И ему захотелось сказать им что-нибудь приятное.
Он взял нож и постучал по бутылке:
— Ахтунг, ахтунг, что по-немецки значит «прошу слова», или даже несколько слов.
Все посмотрели на него.
— Благодарю! Итак, спич, что по-английски…
— Слава, мы все прекрасно понимаем и говорим по-английски, как и на других известных вам языках, — прервала его Софи.
Технику это не понравилось, но он изобразил живейшую радость:
— Это прекрасно. То, что в этой скромной комнате, почти в подвале собрались такие люди, достойно внимания… Всяческого внимания. Я вижу в нашей встрече нечто символическое. И ни в коем случае не случайное, как может показаться на первый взгляд. Да, судьба свела нас не бесцельно. Она зачем-то провела нас невредимыми сквозь чистилище. Зачем? Не знаю. Но, может быть, придет час, и завеса над тайной приоткроется? Как вы думаете, Софи?
— Не думаю, что это произойдет сегодня.
— Я тоже. Судьбу нельзя подгонять. Но кто запретил размышлять над ее намерениями? Может быть, она заметила в нас нечто? Как ты думаешь, Юра?
— Я стоял под дулами красноармейских винтовок и остался, жив. Я верю в судьбу.
— Браво! А ты, Андрей?
— Во всяком случае, в Курске у нее нашлась минутка и для меня.
— Отлично. Это знаки. Но почему именно нам? Я позволю себе предположить. И назову нас последними идеалистами. В век, когда люди предпочли идеалам идеи, мы остались идеалистами. Верно, друзья мои?
— Ваш друг Андрей, кажется, собирается заняться торговлей, — заметила Софи.
— Но разве идеалист обязательно должен быть бедняком? Почему? Я хотел сказать абсолютно иное. Я хотел сказать, что рука судьбы не может протягивать камни. И раз она свела нас, это предвестие награды. Я верю в это. Поверьте и вы! Мы увидим небо в алмазах. Короче, как говорили древние, пер аспера ад астра, что по-русски значит «смело, товарищи, в ногу». Простите меня, Софи. Я кончил.
— Я поняла.
— Жаль. Я не рассчитывал на понимание. Ясность сродни грусти. Оставим же ее до следующего раза. До дна!..
Первыми ушли Юрий и Шумов.
Техник проводил их до двери, вернулся и устало опустился на стул.
— Что скажете, мадам?
— Временами мне хотелось аплодировать.
— Почему же вы сдержали себя?
— Не знала, когда начинать. Вы нагнали такого тумана…
— Мы же ищем людей…
— Вот именно.
— А кто же ищет их днем, да еще с фонарем, как вышеупомянутый древний грек? Не удивительно, что он никого не нашел. Свет отпугивает людей. На свет стремятся только бабочки… и опаляют крылья. Вот в тумане — другое дело…
— И вы нашли?
— Вы же видели.
— Видела.
— Подойдут вам эти люди?
— Офицер, пожалуй, да.
— А купец?
— Откуда он взялся?
— Из зала.
— Его вы не ждали?
— Нет. Он же сказал: это сюрприз.
— Для нас. А для него? Вы хорошо его знаете?
Техник покачал головой:
— Кто в наше время хорошо знает друг друга?
— Вы поверили его байкам про мамонтовский рейд, про дядюшку в Курске?
— Это можно уточнить. Во всяком случае, до войны он богатым не был.
— Но, если сейчас у него в самом деле есть деньги, чем вы его заинтересуете?
— Именно деньгами. Деньги, Софи, это странная штука. Их хватает, только когда их очень мало. Но если они есть, денег всегда недостает. А уж если он мечтает о лавочке…
— Дурацкая мечта.
— Действительно, глупо. Деньги нужно брать и тратить, а не наживать по грошам в лавочке. У меня бы не хватило сил на такое.
Он в самом деле чувствовал усталость.
«Почему люди так утомительны? Нет, пора кончать. Вернее, начинать новую жизнь. Взять это шальное богатство и бежать, бежать… Далеко. Лучше всего в колонии, где нет людей, а есть только слуги и женщины, которых покупаешь на время, и больше никого…»
— Хочу рикшу.
— Что? — не поняла Софи.
Техник провел пальцами по лбу.
— Я хотел сказать, что нам уже не найти извозчика. Час поздний.
