял, что он так хочет. Но он намекнул, что мы можем встретиться.
— Зачем?
— Может быть, он хочет привлечь меня в свой отряд. Ведь у меня был пистолет.
— Как вам удалось сохранить оружие?
— Я выменял браунинг на пайковое пшено.
— Офицерское оружие — на пшено! О времена… Так что же представляет из себя ваш Дубровский?
— В свое время я считал его оригиналом.
— Видимо, вы не ошиблись.
Барановский произнес это с иронией, и Юрий тут же возразил:
— Он не бандит в вашем понимании. Я видел — он настоящий вожак, а его люди верят ему и идут за ним.
— Обшаривая селянские торбы?
— Простите, но я обязан возразить вам. Когда мы шли в бой, мы чтили только мертвых. Не говорю уже о государе… Но наши кумиры — Корнилов, Марков, Дроздовский, — прежде чем стать кумирами, должны были сложить головы. Живые же вожди были нелюбимы. Вспомните анекдоты о Шкуро, грязные сплетни о Мамонтове, да и о главнокомандующем сплошь и рядом говорили непочтительно. Эта желчь разъедала нас. А народ любит своих вождей. Он поет песни о разбойнике Стеньке. А притягательность Пугачева? А красные мифы о Буденном? Даже Троцкий — «вождь мировой революции». А ведь он, как говорят, в Херсоне или в Николаеве в редакции шубу украл.
— Ну, я думаю, это в Осваге выдумали. А всерьез, Троцкий — вспышкопускатель. Не зря же его в дни нашего наступления заменили Каменевым, царским генералом.
— Разумеется, народ его отринет.
— Предпочтет Техника?
Теперь уже Барановский сознательно подчеркивал неприязнь к Технику.
— Так далеко я не захожу.
— Однако старое знакомство собираетесь восстанавливать?
— Он дал понять, что хотел бы повидаться со мной, и намекнул, где это можно сделать.
— Что ж… Дело ваше. — Барановский развел руками. — Подробностей не спрашиваю. Мы, кажется, в разных станах, но, надеюсь, по одну сторону баррикад.
— Вы по-прежнему…
— Безусловно. Вы верите в народ, а я в русское государство. И это не парадокс.
— Единое, неделимое?..
— Для меня Россия может быть или великой, или никакой.
У солнечных часов они и простились.
Протягивая руку, Барановский сказал:
— Еще раз очень рад, что вы живы. Если сочтете желательным повидаться, меня всегда можно найти на медицинском факультете. Буду ждать. Честь имею…
Барановский очень хотел бы знать, к чему приведет встреча Юрия с Техником, но ему и в голову не приходило, что Техник может привлечь Муравьева к делу, им самим, Барановским, задуманному и подготовленному.
А случилось именно так…
* * *
По вечерам скромная чайная преображалась. Самовары исчезали, их место занимали многочисленные бутылки с напитками повышенной крепости, сизый табачный дым плавал под низким потолком, а на крохотной площадке в арке под сводом рослый в красной рубахе человек, похожий на палача, как их изображали на старинных лубках, пел заунывным голосом, растягивая меха гармони:
Его мало кто слушал, стоял в небольшом зале гвалт, посетители шумно обсуждали каждый свое, иногда визжали пестро одетые женщины.
Юрий вошел и огляделся.
Свободных мест не было.
Техника тоже.
Потоптавшись, он повернулся, чтобы уйти, но в дверях один из служителей, по фигуре вышибала, остановил его жестом:
— Не спешите, господин товарищ. С вами желают повидаться.
Он сказал это скорее тоном приказа, чем оказывая услугу.
— Кто? — спросил Юрий, снова оглядывая зал и не видя ни одного знакомого лица.
— Попрошу за мной.
И, не спрашивая согласия, двинулся через зал в дальний угол, где оказалась малозаметная дверь, а за ней маленькая комната, своего рода «кабинет», где сидели за столиком Техник с молодой, не знакомой Юрию женщиной.
Буднично, как говорят с приятелем, которого не видел день или два, Техник сказал, показывая на свободный стул:
— Садись, Юра. Тут у меня маленькое убежище по вечерам… Я, видишь ли, не переношу табачного дыма. Но я имел в виду, что ты можешь появиться, и принял меры… Будь как дома.
Женщина рассматривала Юрия со сдержанным любопытством.
— Мой добрый гимназический друг, потом белый воин, поэт, э сетера, э сетера, — представил его Техник.
Почему-то из перечисленного она выбрала последнее:
— Поэт?
Юрию стало неловко.
— Совсем немного.
— А офицер?
Он не понял.
— Тоже совсем немного?
— Я вступил в армию в девятьсот шестнадцатом.
— «Ледяной поход»?
Ему показалось, что она не столько спрашивает, сколько утверждает.
— Мы виделись?
Она чуть улыбнулась:
— Может быть… В другом мире.
— Это Соня, — пояснил Техник. — Когда-то я любовался ею на черноморском берегу. Она сестра милосердия.
— Разве милосердие еще существует? — спросил Юрий.
— Иногда, — ответила она серьезно.
— И зря, — возразил Техник. — Милосердие — это ловушка для малодушных..
— Это очередной перевод или плод ума холодных наблюдений?
— Это плод. Довольно кислый, как видите.
— Так запьем же его горькой.
— За встречу!
— Где же вы встретились? — поинтересовалась Софи.
— На одной маленькой железнодорожной станции, — усмехнулся Техник.
— Ели котлеты в буфете?
— Нет, поезд стоит там очень мало.
— Но вы все-таки повидались?
— Мне пришлось попросить машиниста задержаться немного. Я расчувствовался, увидав старого приятеля.
— И он тоже?
— Разумеется, раз он пришел сюда.
— Значит, это не деловая встреча?
— Ни в коем случае! Что за дела?.. Вы меня просто не знаете, Софи! И это не удивительно. Я не такой, как все. Об меня даже Фрейд обломал бы зубы. Он утверждает, что тайное и злое мы прячем в подсознании. Короче, по Фрейду, мы лицемеры. И даже во сне мы видим только символы своих дурных устремлений. Это ерунда. Я устроен прямо противоположно. Я беру врага на мушку только наяву. А сны мне снятся совсем другие. И не только ночью. Вот и сейчас я вижу прекрасную страну, окутанную туманной дымкой. Я вижу парус на горизонте, я верю в любовь и дружбу. Я вижу широко открытые глаза юной девушки и камешек, отшлифованный морем, в ее руке. Сейчас она бросит его навстречу волне. И он не утонет, он скользнет по глади и устремится навстречу солнечному лучу, и они сольются… Вы умеете разгадывать сны, Софи?
— Вряд ли.
— И все-таки попытайтесь. То что я видел, это было или будет?
— Мои сны похожи на ваши.
— И что же?
— Я тоже вижу парус на горизонте.
— Это корабль надежды?
— В своем роде. Это королевский галион с грузом золота.
Техник засмеялся.
— Тогда атакуем его. Огонь!
И он выстрелил пробкой от шампанского.
— Выпьем же за флибустьеров, которые подстерегают галион в море!..
— На станции Холмы, — Добавила Софи.
Техник вздохнул:
— Вы разбудили меня.
— Кажется, вовремя. Посмотрите, какой балык.
Действительно, приведший Юрия вышибала снова вошел в комнату, неся тарелку с великолепным розовым балыком.
— Позвольте предложить на закуску?
— Давай, — кивнул Техник, но смотрел он не на рыбу на блюде, а в зал через полуприкрытую дверь.
— Кто это?
Вышибала оглянулся.
— Не знаю, — сказал он виновато, разглядывая молодого человека в броском клетчатом костюме.
— Нужно знать всех, кто здесь бывает.
— Это новенький. Сейчас я его спроважу.
— Погоди. Взгляни-ка, Юрий.
Муравьев, сидевший спиной к двери, обернулся.
— Да ведь это Шумов.
— Собственной персоной. Давненько я его не видел. А ты?
— Не помню, сколько.
— Пригласим? Уж больно забавно он вырядился.
Софи заметила осторожно:
— А стоит ли?
— Сейчас узнаем. — И Техник кивнул вышибале: — Зови.
— Будет сделано.
Шумов вошел и огляделся.
— Муравьев? Слава?
— Узнал? — спросил Техник.
— Еще бы! Да я, собственно, и искал…
— Кого? Нас?
— Ну, врать не буду. Такая встреча — приятный сюрприз. Позвольте и вам эти слова адресовать, — поклонился он Софи.
— Позволяю, — кивнула она. — Кого же вы искали?
— Подобно Диогену, я ищу человека. Вот вернулся в город. Все перевернулось, но какие-то люди же остались, верно?
Он говорил, добродушно улыбаясь.
— Остались, — согласился Техник. — Если мы тебе подходим, присаживайся.
— С удовольствием. Почтение всей честной компании.
— Вы что, нэпман? — спросила Софи.
— Похож? — откликнулся Шумов заинтересованно.
— На ряженого.
Он огорчился:
— Фальшь чувствуется?
— Чувствуется.
— Плохо. Обидно.
— Почему плохо? — поинтересовался Техник, отрезая кусочек от ломтика балыка.
— Да хочется поучаствовать в этой новой политике, а как вести себя, не знаю.
— А ты что, лишние деньги имеешь?
— Почему лишние? Лишних денег не бывает.
— Справедливо. Значит, нелишние имеешь?
— Есть немножко, — скромно ответил Шумов.
За столом переглянулись.
— Позвольте поухаживать, ваше степенство, — сказал Техник с иронической почтительностью и наполнил чистую рюмку, предусмотрительно доставленную вышибалой вместе со всем столовым прибором.
— Рад вас видеть, друзья, — поднял рюмку Шумов. — В наше время жить да еще пить и закусывать — это что-то значит.
С ним согласились.
Потом, когда закусили, Техник спросил:
— Откуда же ты появился?
— Из Курска.
— Это там, значит, наживают теперь состояния?
— Скажешь — состояние! Небольшое наследство.
— Понятно. Ездил в Курск получать наследство?
— Шутники вы, однако. Все случайно вышло.
— Случайно? Счастливая, конечно, случайность.
Шумов расплылся в улыбке:
— Как посмотреть. Вначале ничего счастливого не было. Я неподрассчитал немного с мобилизацией. Перебрался в Новочеркасск, думал, что Всевеликое без меня обойдется. Ан нет.
Оказалось, меня.
— И что же? — с интересом расспрашивал Техник.
Софи слушала внимательно.
Юрий вежливо улыбался.
— Да что? «Шашки вон! Пики к бедру! Справа по четыре… Рысью марш!..» И в мамонтовский рейд.
Техник снова разлил.
— Ура белым орлам!
Софи поморщилась и пить не стала.
Шумов отметил это, не подав виду.
— И сколько же ты геройствовал?
— Дошел до Ельца.
— А дальше?
— Дальше я вспомнил, что у меня в Курске престарелый, почтенный дядюшка. И я подумал, что грешно не навестить единственного родича.
— И навестил?
— Исполнил христианский долг.
— Короче, вы дезертировали? — спросила Софи.
Шумов смущенно развел руками:
— Можно, конечно, считать и так. Но дядюшка думал иначе. Я застал его, увы, при последнем издыхании, и он был счастлив благословить беспутного племянника перед кончиной. Конечно, война всех делает немного циниками, но я проводил старика со слезами. Мне было жалко его. Честное слово!
— Но наследство, наверно, утешило вас?
Софи посмотрела прямо на Шумова.
— Простите, мадемуазель, если я затронул…
— Вы ничего не затронули. Просто мы по-разному смотрим на некоторые вещи.