— Надеюсь, вы проводите меня?
— Еще бы! Я ведь обещал вам безопасность.
«На какой срок?» — подумала она без волнения.
Все, что происходило и должно было произойти, предусматривалось с самого начала. Важно было только не опоздать, поставить точку первым.
* * *
Юрий и Шумов шли вдвоем.
Было, правда, еще не очень поздно, но темно и безлюдно.
— Ты знаешь, кто он? — спросил Муравьев.
— Техник, — ответил Андрей коротко.
— Как ты узнал?
— Земля слухом полнится.
— Коммерческая тайна?
— Да для кого же это тайна?
— Кто бы мог подумать?.. Когда мы учились, мечтали…
Но Андрей не удивлялся.
В отличие от Юрия для него старая жизнь никогда не была окутана романтическим флером. Он вырос в семье, где отец, почтовый чиновник, не выдержал натиска жизни и пил. Пил, не доводя семью до голода, но часто, переходя от искусственной эйфории к мрачному унынию. Тогда он подолгу и нудно говорил о неблагополучии жизни, о низких качествах человеческой природы, о том, как несправедливо обошлась жизнь с ним лично.
Может быть, он и посеял бы семена «мировой скорби» в душу подрастающего сына, но мальчик больше тянулся к матери, больше прислушивался к ее словам и суждениям. Оба, и отец и мать, участвовали в первой революции, однако отец — временно, увлекшись, как и многие, а мать — по жизненному убеждению, беззаветно и навсегда. Жизнь родителей все больше шла под одной крышей по-разному, тянулась мучительно, пока дети были малы, и прервалась, как только это стало возможно. Мать уехала со старшей дочерью, и Андрей их больше никогда не увидел — и она, и сестра сложили головы в гражданскую, но Шумов верил в материнскую правду, которая была простой и понятной: отвратительна и несправедлива не сама жизнь, а та жизнь, которой заставляли жить людей до революции; отвратительна жизнь старая, но она сгинет, и на развалинах ее из крови и пепла поднимутся сначала ростки, а потом и сильные, мощные побеги новой.
— Техник — безусловно, личность.
Юрий не видел в темноте выражения иронии на лице Шумова, а говорил тот самым обычным тоном.
— Мы виделись не в первый раз.
— О!..
— Ты неправильно понял. К его делам я не имею отношения, но наша первая встреча…
И Юрий рассказал про встречу в поезде.
— Да… Производит впечатление.
— Еще бы! Это тебе не гимназический бал.
— А что же?
— Смелость, риск, решительность — что угодно.
— А по-моему, обыкновенный бандитизм.
— Ну, с точки зрения собственника, человек, изымающий собственность, разумеется, преступник.
— Думаю, что и с точки зрения всех обобранных в поезде. Ты что, анархист? — спросил Шумов.
— Этого еще не хватало!
— Тогда кто же, если не секрет?
— У меня нет догматической платформы.
— Ты служил в Добровольческой армии. Разве это не платформа?
— Я покончил с иллюзиями.
— И приобрел новые?
— Вера в народ не иллюзия.
— Значит, признал Советскую власть?
— Нет. Народ не пойдет за чуждым ему рациональным марксизмом. Он создаст новые общественные устои, самобытные, и формы его борьбы тоже кажутся нам непривычными.
— Какие формы? Разбойничьи?
Юрий возмутился:
— Как живучи предрассудки! Ты просто старорежимный обыватель, буржуа.
— Я ведь говорил о своих планах.
— Оставь, я не верю.
— Почему? Нэп — серьезная политика.
— Мираж! Бесплодная попытка вырваться из тупика, в который попали большевики. Связать свое будущее с их политикой — сущее безумие.
— Выходит, я в тупике, а наш друг Слава-Техник на путях российского возрождения?
— Представь себе. Это парадоксально, но может быть и так.
— Ну, уволь. Лучше уж разориться в торговле, чем получить пулю в очередном налете.
— Как мы все изменились!
— Ну, что ты! Слава только что назвал нас всех идеалистами. Кстати, на что он намекал, как ты думаешь?
— Не знаю, я не понял. А ты думаешь, он намекал?
— Да. Определенно. Какая-то авантюра, я думаю. Он еще вернется к этому разговору, будь уверен.
— Чтобы привлечь нас?