— Я чту чужие убеждения.
— А свои? У вас есть свои?
— Мой девиз: «Не сотвори себе кумира».
— Кроме золотого тельца?
— За которым сбежал из Ельца, — рассмеялся Техник.
И Шумов смеялся.
«Лавочник!» — думала Софи брезгливо.
«Идейная», — наблюдал за ней Шумов, «держа улыбку».
Такого рода враги вызывали в нем особого свойства неприязнь. Горячо и непоколебимо убежденный в правоте и справедливости революционного дела, Андрей Шумов просто не мог понять тех, кто защищал неправду и несправедливость не столько из корысти, сколько по убеждению.
«Ну, ладно… Защищай свою собственность, мошну, привилегии, но не подводи базу! Ведь идейным может быть только движение за свободу, за интересы угнетенных. Рука, поднятая на народ, преступна, ибо ею движет не идея, а корысть, выгода, как ни прячь ее в велеречивой софистике…»
Так он думал, так он верил.
Андрей Шумов навсегда отринул жизнь старую не потому, что сам был беден и угнетен. Его лично никто не эксплуатировал, и семья его жила в скромном достатке. Он никогда не завидовал богатым сверстникам, но не мог принять порядок, при котором одни позволяли себе не только обирать других, но и презирать ограбленных, делить людей на низших и высших и выдавать ограниченность и самомнение за убеждения и даже идейность.
И он сразу почувствовал, что эта незнакомая ему женщина способна презирать и презирает тех, кого считает низшими, хотя сейчас, в трактире, она презирала Шумова за то, что тот собирается стать лавочником, то есть пробиться наверх.
Зато Юрий ей понравился.
Софи призналась в этом сразу, потому что не любила хитрить с собой и обладала достаточно ясным умом, чтобы быстро и откровенно разбираться в собственных чувствах.
Правда, она сказала себе:
«Он похож на Мишеля».
Впервые после самоубийства Михаила ей нравился другой человек. В сущности, в этом не было ничего удивительного: время шло, она была молода, а Юрий всегда привлекал женщин. Сочетая внешнюю мужественность с внутренней мягкостью, он притягивал одновременно и силой, и слабостью, соблазняя возможностью покорить эту силу.
«Он из тех чистых, с благородной душой мальчиков, что шли на смерть за наше дело. Он, конечно, смел, и в то же время беспомощен», — думала она, в целом верно оценивая Юрия и в то же время чуть завышая свои оценки под влиянием его обаяния.
Юрию тоже понравилась Софи.
И хотя он тут же оговорился, что дороже Тани, особенно теперь, в ее муках, для него нет и не может быть никого, он все-таки подумал, сравнивая обеих женщин, что при всей заметной решительности характера Софи, наверно, свободна от тех деспотических склонностей, в которых он не раз упрекал Таню.
А Техник смотрел на всех благожелательным, чуть насмешливым взглядом и думал, что, если понадобится, он их убьет, и так скорее всего и будет — убьет, когда каждый сделает предназначенное ему дело.
Думал он беззлобно, потому что считал, что смерть быстрая, верная и особенно неожиданная — благо, ибо мучается и страдает человек при жизни, а не после нее. Почему же не оказать этим людям пустяковую услугу? Все они вызывали в нем снисходительное чувство. Софи была смешна попыткой — какая наивность! — обмануть его. Теперь он уже думал об этом с уверенностью. «Слишком умна!» Юрий, наоборот, несомненно глуп, как был глуп и раньше, сочиняя плохонькие стишки для своей рабоче-крестьянской пассии в гимназическом фартучке. Шумов, возможно, и притворяется глуповатым, его еще нужно рассмотреть прежде чем допустить к делу. Но конец один. И его, Техника, задача по сути техническая. Завершить операцию быстро и без воплей и стонов. Это единственное, что он может для них сделать, и он сделает. Хотя бы во имя приятельских отношений. Ведь никого из них лично он не ненавидит.