— Как видно. И не бесплатно. Я так понял.
— Однако ты стал подлинно меркантилен, — заметил Юрий.
— Только не в данном случае. Боюсь данайцев, что бы они ни обещали.
— Но речь может идти и о благородном деле.
— И ты откликнешься?
— Смотря о чем речь…
— Ладно, — заключил разговор Шумов, потому что они подошли к освещенному тусклым фонарем перекрестку, где должны были разойтись. — Ладно. Подождем до очередного обращения Техника к народу. А кормят в этом подвале, между прочим, отменно, а?
— Да, конечно. Надеюсь, мы будем видеться, несмотря на разногласия?
— Разумеется. Коммерсант должен быть широк в общении, — заверил Шумов.
Они попрощались вполне дружески и направились в противоположные стороны. Юрий — вверх, в сторону своего дома, а Шумов — по улице, что вела вниз, к домику Пряхиных. Он должен был повидать Максима.
* * *
По прежним годам Шумов помнил, что Максим ложится поздно, и действительно, в комнате, где он жил, светился огонек невидимой за занавеской керосиновой лампы.
Андрей подошел к окну и постучал.
Ночь была душной, и окно раскрыто. Максим откинул занавеску, вгляделся в лицо пришедшего и узнал Шумова.
— Ты зачем?
— Нужно поговорить.
— Поздно уже лясы точить.
— Так лучше.
— Мне прятаться не от кого.
— Так лучше для меня.
— Ну, раз уж пришел… Пошли в сарай. В доме спят уже все.
В сарае Максим чиркнул спичкой, зажег свечу, капнул растопившимся стеарином на верстак, закрепил свечку и стряхнул стружки со старого стула:
— Садись.
Шумов присел.
Максим рассмотрел его с насмешкой.
— Костюмчик-то не испачкай.
— Ничего. Тут чисто.
— Зачем пожаловал? Говори.
— Я от Наума.
— Мне он больше не начальство. Он как друг…
— Гусь свинье не товарищ.
— Зря обижаешь.
— И не думал. Как есть, говорю. Вы, как гуси, шеи задрали и гогочете в самодовольстве. А мне, видно, на роду написано в свинарнике обитать.
— Мы иначе думаем.
— У вас свои головы, у меня своя. Спорить не будем. Так что давай без дискуссии. Говори коротко и без поучений. Лады?
— Хорошо. Возьми назад заявление. Не отступайся от партии, Максим!
Пряхин хмуро покачал головой:
— Плохо вы меня знаете.
— Мы тебя знаем. К другому бы меня не послали.
— А ко мне особенно ходить не нужно было. Тебе тем более. Я тогда сгоряча тебя за нэпмана принял. Верней, сдуру. Ты, конечно, на задании. Чего ж шляешься неосторожно?
— О задании не будем…
Максим усмехнулся:
— Уже не доверяете?
— Максим! Ты меня в революцию ввел.
Сказано было в волнении и точно только в том смысле, что именно Пряхин поручился за Андрея в те трудные дни восемнадцатого года, когда пришлось создавать подполье. Однако «ввести» в революцию, да еще в одночасье, конечно, нельзя. Это всегда собственный, выстраданный умом и сердцем путь, и он начался для Шумова давно, можно сказать, с детства…
Разумеется, на всяком пути свои вехи, встречи, которые помогают не сбиться, а иногда и спрямить дорогу. В начале пути Андрея была мать. Нет, она не взяла за руку и не повела, больше того, она вынуждена была оставить его с отцом, от которого он еще почти мальчишкой услыхал о революции много несправедливого, а о матери — злого, уничижительного. Но у Андрея, как и у многих рано развившихся детей, складывался свой, независимый взгляд на родителей, и он был уверен, что мать не могла поступать плохо, и если она осталась в революции, а отец ушел., отступил, то права она. Он остро воспринимал ее человеческие достоинства и слабости отца, хотя редко выражал это в спорах. Ему не о чем было спорить.
А отец был готов спорить с каждым. Наверно, он вел заочный спор с уехавшей женой, а может быть, и вечный спор с самим собой, с преданными идеалами, с затаившимся глубоко внутри сомнением в своей правоте, которая на словах казалась глубоко обоснованной, почти несомненной истиной. Однако лишь «почти». Иначе он вряд ли бы так часто и однообразно повторял одно и то же.
— Утопия, — говорил он подростку-сыну, глядя поверх него, будто видя за ним еще одного слушателя, — красивая мечта. Лучше обратись в глубины души человеческой и там увидишь печальную истину; суждены нам благие порывы…
Однажды он попытался развить любимую тему в присутствии Максима, а вернее, в прямом к нему обращении.
Максим занес книгу. Забежал на минутку и стоял, уже прощаясь, в дверях маленькой гостиной, а отец, сидя в халате за круглым столиком, наливал из графинчика в прозрачную стопку.
— До свиданья, юноша. Мы всегда, так сказать, рады… Мой сын и я… Я признателен за ту опеку… — Он решил, что неудачно выбрал слово, и поправился: — Своего рода опеку, защиту, если хотите, покровительство, которое вы оказываете Андрею. Я вижу, у вас развито чувство справедливости. Не так ли?
Максим пожал плечами.
— А… Вы находите это чувство естественным? Увы, оно, скорее, исключение… Разве можно представить себе жизнь справедливой?
— Можно.
— Браво! Еще один идеалист. И вам, конечно, не по душе жизнь нынешняя?
— Да так, как мы живем, и жить не стоит, — сказал Максим.
— О… Почему, однако? Насколько я понимаю, в вашем положении вы уже многого достигли. У вас полезная профессия, вы одеты, сыты.
— Верно, — кивнул Пряхин.
— Вот видите. А вы только выходите в люди. Вы еще многого можете достичь. У вас может быть своя мастерская, даже небольшое предприятие…
— Чтоб народ эксплуатировать?
— Вы и такое слово знаете? Вычитали?
— Шкурой постиг… Когда под верстаком спал на стружках.
— Понимаю. В ученье. Зато вы своим ученикам создадите условия более человеческие. Это, кстати, выгодно. Они работать лучше будут. Взаимовыгодно.
Довольный своей мыслью, отец проглотил водку.
А Максиму мысль не понравилась.
— И волки сыты, и овцы целы?
— Разве это плохо?
— Спасибо. Волком быть не желаю.
— Ха-ха-ха… — рассмеялся Шумов-старший. — Неужели овцой лучше?
— Человеком лучше.
Отец быстро наполнил стопку.
— Ну, это еще вопрос. Это метафизика. А на практике проще. Или вы волк, или овца. Третьего не дано. Так природа… ха-ха… с человеком распорядилась. А посему, молодой человек, ваше здоровье. Желаю вам…
— Волчьей доли?
— Однако вы полемист. Желаю вам не испытать разочарований.
— Не нужно, папа, — попросил Андрей. Он приткнулся на углу дивана. Ему было стыдно за отца.
— Не нужно? Хорошо, хорошо… Почему только люди так не выносят правды? Почему витают в облаках? Почему не извлекают очевидных уроков!..
— Каких уроков? — спросил Максим, не привыкший отдавать последнее слово в споре.
Отец скользнул взглядом по принесенной им книге.
— Это что? Гюго? Прекрасная книга. Поучительный урок. Сколько крови пролилось! А потом! Термидор, Бонапарт, сожженная Москва, обглоданные диким зверьем замерзшие трупы в русских лесах и, наконец, торжествующий буржуа, поощряемый королевским призывом «обогащайтесь!». Вот кому прокладывают путь идеалисты…
Шумов вдруг вспомнил этот разговор, мучительную для него сцену, ссутулившегося отца в заношенном халате и Максима напротив — ладного, крепкого, убежденного трудового парня. Каждое слово, сказанное ими, будто пересекало бездонную пропасть, и Андрей был на той стороне, где стоял Максим. Еще одна веха в пути.
— Урок, конечно, полезный. Нужно не идеалистом быть, а сознательным борцом.
Именно таким и видел его всегда Андрей, кое-чего, однако, не замечавший. Например, что далеко не сразу разобрался Пряхин в революционных лозунгах различных партий. Наверно, этому мешало само его положение человека хотя и рабочего, но с организованным пролетариатом непосредственно не связанного. К большевикам он примкнул только на фронте, окончательно разочаровавшись в оборончестве. Но, когда примкнул, сразу завоевал авторитет решительностью и смелостью. В подполье он был человек незаменимый, с ним считались, слово его звучало веско. Потому именно к Пряхину обратился Наум: